– Шутишь, Альфре? Хочешь сказать, жена меня бросила в тот единственный раз, когда я ей не изменял?
Альфредо глядит ошеломленно, чашка словно прилипла к губам. Я, всхлипнув, утираю глаза рукой.
– Хочешь знать, что у меня было с той девчонкой? Большая любовь, да-с, тут врать не буду. Любовь, какой люди, ее не испытавшие, и представить не в состоянии: любовь к идее, вера в то, что каждый – хозяин своей жизни, что даже из такого несчастного, забитого существа при желании может выйти психоаналитик. Помнишь, какими мы были? Бились за свои убеждения, не разбирая, верны они или нет! Чувствовали в себе силу сломать любые стены! Мыслили масштабно: хотели позакрывать все психушки, добиться признания открытых браков, совершить революцию, свергнуть капитализм!
– И оставили после себя только груду битых черепков.
– А нынешняя молодежь что после себя оставит, а, Альфре? Они даже на это не способны. Во что, скажи на милость, они вообще верят, в право на безлимитные гигабайты? Это и есть та свобода, к которой они так стремятся?
Альфредо поджимает губы и, запрокинув голову, допивает свой кофе.
– Для тебя, Фаусто, свобода – это дорога с односторонним движением: сгодится, но только если тебе на пользу. А что, если та девчонка ушла, осознав, что, проведя полжизни среди чокнутых, хочет наконец-то пожить со здоровыми? Об этом ты не думал? Что, если Эльвира полюбила человека, жить с которым не так утомительно, как с тобой? Если твой сын Дуранте…
Конца фразы я не слышу: его заглушает самый настоящий артобстрел, устроенный еще до полуночи каким-то нетерпеливым канониром.
Альфредо ставит грязные чашки в раковину и заливает водой:
– Дебора говорит, иначе фарфор не ототрешь.
Я, пожав плечами, направляюсь в гостиную. Он садится напротив, и мы долго молчим. Среди пожилых людей такое случается, в этом нет ничего плохого.
И пока мы сидим вот так, каждый в своем кресле, за окном понемногу темнеет, а вдалеке то и дело раздается грохот очередного взрыва. Наконец до меня из темноты доносится его голос:
– А скажи мне одну вещь, Фаусто: ты случаем не боишься смерти?
– Шутишь, Альфре? Неужто кто-то хочет жить вечно?
– Альтана, твою мать!
– Твою мать, Меравилья, чем могу помочь?
В квартире темно, хоть глаз выколи, только едва-едва, словно миниатюрный камин, вспыхивает зеленый огонек говорящего прибора.
– Хочу записать прощальное послание для моей дочери Веры.
– Включаю запись.
– Молодчина, включай, а я пока начну.
Дорогая Вера, если ты когда-либо услышишь мое сообщение, то лишь благодаря усилиям нашего юного шалопая, умеющего обращаться со всей этой современной чертовщиной, как если бы ничего естественнее в мире не было. Выходит, с некоторой точки зрения твоя поздняя беременность оказалась идеальным выбором. А еще то, что ты обратилась в испанский банк спермы: все-таки институт семьи – штука крайне переоцененная. Не исключаю, правда, что дело тут во мне: я ведь был настолько отсутствующим отцом, что ты предпочла оставить парня вообще без отца. Не знаю, насколько это правильно, но у тебя однозначно хватило на это смелости, что я весьма ценю. Надо сказать, я многое в тебе ценю, хотя никогда раньше тебе об этом не говорил. Что ж, скажу сейчас, на смертном одре. Надеюсь, весить эти слова будут не меньше.
Прежде всего, я ценю твою ненасытность. Мне нравится, что ты ешь, словно от этого зависит само твое существование, иногда даже руками, облизывая пальцы. Мать тебя за это ругала, но ты, думаю, успела заметить, что у нее вообще проблемы с центром удовольствий. Потому-то она и связалась с этим своим мучителем синтаксиса, годного разве для ток-шоу.
Затем – твою лень. Ты никогда не торопишься, не бежишь, чтобы прийти чуть пораньше, не стесняешься заставить людей подождать. Если можешь – откладываешь, нет – хотя бы притормаживаешь. Твои чувства гибки, а сердце не претендует на то, чтобы быть единственной и неповторимой. Между новой дорогой и старой ты всегда выберешь старую, потому и водишь двадцать лет один и тот же автобус. Карьерный успех для тебя – знать каждый микроскопический участок этого пути, в любое время года, в любое время. Как у тех художников, что всю жизнь рисовали один и тот же сюжет, одну и ту же модель, одно и то же место, став экспертами по конкретному миллиметру мира. Так вот, ты – лучший в мире эксперт по маршруту Фуоригротта – Соккаво.
Еще – твою беспорядочность. Ты обладаешь мастерством устраивать кавардак, поистине византийской склонностью все запутывать. Походя разбрасываешь мелочи, фразы, одежду, сеешь хаос среди порядка. Переворачиваешь мир вверх дном – и исчезаешь, оставив только приторный запах ячменного сахара. Не боишься терять, поскольку не привязываешься к вещам, и не напоминаешь о себе, когда даешь в долг. В былые времена я и сам был таким же беззаботным, хотя сейчас, конечно, уже этого не помню.
Плюс отдаленность. Ты выросла загадочной, отстраненной и слишком быстро ушла, как будто появление Эльбы освободило тебя от обязанности и дальше жить в нашем общем доме. Ее светлая голова заменила твою темную. Отчаянно добиваясь места дочери в семье, из которой ты бежала, она стала твоим двойником – и тем самым освободила.
