Эльвира ощупывает свисающий из правой мочки крохотный бриллиантик в тусклом золотом круге. Так, ничего особенного, должно быть, заурядный подарок от Джанкарло.
– Знаешь, Фаусто, ты всегда отличался способностью запудрить мозги. Заговаривал меня до умопомрачения, и не меня одну – всех. Словами тебя не одолеть, ты даже собаку убедишь ходить на задних лапах. Но должна тебе признаться, все эти старинные предания меня нисколько не волнуют. Я лично всегда думала, что девчонка уехала просто потому, что встретила кого-то, может, даже влюбилась и постеснялась нам об этом сказать.
– Влюбилась? Ты о чем вообще?
– Ну, в тот последний раз у меня закралась такая мысль. Не спрашивай почему, считай это женским чутьем. Так что перестань уже себя казнить. Девочка последовала зову сердца, и ты не имеешь к этому ровным счетом никакого отношения. Ты не источник всего сущего и не высшая цель.
– Эльви! Эта шутка достойна начальника дорожной полиции Агостино Какаче!
– Лучше подумай о настоящем, Фаусто, о том, что у тебя еще осталось. Подумай о детях, о внуке!
– Дуранте общается со мной только в церкви. А Вера объявляется под окном, исключительно чтобы завезти юного шалопая, а потом провести вечер с любовником.
– С каким еще любовником? Как тебе вообще такое в голову взбрело?
– О, эти знаменитые курсы йоги вечером в среду, – усмехаюсь я, подмигнув.
– По себе о людях судишь, Фаусто. Как в стране чудес живешь.
– Ну почему же? Или, может, ты знаешь, чем она занимается вечером в среду?
– Знаю, но не скажу.
– Спешишь, верно? – это шпилька в ее адрес.
Эльвира смотрит на море. Ее точеный, как у греческой статуэтки, профиль тоже остался прежним.
– Она учится, Фаусто. Заканчивает университет.
– По-моему, ты ошибаешься. Так, самую малость.
– Остались только диплом и практика. Среда – как раз день практики.
– А по какой же специальности учится наша дочь, Эльви? Теория и техника вождения городских автобусов?
– Да психология же! Разве ты не этого хотел? И не надо мне сейчас про эдипов комплекс и прочую ерунду! Вера говорит, надоело работать водителем, но мне кажется, она просто хочет, чтобы ты ею гордился.
– Я гордился бы куда сильнее, заведи она любовника.
– Ну конечно: психфак должна была окончить Эльба, это ее ты выбрал себе в дочери.
– Да что такое, Эльви? Не передергивай! Разве не ты стыдилась сказать подругам, что твоя дочь двадцать лет водит автобус по маршруту Фуоригротта – Соккаво? И если ей пришла в голову мысль получить диплом, то ради твоего удовольствия! Кстати, я что-то не очень понимаю, почему в таком случае она на время своей стажировки привозит юного шалопая ко мне, а не к тебе?
– Говорит, спросила у него самого, а он ответил, что ему нравится, когда ты учишь его ругаться и плевать вниз с балкона.
– Вот еще! Ну, разве только когда увидишь Альфредо Квалью. Юный шалопай прекрасно научился попадать ровнешенько в центр его лысины.
Эльвира смеется. Люблю с ней спорить: толку никакого, но хоть посмеешься от души.
– А помнишь, Эльви, чем всегда кончались наши споры?
Ее щеки краснеют, но, наверное, это от холода, спустившегося, едва зашло солнце.
– Это была страсть, малышка. Мы были счастливы. А наш медовый месяц в стиле «Беспечного ездока»[48]? Не то что с этим твоим Сименоном[49], рыбьей душонкой.
Эльвира, словно скромная школьница, опускает глаза, поправляет прическу.
– Тебе завтра семьдесят пять, верно, Фаусто? Мне за семьдесят. Мы уже свою жизнь прожили, каждый по-своему. Счастливы, несчастливы – что значат для нас эти слова? Лично я счастлива, если нет проблем с пищеварением и поспать удается хотя бы пять часов в сутки. Я счастлива, если врач говорит, что заключение по-прежнему отрицательное. Я счастлива, если погода позволяет выгулять новое пальтишко, которое я купила в Кьяйе в самом начале сезона. От жизни нам остались только крохи, нельзя тратить их впустую.
Я нахожу в пушистом мехе шубы ее руку, такую миниатюрную: ногти коротко острижены, кожа усеяна темными пятнышками. Что ж, выходит, насчет Эльвиры ошибка вышла: она тоже изменилась, а я и не заметил. На этом бюсте высечено ее собственное изречение, всего пара простейших истин, однако их мудрость срабатывает куда лучше, чем мое полчище сомнений. Ручка Эльвиры остается в моей, и я в порыве нежности притягиваю эту женщину к себе, прижимаюсь губами. В один миг все будто начинается снова: задушевные прогулки, свадьба, та знаменитая ночь в занюханной гостинице на окраине Флоренции, дети, обеды с друзьями, измены, жуткие ссоры и нежнейшие примирения. И кажется, в этот миг возможно все, даже провести вместе новогоднюю ночь: купить у Джедже Ангельского личика последнего, уже совершенно размороженного сибаса, потушить в белом вине, а ровно в полночь зажечь бенгальские огни.
В вечерней тишине несколько раз пронзительно гудит клаксон. Обернувшись, мы видим, как впереди жмется к тротуару «Мазерати» Джанкарло. Эльвира снова смеется, а я резко отшатываюсь, отводя и руку, и губы. Опускается окно, чья-то рука знаком велит моей бывшей жене сесть в машину, и она спешит повиноваться, лишь косится тайком, прощаясь.
