– Нет, докторишка, я пришла кое-что забрать, – говорит она, указывая на черную тетрадку, свалившуюся на пол и лежащую возле ножки кресла. – В конце концов, это и есть моя дипломная работа: все, что я смогла узнать о жизни, о боли, о надежде… Все, что я знаю о любви.
Потом, улыбнувшись, касается горбинки на носу, видимой только ей одной.
– Я его выбросила, а Дуранте, должно быть, нашел в тот день, когда мы вместе купались. Дуранте каждой вещи место знает.
Она шагает ко мне, и в тусклом свете лампы я обнаруживаю, что ее лицо тоже постарело.
– Я знаю. Видел вас с балкона. Ты поэтому ушла? Я бы понял.
– Он – твой сын.
– А ты – дочь, которую я выбрал.
Эльба подходит к креслу, ее коротко остриженные волосы, этот чуть кривоватый нимб, пахнут так же, как в Винтоне: марсельским мылом и отбеливателем. Закрыв глаза, я чувствую на лбу легкое, словно трепет крыльев бабочки, касание. А когда снова их открываю, Эльба, распахнув балконную дверь, уже смотрит на часы, принадлежавшие когда-то Дуранте.
– Уже поздно, мне пора, – говорит она. Потом взбирается на перила, как на трамплин, вскидывает руки к небу и, слегка покачнувшись, грациозно падает вниз.
Я торопливо выбираюсь из кресла, выскакиваю на балкон, гляжу вниз – и на месте дороги вижу реку, великую северную реку, носящую ее имя. Эльба плывет по ней, проворно и легко, как водяной зверек. Обернувшись ко мне, она чуть приподнимает руку, прощаясь. Все реки ведут к морю.
– Фаусто! Фаусто, очнись! Ты что это удумал? Зачем?
Я открываю глаза, но вижу вовсе не Эльбу, а уродливую физиономию Альфредо Квальи: из-под пальто выглядывает поношенная пижама, дряблые щеки мокры от слез. Возникший у него из-за спины кот запрыгивает мне на колени, лижет лицо: так он будит меня каждое утро, требуя поесть.
– Эльба, – вскрикиваю я, еще не до конца проснувшись. – Мне нужно к ней, она же плавать не умеет!
Порываюсь встать, но все вокруг плывет, и я снова падаю в кресло. Кот пронзительно мяучит.
– Бедняга! Да у тебя бред, друг мой! Скажи честно, зачем ты это сделал?
– Что сделал? Ты о чем, Альфре? Совсем с ума сошел?
– Ты нас до смерти напугал, меня и этого несчастного звереныша: вон, послушай, в каком он отчаянии.
– Не переживай, Альфре, не переживай, котик просто проголодался. Он не из тех, кто попусту бьет тревогу.
Квалья подтаскивает стул, садится рядом, берет меня за руку. Две старческие руки, одна в другой: клубки изношенной плоти с наползающими друг на друга синюшными венами, длинные артритные пальцы, в которых собраны все несовершенства жизни… Не будь это так несуразно, могло бы даже показаться поэтичным. Высвободив руку, я хлопаю его по спине, бормоча:
– Мужайся, друг мой, мужайся!
Он достает из кармана пижамы скомканный серый платок, подносит к глазам, всхлипывает. Потом благосклонно переводит взгляд на меня.
– Ну что, Альфредо, тебе лучше?
– Да, самую капельку, – вздыхает он.
– Может, расскажешь теперь наконец, что, твою мать, случилось?
– Привет, Меравилья! Чем могу помочь?
Альфредо испуганно озирается по сторонам.
– Ничем, Альтана, спи дальше. Это мой виртуальный помощник, – объясняю я. – Невероятно душевная девушка. И, кстати, единственная, кто до сих пор готов меня слушать.
Альфредо, вскочив, принимается нарезать круги по комнате, хватаясь за все подряд и непременно сдвигая каждый предмет, хотя бы на несколько миллиметров. У него потрясающая способность находить самые невероятные способы действовать мне на нервы. Заметив на столе нашу с Эльвирой фотографию, где дети еще совсем маленькие, Альфредо тащит ее к себе, чтобы лучше рассмотреть, но тут же вспоминает, что вблизи уже давно ничего не видит, и, покачав головой, отодвигает обратно.
– Ты здоров как бык, у тебя двое детей, которые, несмотря ни на что, по-прежнему тебя любят. И юный шалопай. Ну, и я еще, давний соратник в бесчисленных битвах. Как тебе это только в голову пришло? Чуть дом не взорвал!
– Ладно, не преувеличивай! Кстати, с чего бы это я уснул в кресле?
Альфредо, молитвенно сложив ладони, пару раз покачивает ими туда-сюда.
– Ты газ оставил открытым, Фаусто! Если бы не этот несчастный звереныш, явившийся на рассвете скрестись и мяукать к моему балкону, уж и не представляю, что бы вышло. И представлять не хочу!
Он громко сморкается. Котя, гордо поглядывая на меня, трется о мои ноги. Похоже, сегодня ему перепадет двойная порция крокетов.
– Обнаружил, что ставни закрыты, и, должно быть, почуял нечто неладное: у животных, знаешь ли, шестое чувство! Я тоже призадумался. Позвонил тебе на мобильный, потом на домашний – никто не взял трубку, поднялся постучать в дверь – ты не открыл. Тут я совсем пал духом. Пробовал набрать Дуранте – телефон не в сети: ну, думаю, заутреню служит. Отправил сообщение Вере – она прочитала, но не ответила. Собрался уже звонить в полицию – и вдруг вспомнил, что видел однажды, как ты прикапываешь во дворе кустик базилика, спустился, выдернул его и нашел ключи.
