Он выслушивает всех, включая и тех, кто просто болбочет. На днях объяснял мне, что даже в словесном салате может быть смысл, надо только уметь слушать. Я сразу вспомнила тот день, когда вернулась от Сестер-Маняшек, а Вечная-Подвенечная рассказала мне о моей Мутти. И про себя улыбнулась.
С медсестрами и надзирательницами докторишка тоже говорит, позавчера вот убедил их объявить забастовку, то есть мы на целый день остались одни, а вечером катались, как на катке, по залитому мочой полу. На следующий день сестры, заметив его, крестились и отворачивались. Гадди в знак уважения, как обычно, подали кофе в фарфоровой чашке в цветочек с блюдцем ей в пару, а ему ничегошеньки не дали, вообще, даже вечером, перед ночной сменой, когда приходится активнее всего бороться со сном. Как в той рекламе: «Чем больше кофе, тем выше нос».
Эти двое – словно Том и Джерри, мультяшные кот и мышь. Помнишь таких? Гадди делает обход первым: выписывает лекарства, затягивает ремни, отправляет к Лампочке. Потом является докторишка: отбирает таблетки, отвязывает пациентов, возвращает в отделение тех, кто уже успел выстроиться в очередь у Лампочкиного кабинета. После обеда все повторяется еще раз, и так каждый день. Кто сдастся последним – выиграл. Как правило, Гадди устает раньше: потому что он уже старенький, потому что к определенному времени ему хочется только сбросить халат, сесть в машину и ехать домой, а еще потому, что в мультиках хитрый мышонок тоже всегда берет верх над злобным котом.
А вчера Жилетт не заглянула поцеловать меня на ночь. И знаешь почему? Я ее с утра спросила. Пошла на собрание, устроенное этим докторишкой!
– Ты же за Гадди была, – напомнила я ей.
– Я шпионила, – призналась она и, почесав мохнатый подбородок, принялась загибать пальцы. – Там была эта молодая докторша…
– Кто? Златовласка?
Она кивнула и продолжила:
– Кое-кто из медсестер, те, что работают недавно, и даже четыре или пять пациентов. Докторишка говорит, они имеют право сами решать, чем занять свой день.
– А лечение им выбирать нельзя? – хихикнула я.
– Нет, но обед можно. Он попросил этих четверых-пятерых составить список того, чем они хотели бы питаться.
– Ну, а они?
– С завтрашнего дня обещают изменения в меню.
– Сумасшедший дом!
Новенькая мигает обоими глазами сразу, что я воспринимаю как «ого!».
Правило номер пять: ремни пора развязать.
Сегодня докторишка выпустил нас во двор вместе с мужским отделением, где тоже живут коты, только мартовские: у них вечно зудит заняться любовью, а котят, если те вдруг родятся, потом наверняка попросту утопят. Гадди на такое вполне способен.
А у тебя когда-нибудь зудело? Новенькая привычно подмигивает, но как это воспринять, непонятно.
Взрослым мужчинам я не доверяю, поэтому все время провела с Мистером Пропером, который после того раза с моющим средством больше не пытался засунуть мне язык между зубами, а теперь и вовсе вместо занятий любовью предпочитает решать дело кулаками, за что я его и ценю. И лысая башка, как у того типа из рекламы, только добавляет жути: завидев ее, люди сразу опускают глаза и сворачивают в сторону. Мистер Пропер сказал, что сюда его отправили родители, поскольку дома он всем досаждал, ни минуты не сидел спокойно и вечно хотел есть. Я спросила, не ровесники ли мы, но он ответил, что не уверен, ведь в Полумире свое течение времени, дни не бегут и не тянутся, да и считать его дни рождения некому.
А ты знаешь, сколько тебе лет? Новенькая вытягивает пальцы, но тут же снова сжимает кулак, и сосчитать я не успеваю. Думаю, столько же, сколько и мне, пятнадцать, хотя кости у тебя тоньше.
