Чужая жизнь порой кажется нам загадочной, безрассудной. И такими, непостижимыми, нас делает именно свобода. Человек способен понять только себя, все прочее кажется ему безумием. Быть может, Эльба и в самом деле бросилась в ту великую реку, имя которой носила. Я представляю, как она задумчиво, но совершенно спокойно вглядывается в текущую воду и как потом, закутавшись в подбитую мехом джинсовую куртку, падает, словно лист, слетающий с ветки.
Или нет. Она отводит взгляд от бурлящего потока и возвращается домой, к своей обыденной жизни, такой же, как у многих других, и мало-помалу забывает о том внезапном искушении бездной: заскакивает в супермаркет за молоком на завтрак, за зубной пастой или стиральным порошком, ведь как раз такие мелкие повседневные дела чаще всего и спасают нам жизнь.
Невозможность узнать, чем все закончится, – пожалуй, самый разочаровывающий аспект земного существования. Увы, нам не дано перевернуть последнюю страницу, чтобы удостовериться, что ничего, хорошего ли, плохого, уже не произойдет.
Кошачья тень удаляется, а я все стою, гляжу сквозь перила и в какой-то момент, вдруг покачнувшись, едва не падаю: пустота с невероятной силой, раза в три превышающей гравитацию, тянет меня вниз. Бегом возвращаюсь в квартиру, хватаю с вешалки куртку и прямо так, в пижаме и тапочках, спускаюсь, прыгая через две ступеньки, а в голове крутится стишок, придуманный много лет назад той самой светленькой девчонкой:
Полумир – это психбольница, в которой много окошек,
И в окошках виднеются лица людей, похожих на кошек.
В подъезде темно и сыро, дверь полуоткрыта: должно быть, через эту щель кот и ускользнул. Уперевшись плечом, распахиваю ее настежь. Проржавевшие петли с выступившими крупинками соли немилосердно визжат. Высовываюсь наружу: сперва голову, потом одну ногу, другую. Потираю лопатку.
Они не умеют мяукать, не знают своей породы,
И все-таки это кошки, просто особого рода.
Тяжелая деревянная створка с грохотом захлопывается у меня за спиной, а я остаюсь снаружи: без ключей, в вымершем после праздника городе, в самый первый день нового года. С днем рождения, Меравилья!
Кот смотрит на меня с тротуара, мяучит, виляет хвостом, выгибает спину.
Ждал? Ну, вот он я! Куда ты меня ведешь?
Улица, вся в огарках петард и фейерверков, пуста и наконец-то безмолвна. Кот, свернув на дорожку к морю, то и дело оборачивается убедиться, что я иду следом. Так мы и шагаем гуськом в первые смутные часы наступившего года. Две тысячи двадцатый: я произношу это вслух, все равно никто не услышит. Число с претензией, сулящее удвоение – неизвестно, правда, чего именно, счастья или бед. Финал не дано знать никому.
Кот вприпрыжку несется к пляжу, он и я – два темных силуэта в ярких лучах солнца. Да еще вдалеке гуляет китайская парочка, мужчина и женщина, лица обоих скрыты медицинскими масками. Я некоторое время провожаю их взглядом, но кот мяучит, зовет дальше: вниз по гранитной лестнице, ведущей к небольшому пляжу, где я однажды, увидев сверху, как целуются Дуранте и Эльба, приревновал – его? ее?
Теперь-то можно домой? Выплатил я свой долг?
Кот, смерив меня взглядом, идет обнюхивать пластиковый ящик для рыбы, брошенный на берегу: не успевшие заветриться потроха – добыча весьма заманчивая. Мелкие волны лижут эту импровизированную конуру, и беспрестанное движение соленой воды, туда-сюда, туда-сюда, навевает мне невероятно далекие воспоминания. Я снова вижу себя подростком, обожавшим купаться даже посреди зимы. Вот бы сейчас вернуться в то время, да таким и уйти: мальчишкой, не боящимся моря…
Я сбрасываю тапочки, куртку, пижаму и, оставшись только в линялом белье, принимаюсь хлопать ладонями по бедрам, по плечам, чтобы хоть немного разогреться. Потом короткий разбег – и ныряю. Холод сразу вгрызается в ступни, поднимается по ногам к груди, жжет кожу, пронизывает до самых костей, не дает дышать. Я закрываю глаза и думаю об Эльбе, бросившей вызов морю лишь ради того, чтобы обнять Дуранте. Потом вспоминаю ночной сон: как спокойно она плыла, как легко, словно слетевший с дерева лист, скользило ее тело в бурном потоке.
Кот, мяуча, зовет меня на берег, но возвращаться я не хочу. Сердце колотится как заведенное, едва не взламывая грудину, руки и ноги лишились сил, мышцы скукожились от холода. Я ложусь на воду и, уставившись в горизонт, отдаюсь на волю волн. В конце концов, умереть – это так просто. Не сложнее, чем снова стать ребенком, переступить порог той двери, что всегда стояла открытой, позволить себе провалиться в долгожданный сон, когда безумно устал.
Город с этой точки кажется не таким суровым: мать, очерствевшая в трудах и лишениях, но по-прежнему готовая тебя обнять. Отсюда, с моря, он уже не вызывает страха. Отсюда уже ничего не страшно: ни жизнь, ни смерть.
Мяуканье вдруг становится громче, отчаяннее. Я оборачиваюсь, но никак не могу понять, откуда оно исходит. Случайная волна, чуть сильнее прочих, – и ящик для рыбы, куда забрался кот, оказывается в воде, а сам он, шипя и выгнув спину, медленно удаляется от берега на борту этой жалкой лодчонки: шерсть дыбом, хвост – восклицательный знак над морской гладью.