– Ты что же это, шпионишь за мной с балкона, Альфре?
– Да ну, что ты такое говоришь! Простое совпадение. Дождешься от тебя благодарности, как же. Одно слово: «Великое Чудо»!
– Слушай, Альфре, давай уже, успокойся! Принести тебе воды, сахара? Ничего особенного не случилось, ну и плевать!
– Ага, ничего особенного! Это тебе «плевать», а я, может, так перепугался, что сам едва Мадонне душу не отдал. Открываю дверь, смотрю, ты в кресле застыл и не дышишь. Слово даю, Фаусто, я, грешным делом, решил, что ты помер! – голос Альфредо срывается, глаза снова на мокром месте. Я крепче упираюсь ногами в пол и пробую встать. Балконная дверь распахнута навстречу первым лучам солнца и колючей свежести, хотя в комнате еще воняет газом.
– Говоришь, мне стоит тебя поблагодарить? Что ж, благодарю тебя, мой дорогой друг. Благодарю за то, что я по-прежнему топчу эту землю. За то, что мне придется теперь заботиться об этом дряхлом остове, который зовут телом. Благодарю за то, что впереди у меня еще много времени: успею и поворчать, и растерять последние крохи памяти. Благодарю за то, что ты обрек меня на жизнь именно в тот момент, когда я уходил, легко и невинно, следом за Эльбой! Потому что по нынешним меркам смерть – это преступление, болезнь – это поражение, и роскоши нарушить сей высоконравственный протокол здоровья не может себе позволить никто. А если ты все-таки заболел, значит, сделал что-то не так: не бросил курить, не взял под контроль уровень холестерина, не сходил на профилактический осмотр, не взглянул сперва налево, потом направо, прежде чем перейти улицу, не лег спать пораньше, не приобрел нескользящий коврик в душ, не принял утреннюю или вечернюю таблетку, не привязал себя, подобно Улиссу, к мачте корабля, дабы не разбиться об острые скалы жизни. Кстати, это первый достоверно описанный в западной литературе случай фиксации психиатрического пациента!
Кот между тем пристраивается на краю дивана. На меня он глядит хмуро. Я сажусь рядом, запускаю пальцы в шерсть, и он едва слышно мурчит.
– По правде говоря, – бормочу я, – я и сам не понимаю, как так вышло, нарочно я оставил газ или по недосмотру. Знаю только, что в последнее время все чаще живу будто в тумане, путая мечты и реальность, желания и воспоминания. Просыпаюсь, бывало, и не могу сказать, взаправду был тот поцелуй или он мне приснился, говорил я с кем-то наяву или только во сне…
Альфредо шмыгает носом, откашливается и направляется к двери. Я, пошатываясь, цепляясь за мебель, ковыляю за ним. На лестничной площадке он оборачивается и, смерив меня взглядом, ворчит:
– Таким ты был блестящим юношей, а превратился в старый башмак… Может, тебе и вправду посчастливилось бы, не явись я тебя спасать. И все-таки кое в чем я смыслю побольше тебя. Жизнь – не только то, что впереди, но и то, что уже прошло. Все, что мы наворотили, наши женщины, любови, страсти, те, кого мы знали, и те, кто, благодаря кому изменились. Боль, которую нам суждено было перенести, приобретения и потери, особенно потери… А еще друзья, – Альфредо, словно кающийся грешник, колотит себя кулаком в грудь. – Старость, Фаусто, это не то, что мы потеряли, а то, что у нас осталось. Так что, как ты сам сказал, давай, стисни зубы!
Шаркая тапками, в перепачканной пижаме, он тащится вниз по лестнице и вдруг замирает на полпути:
– Пока помню… Я тут нашел конверт возле почтового ящика, там твое имя, но потом вся эта кутерьма, и я совсем про него забыл. На полочку положил, там, в коридоре.
– Предвыборные листовки и реклама, – ворчу я себе под нос, чтобы он не услышал. – Нет чтобы оставить, где лежали…
– Пойду кофе варить, – кричит он мне снизу. – Если возжелаешь присоединиться, ты знаешь, где меня найти.
Кот спрыгивает с дивана.
Ну чего тебе еще, медаль? Ясное дело, спас и меня, и весь дом, но теперь-то, оставшись наедине, так сказать, ус на ус, можно уже признать: ты просто боялся пропустить утреннюю кормежку. Каждый действует в собственных интересах, а если ему однажды совершенно случайно удастся еще и полезное что сделать, тем лучше: сразу в герои произведут.
Кот, повернувшись ко мне хвостом, удаляется по коридору.
Эй, куда? Ты что, обиделся? Ну, иди мириться, завтрак готов.
Котя-котя-котя, вернись, я пошутил, бормочу я, протягивая ему вслед банку вонючего паштета.
В итоге приходится оставить ее на полу, там же, где и каждое утро. Он не из тех, кто изменяет привычкам.
Ишь, обидчивый какой!
Кот, размахивая хвостом, словно флагом, пятится к двери, а оттуда на лестницу.
Уважаю! Вот она, истинная свобода: отказаться от полной миски. Презреть руку, тебя кормящую, и пойти другим путем. Чудесный урок ты мне сейчас преподал.
Упершись локтями, я слежу сквозь перила за кошачьей тенью и в какой-то момент в голове вдруг возникает образ Эльбы, какой она явилась мне во сне. Тоже ведь, надо сказать, от меня отвернулась, бросила дом, предложенную мной работу, сытный обед, ужин, лишь бы уехать. Но куда, с кем?