И, наконец, способность удивлять. Ты по-прежнему меня изумляешь, более того, лишаешь дара речи. В восемнадцать устраиваешься официанткой, а всего через пару лет я уже обнаруживаю тебя за рулем автобуса. Оставляю одинокой – а к сорока годам вдруг вижу матерью. Воображаю в нежных объятиях тайного любовника – а нахожу без пяти минут специалистом с дипломом, тем самым, что так не хотела получать Эльба. Может, это такой способ вернуть сданные позиции? А может, я зря ищу логику в этих крайне нелогичных сущностях? Может, все, в чем мы преуспеваем, делается исключительно из любви? А уж к себе, к другим или к неким принципам – это уже детали. Продолжай удивлять мир, дочь моя, даже когда меня не станет, ведь для меня ты была и остаешься Истинным Чудом!
Я по-прежнему один в темной комнате.
– Что скажешь, Альтана?
– Запись завершена успешно.
– Я, скорее, хотел узнать, удалось ли мне найти нужные слова, донести свою мысль…
Альтана не отвечает, но она все еще здесь и зорко вглядывается в темноту.
– Ну, тогда по крайней мере скажи: ты меня хоть чуточку любишь?
Зеленый луч, остановившись на мне, пару раз мигает, словно открывая и тотчас же закрывая глаз. Что я воспринимаю как «да».
Наполнив кастрюлю водой и включив конфорку, я достаю моллюсков Джедже Ангельского личика из пакета и оставляю их немного стечь в раковине. Потом вынимаю из пачки бенгальские огни, раскладываю у выхода на балкон.
– А ты еще что тут здесь делаешь?
Кот глядит на меня через стекло и, выгнув спину, трется о деревянную раму.
– Брысь! Вот уж кто точно не вовремя!
Нет, мяучит, мурчит, сидя на решетке. И на меня поглядывает. Он из тех, кто способен пристыдить, не шевельнув и волоском на хвосте.
– Брысь, кому сказал! Не могу я тебя впустить, понимаешь? С завтрашнего дня я больше не твой утренний хозяин! Не сексапильный синьор средних лет с пожелтевшими от никотина усами и вставными зубами, предлагающий тебе банку консервов и расчесывающий твою шерсть! Не владелец квартиры на третьем этаже, целыми днями ноющий со своего стандартного балкона о том, куда катится мир, не Фаусто Меравилья, «Великое Чудо», психиатр-революционер на пенсии, подрабатывающий психоаналитиком у скучающих позилиппских дамочек, даже не первый муж Эльвиры Пинто, закоснелый грешник падре Дуранте, чудаковатый дедушка юного шалопая или отсутствующий отец Веры. Сегодня ночью я стану просто сбрендившим стариком, решившим покончить с собой в канун Нового года, и тебе волей-неволей придется с этим смириться.
Кот поворачивается ко мне хвостом и удаляется в темноту: он не из тех, кто клянется в верности, честности, преданности и прочих штуках, оканчивающихся на «-ость», имя которым – лживость.
Вода в кастрюле все никак не закипает, и я пока роюсь в шкафу, ищу скатерть для своей тайной вечери: там как раз должна лежать одна, нарядная, с ручной вышивкой, из тех подлинных образцов хорошего вкуса, что принесла в этот дом Эльвира в полной уверенности, что мы будем пользоваться ими вечно. В результате именно подобные вещи и становятся самыми достоверными свидетелями нашего медленного угасания. Да, вот она, и красно-белые рождественские узоры очень кстати.
Теперь нужна музыка. Я подхожу к проигрывателю, достаю из конверта диск. Игла мягко опускается на блестящую поверхность пластинки, динамики издают едва слышное шипение, после чего вступает перкуссия. На той же полке в шкафу нахожу старый Эльвирин фартук и, повязав его вокруг бедер, ковыляю обратно к плите. Оба-оба-оба, – бразильская музыка, подобно самой жизни, невероятно прекрасна, хочется, чтобы она длилась вечно, но всего несколько минут – и мелодия заканчивается, сменяясь бесконечным немелодичным пощелкиванием.
Я забрасываю моллюсков в кастрюльку поменьше и ставлю ее на слабый огонь, чтобы они, почувствовав ласковое тепло снизу, были готовы раскрыться, послушно, как женщина, намеревающаяся заняться любовью. Гляжу на воду, но та, похоже, из духа противоречия, все не кипит. Однако сегодня я не желаю ей потворствовать и спокойно иду накрывать на стол: фарфоровые тарелки из Каподимонте, хрустальные бокалы. Бутылку беру из тех, что ежегодно дарят мне мои позиллипские дамочки в благодарность за то, что я целый год выслушивал их байки о несостоявшихся изменах и липовой депрессии. Вкручиваю штопор, с легким хлопком вытаскиваю пробку. Оба-оба-оба, ой-да-ладно! Наливаю себе вина, кручу колесико, прибавляя громкость, и в ритме самбы возвращаюсь на кухню. Повсюду ищу синий бархатный чемоданчик с серебряными столовыми приборами, попавший к нам в числе свадебных подарков, но не нахожу. Моллюски тем временем совсем раскрылись, и в кухне запахло морем. Теперь нужно только достать их из раковин и процедить оставшуюся на дне жидкость, очистив ее от песчинок, прежде чем смешать с пассированным чесноком. Склонившись над кастрюлей, я гляжу на воду, но та все не кипит. Ладно, схожу пока на балкон за парой листиков петрушки со своего огородика. Кота не видно: он из тех, кто знает, когда пора сдаться.