Альдина с нами во двор не пошла, на прогулке она быстро устает: что поделаешь, кошка она домашняя, только и знает, что лежать да стихи сочинять. Ее отец прав: для революции она не создана. Это я крепкий орешек, хотя при виде книги сразу потом обливаюсь.
В общем, с этим докторишкой каждый день сюрпризы, и наши дни уже не такие однообразные, как раньше. Жилетт говорит, до прихода сюда он работал в одной частной клинике, откуда был изгнан за то, что позволял пациентам приходить и уходить, когда им заблагорассудится, хотя начальство дало разрешение только на эксперимент с небольшой группой Тихих. И знаешь, что делает один из этих Тихих? Уходит с утра, а к вечеру не возвращается. Его ждут день, два, три: вестей нет. А потом выясняется, что этот чокнутый вернулся в свою деревню и преспокойненько живет себе в доме покойных родителей. Наврал, что ездил в кругосветное путешествие, все и поверили. Вот только в один прекрасный день его нашли повесившимся на оливе, прямо на главной площади, и вороны клевали ему лицо. А перед этим он убил соседа, решив, что тот – шпион и хочет вернуть его в клинику: разбил палкой голову, потом взял веревку и не спеша потрусил в сторону площади. Дети, шедшие в школу, увидев, как он висит, останавливались поглядеть, но матери закрывали им глаза руками и тащили дальше. Вот почему докторишку изгнали из клиники и он пришел к нам. Так что будь осторожна, а если он захочет тебя выпустить, не слушай. Снаружи сплошные опасности и злые вороны, того и гляди заклюют. Новенькая прикрывает костлявыми пальцами лицо, хотя такой тощей, как она, вороны явно побрезгуют.
А еще Жилетт говорит, что с этим новым законом Полумир закроют, представляешь! Просто конец света! Докторишке легко языком трепать, но я-то здесь родилась и выросла, я все здесь знаю. Знаю, как выглядят лица родственников: входя в наши ворота, они аж трясутся, страшась той неведомой болезни, той крысы, что сперва грызет изнутри, а после, выбравшись наружу, тащит их сюда и привязывает к койкам. Знаю голоса, вырывающиеся из грудных клеток мужчин и женщин, будто из первобытных пещер, где в ночи потух огонь. Знаю ремни, удерживающие тебя, грубые, как последняя, отчаянная ласка: они нужны, чтобы ты сама себя не поранила. Знаю, как омерзительно пахнет боль: вонь пота, мочи и крови, вонь лекарств и дыма, вонь навозной похлебки – у каждой вещи своя. Должно быть, именно поэтому надзирательницы каждое утро загоняют нас в душ: чтобы смыть вонь боли.
Новенькая подносит руку к лицу, то ли обнюхать ее хочет, то ли нос заткнуть, чтобы не чувствовать мерзкого запаха, – кто знает, ее жесты всегда такие неопределенные. Душ тебе понравится, вот увидишь, говорю я, чтобы ее успокоить. Там обычно так: сорочки серыми саванами повисают на крючках, а мы вопим, окатывая ледяной водой чужие бедра и задницы. Холод – благословение, унимающее любой бред, но мне он, наверное, нравится еще и потому, что я – Эльба, великая северная река, а все реки ведут к морю. И потом, в душе уродства будто бы и не существует. Груди, огромные, как воздушные шары, дряблая плоть толстых ляжек, изобилие животов, жирных, поджарых и плотных, густые заросли между ног, каштановые или светлые, и задницы, пузырящиеся по линии бедер, словно паруса на ветру, – все то, над чем ты смеешься или рыдаешь, пока оно скрыто одеждой, в голом виде куда красивее. Толстухи обретают округлость лесных хищников из документалок по третьему каналу, тощие становятся газелями, чьи торчащие кости обтянуты тугими мускулами.
