– Не волнуйся, – успокаиваю я ее, – я тебе помогу. Твоя мама увидит, как здесь чисто.
Новенькая ощупывает впадину на том месте, где у нас живот, и стискивает пальцы, будто хочет обхватить хребет.
– Не подскажешь, как тебя зовут? Иначе ты для меня так и останешься Новенькой, даже когда новенькой уже не будешь.
Уголки ее рта чуть приподнимаются.
– Неважно, я все равно скоро уеду, – отвечает она, прежде чем снова улечься. Потом поворачивается на бок, подкладывает сложенные руки под голову и закрывает глаза.
Докторишка начинает уводить ее каждый день, а возвращает только перед самым колоколом на ужин. Теперь Новенькая ходит с ним под руку и больше смахивает не на девчонку, а на новобрачную во время медового месяца, как в «Лодке любви». Когда я их вижу, у меня колет сердце, ведь со мной он почти не разговаривает и даже психотерапии мне больше не устраивает.
– Эй, докторишка, – окликаю я его, – а хотя бы тебе она свое имя сказала?
– Да я как-то не спрашивал. Скажет, когда захочет.
– Вот меня, к примеру, Эльбой зовут, как великую северную реку. А все реки ведут к морю.
– И что же ты в таком случае делаешь в Бинтоне? Рекам в психиатрических лечебницах не место.
– А я река из запертого моря.
– Не бывает никаких запертых морей. Я, кстати, подготовил твои документы на выписку.
– Нет! Не хочу в приют! И к Маняшкам не вернусь!
– Тебя передадут в семью.
– У меня есть семья! – отвечаю я, поглядывая в сторону Башни Буйных, где, как поведала мне Вечная-Подвенечная, заперли мою Мутти. – И болезнь у меня настоящая! И Гадди об этом знает, он не позволит меня прогнать!
– Ну в твое безумие только Гадди поверить и мог. Или, того хуже, притвориться, что верит.
Новенькая глядит на меня, забившись в угол койки. С тех пор, как докторишка стал проводить ей психотерапию, на месте ям у нее под скулами проявились пусть и не слишком пухлые, но все-таки щечки, и в одеяло она больше не заворачивается. А вид стал заносчивый: теперь она знает свое расстройство, знает его имя, а раз у него есть имя, значит, его можно вылечить.
Правило номер девять: ходи, как Царевна-лебедь.
В Полумир пришла осень, и вслед за первыми дождями явилась мама Новенькой, высокая блондинка, почти такая же тощая, как и дочь. Едва заметив ее в дверях в компании Жилетт, Новенькая подмигивает, что я воспринимаю как «да»: она рада видеть родное лицо, но продолжает царапать большой палец ногтем, пока не выступает кровь. Мать идет медленно, на каждом шагу оборачиваясь, – должно быть, из страха, что дверь за ней закроется и она тоже окажется пленницей. Или, может, боится обнаружить у себя ту же болезнь. Мама – псих и дочка – псих, психи – вся семья у них. А Жилетт преграждает ей путь к выходу своим телом, в два запятая четыре раза крупнее, словно заявляя: отсюда не выйдешь. Когда мать Новенькой подходит к койке, никто даже не предлагает ей стула. Хотя стульев у нас просто нет. По правде сказать, вообще ничего нет. Из коридора слышен стук каблуков, и в дверях возникает надзирательница с первого этажа. В руках у нее глубокая тарелка. Жилетт чуть отодвигается в сторону, пропуская ее. Суп в тарелке пахнет вкусно, да и на вид не напоминает навозную похлебку, какой пичкала нас Сестра Баланда, пока я была у Маняшек.
– Сегодня по решению доктора Меравильи пациентка будет обедать здесь, в отделении, – сердито сообщает надзирательница.
– Кто платит, тот и музыку заказывает, – шепчет Жилетт, возводя очи горе.
– А Гадди, как назло, все не едет! Без него мы тут вконец чокнемся! – отвечает надзирательница. – Но пока мы все в руках докторишек! О, эти чудо-докторишки!
Она протягивает тарелку матери Новенькой, и брызги супа летят прямо на зеленое платье синьоры. Та дергается скорее их вытереть, но руки у нее заняты, а куда деть тарелку, она не знает, и только озирается по сторонам, надеясь, что кто-нибудь подскажет ей, как поступить.
– Доктор велел, чтобы синьора сама накормила пациентку, – с ухмылкой сообщает надзирательница.
Мать сидит на краю койки, с тоской наблюдая за расползающимся по колену коричневым пятном. Новенькая приподнимается на иссохших локтях, но, едва почуяв запах еды, сразу отворачивается и поджимает губы. Мать перемешивает суп, зачерпывает его ложкой, подносит ко рту, дует, пробует.
– М-м-м, – это первое, что она говорит, словно давая понять, мол, вкусно, но на лице у нее отвращение, – хотя, возможно, это его естественное выражение. Ложка замирает в воздухе, потом, как в замедленной съемке, направляется к лицу дочери. Пальцы матери унизаны кольцами, ногти – кроваво-красные. Рука дрожит, позвякивая браслетами, но суп не проливается, и она доносит ложку, не потеряв ни капли, словно нарабатывала этот навык годами. Преодолев расстояние между ртами, своим и дочери, она находит губы Новенькой, и те в конце концов приоткрываются, что позволяет пище попасть внутрь.