Котя, кричу я ему. Котя-котя-котя! Держись! Сохраняй спокойствие, дыши, не переживай! Плевать! А он только громче мяучит. Погоди, я уже иду! Если утонем, так вместе, а там, глядишь, еще и спасемся.
Откуда только силы взялись? Толкнувшись ногами, я снова ложусь на воду. Выбрасываю вперед одну руку, потом вторую, повторяю эти движения еще раза два-три, пока наконец моим старческим пальцам не удается нащупать ящик. Теперь главное не отпустить. Не такая уж ты и развалина, Меравилья.
Цепляюсь за него, чтобы удержаться на плаву. Выходит, пока я спасаю кота, он спасает меня. Мы оба герои, каждый по-своему. Прав был Альфредо: старость не то, что потеряно, а то, что у нас осталось, признаюсь я ему на ухо, и мы одновременно усмехаемся в усы. Ведь все-таки мы кошки, просто особого рода.
Собрав последние силы, я разворачиваюсь и гребу к берегу. В воде плывут отражения разноцветных домиков, профиль Везувия и его темного двойника, горы Сомма, – грозно пылающая материнская грудь.
И жизнь вдруг кажется мне крайне простым упражнением: всего-то глотнуть воздуха, а потом без лишних усилий вытолкнуть его из легких. Все, что нас окружает, – настоящее чудо: зыбкий блеск волнуемых ветром вод, облезлая шерсть бродячего кота, оставшегося верным выбранному хозяину, ушедшая невесть куда молодость и эти ослабевшие кости, способные, несмотря ни на что, спасти не только себя, но и другую Божью тварь. Все – чудо, хотя страх усиливается с каждым днем, а сами дни неотвратимо катятся под откос. Чудо морской волны, морщинистой кожи, позволяющей держаться на плаву с той же легкостью и изяществом, что и в детстве, чудо бессонных ночей и мягкого утреннего света, чудо солнца, что по-прежнему восходит для всех, живых и мертвых, чудо безответной любви к тем, кто по-прежнему рядом, и тем, кого уже нет.
Тело бьет крупная дрожь. Я гребу к берегу, волоча за собой импровизированный плот с потерпевшим кораблекрушение представителем семейства кошачьих, и, кажется, вижу на пляже тоненькую светловолосую фигурку. Она ждет меня, а я не свожу с нее глаз, боясь, как бы она не исчезла: видениям ведь свойственно исчезать, если на них не смотришь.
Почувствовав наконец под ногами мягкость песка, мое сердце чуть успокаивается. Тем более что фигурка на берегу никуда не исчезла. Вот только она не тоненькая, не светловолосая, а, напротив, статная брюнетка. Я вскидываю руку, машу. Вера, подойдя к самой кромке воды, снимает с плеч шерстяную шаль и протягивает мне, словно мать, заждавшаяся ребенка после долгого, насыщенного дня у моря.
– Звонил твой сосед, я прослушала сообщения на мобильном и сразу примчалась, а тебя дома нет. Зато Альтана проиграла мне твое послание. Я уже думала звонить в полицию, и вдруг увидела с балкона, как ты плывешь, вцепившись в ящик для рыбы, – объясняет она, когда я выхожу на берег в мокрых, липнущих к коже майке и трусах.
– А юный шалопай? – спрашиваю я, стуча зубами от холода.
– Спит, я попросила соседку за ним присмотреть.
– Детка, мне ужасно жаль, что этот старикашка Альфредо тебя переполошил. У меня всего лишь случилась небольшая авария с плитой, а потом пришлось отправиться в спасательную экспедицию, – я, кашлянув, указываю на ящик, который успел вытащить на сушу. – Раз в пятилетку положено делать одно доброе дело, и я предпочел покончить с этой обязанностью как можно скорее, прямо в первый день нового года, – я, улыбаясь, оглядываюсь в поисках кота, но тот давно выскочил из ящика и исчез неизвестно куда. – Котя-котя-котя, – но он словно растворился, не оставив на мокром песке и следа. – Это мой кот, вернее, приблудный, в доме у нас живет, – растерянно оправдываюсь я. – Хотел его с тобой познакомить, а он, видишь, смылся, даже спасибо не сказал.
– Искупаться в море новогодним утром… – вздыхает Вера, возводя очи горе. – Хотя с тобой я уже ничему не удивляюсь.
Она шмыгает носом, кончик которого совершенно покраснел от холода. Давненько мы с ней не общались так близко, один на один. Кажется, она чуть похудела, а в волосах проглядывает пара-тройка белых нитей. Старость, дрянь такая, ты уже и на детей моих бросаешься!
– Прости, малышка, что не умер, – я кутаюсь в ее пахнущую ячменным сахаром шаль. – Если ты ради этого примчалась, то совершенно напрасно. Как-нибудь в другой раз.
Вера стискивает зубы, совсем как в детстве, и я в ужасе понимаю, что сейчас она уйдет и снова оставит меня наедине с жизнью. Но нет, она лишь качает головой:
– Сегодня ведь первый день года, а его следует проводить с нашими чокнутыми, – губы складываются в нечто, отдаленно напоминающее благодушную улыбку. – Ну, что скажешь, пойдем домой или заодно и позагораешь?
Мотоцикл, газуя, взбирается в горку, китайская парочка растворилась вдали. Кот, возникший словно из ниоткуда, виляя хвостом, поднимается по древней гранитной лестнице к дому, и мы следуем за ним, беззаботные зверьки, инстинктивно понимающие, что для них лучше. Я останавливаюсь еще на миг: попрощаться с морем и блаженным искушением исчезнуть.