Новенькая, не открывая глаз, принимается ощупывать ту немногую плоть, что у нее осталась. Должно быть, без серой сорочки она тоже красива: как изборожденный морщинами крокодил, как засохшая осенью ветка, как пересохшая по жаре река. Мы, чокнутые, – растения с торчащими наружу корнями, говорю я ей, и все, что под ними, у нас напоказ: голодны мы или не слишком, а может, вообще бросили есть; счастливы, поем и танцуем, – или так печальны, словно давным-давно умерли. Если у нас возникает подозрение, оно немедленно оборачивается реальностью, если мы боимся, наш страх – это дверь, распахнутая в пустоту. Если хотим поговорить, слова текут рекой, как у меня сейчас. А если больше не хотим, то и все. Точка.
Правило номер шесть: не в свое дело не лезь.
Я и не лезу, а все, что знаю, держу при себе, ни с кем не делюсь. Вот узнала, что через час после того, как все примут Серый леденец для Добрых Снов, докторишка с Златовлаской запираются в таблеточной, – и никому не сказала. Увидела, что он сует язык ей в рот, как мне пытался сделать Мистер Пропер, – тоже никому не сказала. И даже когда поняла, что, стоит только Златовласке сдать смену, докторишка бежит целоваться с другой, все равно никому не сказала. Надо бы, конечно, доложить Гадди, что докторишка этот – маньяк. Только какая от этого польза? Он ведь и так уже здесь, в Полумире.
По правде сказать, особой разницы между чокнутыми и не-чокнутыми нет. Все линии жизни куда-то ведут, и те из них, что поворачивают вспять, приводят сюда. Знаешь анекдот про парня, который ехал по шоссе не в ту сторону? На днях как раз по телевизору рассказывали. В общем, через некоторое время этот парень включает магнитолу, а в новостях сообщают: мол, будьте внимательны, там один псих на шоссе А1 едет по встречке. Он оглядывается по сторонам: какие-то машины мчатся прямо на него, из других гудят, машут ему рукой, чтобы остановился. И он такой: «Один? Да тут все психи!» Ага.
Новенькая не смеется. Ты поняла? Они все психи! Нет, не смеется. Все психи! Ни тени улыбки. Психи, психи, психи, повторяю я, переходя на крик. Из коридора слышится стук каблуков, и в дверях возникают усы Жилетт.
– Ничего страшного, – успокаиваю я ее, – мы просто играли.
Заметив перепуганные глаза Новенькой, Жилетт чешет подбородок, ворчит:
– Смотри, если мне придется вернуться… – и шаркает прочь.
Со дня пожара Жилетт явно ко мне охладела. Говорит, переводится в мужское отделение.
– Здесь слишком многие наивными недотрогами прикидываются, – без конца повторяет она, – хотя на самом деле – отъявленные преступницы! Но чуть мужика увидят, у всех сразу течка! Да что они вообще в этом находят?
И Жилетт права: кошки нашего отделения, если докторишка разрешает совместные прогулки, потом до конца недели ходят счастливые. Вечная-Подвенечная прихорашивается: собирает седые патлы в пучок, а рваную фату прикалывает шпильками, которые старательно прячет от надзирательниц. Маппина надевает все украшения, что сумела стащить за долгие годы. Альдина носит с собой тетрадь со стихами и требует, чтобы мужчины слушали. А тебе мужчины нравятся? Новенькая разглядывает свои руки, это сплетение сухих веточек. Может, женщины? Ни звука в ответ. А язык-то у тебя есть? Она высовывает между желтоватыми зубами синюшный кончик. Мне вот не нравятся ни мужчины, ни женщины. А если подружка чешется, я просто иду в душ, как учила Сестра Мямля. Ледяная вода все дурные мысли как рукой снимает. Но уж если Мистер Пропер лезет потрогать меня там, между ног, я ему позволяю, только недолго: должно же и подружке иногда немного счастья перепадать.