Пока мать крайне медленно, ложка за ложкой, наполняет желудок дочери желтушного цвета пюре, Новенькая стискивает запястья, словно проверяя, что они нисколько не увеличились в объеме. Через час, когда тарелка пустеет, руки уже все в синяках. Мать жестом подзывает Жилетт, давая понять, что обед окончен и пора убирать посуду, но никто не двигается с места. Потом откуда-то из коридора раздается голос:
– Ну что, дорогуша, как тебе понравился обед в постель?
Меравилья проходит через все отделение и, остановившись у койки Новенькой, забирает из рук матери тарелку. Та, облегченно вздохнув, принимается выжимать ткань платья там, где темнеет пятно.
– Пациентка съела всю свою порцию, – докладываю я, словно он – Гадди.
Докторишка приглаживает волосы, на сей раз совершенно растрепанные.
– Сегодня, малышка, она получила не порцию, а питание. А это совсем разные вещи.
Мать встает и, прежде чем уйти, тянется ярко-красным ртом к левому виску Новенькой. Но не касается и потому не оставляет на ней следа.
Правило номер десять: если уж делать, так вместе!
Мистер Пропер на воротах. Ворота – пара брошенных на газон тапочек. На другой стороне поля, между двух стоек для капельниц, – Сандротто Выйдет-что-то. Маппина, Новенькая без трубки в носу и Вечная-Подвенечная в кружевных перчатках до локтя – за него. Мы с Нунциатой и Альдиной – в команде Мистера Пропера. Докторишка, установив мяч по центру, объясняет нам правила. Гол засчитывается, если мяч пролетает между тапочками или капельницами. Играть можно только ногами.
– А кулаками считается? – спрашивает Мистер Пропер.
– Только если моими, – отвечает докторишка, демонстрируя ему кулак. – Матч длится сорок пять минут: у кого будет больше очков к тому моменту, как я дам свисток, вот так, – он свистит, – те и победили.
– А если ничья будет? – интересуется Сандротто.
– Если будет ничья, матч перейдет в дополнительное время.
– А если и в дополнительное время ничья? – не унимается Сандротто.
– Тогда серия пенальти.
– А если и по пенальти ничья?
– Тогда решим на кулаках, – вмешивается Мистер Пропер, принимая боксерскую стойку.
Докторишка хватает его за ухо и выкручивает, пока тот не падает на колени.
– Если и по пенальти будет ничья, – отвечает он, пока Мистер Пропер трет покрасневшую мочку, – серия продолжится, пока одна из двух команд не ошибется, а другая, соответственно, не выйдет вперед.
– А что такое штрафная площадь? – спрашивает Нунциата.
– Вот это, – мелом, который он, должно быть, стянул в изоляторе, докторишка рисует перед воротами полукруг.
– Выйдет ли что-то? – Сандротто хватается за голову. – С победой выйдет ли что-то? Выйдет что-то?
– В ходе игры, – добавляет докторишка, примериваясь к уху Мистер Пропера, – нельзя никого бить, пинать, толкать, кусать… иначе это фол, и я свистну штрафной, – он снова свистит.
– Мне, мне, мне, – болбочет Вечная-Подвенечная, пытаясь стянуть с его пальца обручальное кольцо.
– С тобой, Кармела, мы поженимся, когда «Наполи» завоюет скудетто[14]! Ну, все поняли правила? Самое главное: играем не для того, чтобы победить, а для того, чтобы научиться что-то делать вместе, трудиться ради единой цели, выработать общую стратегию. Вопросы есть? Или начинаем?
– Только один, – поднимаю руку я.
– Что тебе, малышка?
– А Гадди в курсе?
Докторишка не отвечает.
– Выберите, как будете зваться, – командует он.
– Так у меня вроде есть имя, – не соглашается Мистер Пропер.
– Ага, Мистер, и даже прозвище, – поддевает его Сандротто, за что получает тычок.
– Не глупите, речь о названии команды, – вмешиваюсь я. Все молчат, как воды в рот набрали. – Ну, смотрите: «Интер», «Наполи», «Виртус», «Салернитана», «Юве Стабия», «Реал Бинтоне»…
– Но выйдет ли что-то, если сами придумаем? – интересуется Сандротто. – Как, выйдет что-то?
– Да сколько угодно, давай! Только чур до вечера не думать!
– Тогда мы будем «Пари Сан-Дженнаро»[15], – усмехается Мистер Пропер.
– Что ж, справедливо, ведь для победы в самом деле нужно чудо… – докторишка аплодирует, а следом за ним и мы с Нунциатой и Альдиной.
– А мы тогда будем «Патетика Мадрид»! Мой муж обожал футбол, – хвастается Маппина.
– «Патетика»? Разве не «Атлетико Мадрид»? – робко переспрашивает Сандротто.
– В вашем случае «Патетика» подходит куда лучше, – прерывает его излияния докторишка. – Так, все по местам и приступим!
По дорожке к нам спешит мужчина в солнечных очках и с фотоаппаратом на шее.
– Кавалерия, как обычно, вовремя, Альфредо, – приветствует его докторишка.
– Имей совесть, Фаусто, я колесо пробил…
– Дамы и господа, позвольте представить вам Альфредо Квалья, в чьей трудовой книжке написано «журналист»!
– Ненавижу журналистов! – возмущается Мистер Пропер. – Чушь сплошную пишут! Не хотел я травить тетю Титину соляной кислотой! Не хотел – и точка! А того подлеца, что это написал, прямо в редакции отметелю, как отсюда выйду! Может, вы его знаете? Звали его… Не помню, как его звали, но уж коли я его встречу, то узнаю, а там поглядим…