– Береги себя, малышка, – едва слышно бормочу я.
И возвращаюсь домой один-одинешенек, с перепачканными помадой зубами.
– Альфредо! Альфредо! Альфре! – кричу я, стоя на тротуаре под окном его квартиры на втором этаже, но он не слышит. – Квалья! Альфредо Квалья!
Несколько минут спустя вижу за окном какое-то движение, пока наконец в приоткрытую створку не высовывается его лысая голова:
– Фаусто, будь так добр, говори через домофон!
– Нет, Альфредо, я должен сказать тебе кое-что важное, – кричу я, протягивая в сторону его окна сжатый кулак.
– Что тебе надо? Что там такого срочного?
– Запомни на всю жизнь и всегда поступай, как я: стискивай зубы, Альфредо, стискивай зубы! – Я разжимаю пальцы и демонстрирую протез, который прятал в кулаке.
– Какая мерзость, Фаусто! И не стыдно тебе, в твоем-то возрасте?
Стерев с фальшивых зубов Эльвирину помаду, я сую их обратно в рот и, хохоча во все горло, топаю к двери, но тут слышу голос Альфредо:
– Поднимайся, шут гороховый, я кофе ставлю.
С тех пор, как здесь появилась Дебора, квартира Альфредо сияет чистотой, кругом ни пылинки. Умри он сегодня вечером, его сочли бы невероятно чистоплотным старикашкой.
– Кофе на ночь, Альфре?
– А, все равно не усну, сегодня до самого утра пальба будет.
Альфредо закручивает кофеварку, поворотом ручки включает газ и застывает, глядя на пламя. На кухонном столе лежит сегодняшняя газета, очки для чтения и карандаш, которым он уже успел обвести несколько статей.
– По-прежнему читаешь газеты? И как, бывает что интересное? Информация нынче – плод закулисных маневров рекламодателей и сильных мира сего. Новости – это танки, их бросают в прорыв, чтобы раскачать и пустить следом машину общественного возмущения, – я сажусь в кресло и начинаю перелистывать страницы.
– Только не помни, пожалуйста, я люблю читать свежую, хрустящую. Профдеформация, знаешь ли. Ты ведь в курсе, что я еще в профсоюзе?
– Позволь узнать, что ты там наподчеркивал? Какой напастью пугают нас сегодня: экстремальными холодами, засухой или тропической жарой?
– На что это ты намекаешь? Нет, милый мой, газеты нужно уметь читать. В местной хронике, например, можно откопать весьма интересные сюжеты. Вот, взгляни: почтальона арестовали за сокрытие писем. Похоже, он как раз наш район обслуживал.
– Да и плевать. Все равно по почте теперь ничего важного не приходит, даже квитанций не стало. Деньги снимают прямо со счета в банке, и уже не отмахнешься – если что, просто отключат свет.
– Совсем ты поистрепался, Фаусто! Бухтишь, как старый дед, все тебе не так…
Я, поднявшись, обхожу кухню, заглядывая в шкафы, выдвигая ящики, роюсь даже в кладовке: вдруг у него где на всякий случай припрятана пачка сигарет?
– Альфре, – говорю, – а не удовлетворишь ли ты мое любопытство: как давно мы знакомы?
Он, подперев рукой подбородок, задумчиво кривит губу:
– Это было самое начало восьмидесятых, я тогда гулял с Эльвириной подружкой и как-то вечером оказался у вас в гостях.
– О, помню ее!
– Кого?
– Да ту Эльвирину подружку. Шикарная была женщина.
– Ушла от меня к коллеге. Я уже в газете работал, а тебя недавно взяли в Бинтоне, и мы целый вечер обсуждали «твоих чокнутых», как ты их называл.
– Ага, меня как раз выперли из частной клиники в провинции Беневенто за попытку применить на практике то, чему я научился у Базальи в Гориции.
– И ты, конечно, тут же решил вылететь и из государственной лечебницы?
– Знаешь, Альфре, все-таки ты жутко неблагодарный тип! Даже ни разу не поблагодарил за успех своей карьеры! Помнишь, как-то утречком, когда Гадди лежал дома с бронхитом, я подтихую впустил тебя на территорию? Ты еще тогда притворился надзирателем, а камеру спрятал под халат.
– Успех, карьера? Да я из-за тебя местом рисковал! Сам-то помнишь, что было? Будто ад разверзся! Мои фотографии, разлетевшись по газетам и на телевидение, вызвали дичайший скандал.
Обмен воспоминаниями прерывает бульканье поднимающегося по медному катетеру кофе.
– Гадди тебя в женское отделение засунул, думал, так ты меньше дел натворишь, а ты умудрился ту девчонку найти.
– Когда ее история появилась в газете, Эльба стала символом нашей битвы: надо же, пятнадцатилетняя девочка, которая родилась и выросла в психиатрической лечебнице, хотя не подавала никаких признаков безумия!
Альфредо, почесав лысину, открывает дверцу серванта и достает две чашки.
– Должен тебе кое в чем признаться, Фаусто. Я ведь думал, между вами что-то было. И вроде как именно поэтому Эльвира вскоре ушла из дома. По правде сказать, зная тебя, все так думали. И когда Эльба, не объясняя причин, в день защиты диплома возьми да и исчезни, я, грешным делом, решил, что вы поссорились или что-нибудь в том же духе, – он, усевшись на стул, принимается дуть на кофе, я просто отставляю чашку на ламинированную столешницу. Мне так безумно хочется смеяться, неудержимым, заливистым, как у ребенка, смехом, что я хватаюсь руками за живот, а на глазах выступают слезы.