— Уходи отсюда. Чтобы к утру место было чисто.
Суртаев встал, готовый в случае надобности вмешаться и остановить своих рассвирепевших друзей. Но такой надобности пока не было. Наоборот, прислушиваясь к каждому слову Токушевых, он радовался за них. Выросли они и закалились в борьбе. На таких можно положиться. Если трубка и не будет уликой, Таланкеленга полезно припугнуть.
И Суртаев заговорил о хитрых уловках бая, пытавшегося обманом и запугиваниями склонить народ на свою сторону.
Таланкеленг выпрямился и потряс головой.
— Большой Человек ничего худого мне не говорил. Не говорил.
— Эх ты! Заяц! — прикрикнул Борлай. — Испугался бая.
— А бояться нечего, — продолжал Суртаев. — По-русски говорят: «Не так страшен черт, как его малюют». Не так силен бай, как некоторым кажется на первый взгляд. Сила у нас, у партии, у бедноты.
Долго еще шумели сородичи, обсуждая поступок Таланкеленга, но так и не пришли ни к какому решению.
Суртаев сказал:
— Вот что, друзья, завтра я поеду по делам в Агаш. Таланкеленга возьму с собой, там разберемся в его делах.
Пала пушистая пороша. Всюду следы зверей — узор замысловатый. Мышка прошла — ровно косичку из снега сплела. Заяц на полянках нашлепал печатей. Конь пробежал по снежному полю — будто прострочил его.
За лошадью Ярманки, возвращавшегося домой через леса и каменные кряжи, тянулась бесконечная цепочка следов. Ветвистые рога куранов, привязанных поверх сумин, постукивали о голые лиственницы, сбивали белые рукавички с мохнатых лап сонно поникшего кедрача.
«На этот раз меня встретила удача: никто из родственников и соседей не убивал одним выстрелом двух куранов», — подумал парень.
Еще ранней осенью, когда стояли жухлые травы, Ярманка высмотрел торную тропу, вьющуюся по самым непроходимым распадкам, и понял, что отсюда, где глубоки снега, где голодна зима, пойдут козлы из тайги к широким бесснежным долинам. Между скал нашел удобное место. Затаившись, ждал зверей. Только на рассвете третьего дня услышал легкий шорох и частое пощелкивание копыт о камень.
«Идут», — насторожился он, и мелкая приятная дрожь прокатилась по всему телу.
Чтобы остановить куранов, бежавших мимо скал, Ярманка отрывисто крикнул:
— Кук!
В десяти шагах, озираясь по сторонам и с храпом нюхая воздух, остановился лесной красавец, одетый в серую с золотистым отливом шубу. У него — тонкие ноги, как натянутые струны, круто взметнувшаяся точеная шея, а легкая голова с черными ноздрями уставилась в небо.
«Не может понять, откуда звук, а почует — мелькнет, как молния», — с трепетом подумал Ярманка и опять услышал шорох и четкое постукивание копыт.
Но куран по-прежнему стоял на месте, и охотник горячим пальцем нажал спусковой крючок.
После выстрела сизый дымок на мгновение закрыл даль.
«Неужели пуля пролетела мимо?» — подумал Ярманка, но тотчас же услышал, как о снежную корку шелестит густая шерсть подстреленного зверя; легко переметнулся через высокий камень. На тропе, жалко запрокинув голову и широко разбросав ноги, лежал седой куран, а в двух шагах от него — такой же красавец неловко сел на светло-голубой снег, обмяк и привалился к старому кедру.
Еще не понимая случившегося, парень суетливо бросался от одной звериной туши к другой. У обоих в боках — раны навылет. Ярманка провел шершавой ладонью по своим пылающим губам и впервые в эту осень восторженно улыбнулся.
— Вот это хватанула пуля! Двоих — одна. — И сам себе объяснил: — Этот стоял, а этот бежал да поравнялся.
Он ощупал спины куранов — жирны ли? Широко расставив ноги, приподнял зверей за изящные рога — тяжелы ли? Никто в кочевье не знал такой удачи! Ни отец, ни деды.
Охотник быстро развел большой костер, черкнул ножом по животу и ногам первого курана и начал отдирать шкуру. Освежевав обоих, он съел еще не успевшие остыть почки. От мяса, лежавшего на снегу, шел пар. На березовом вертеле жарилась печенка. Ярманка смотрел на нее и облизывал губы. Разве может быть что-нибудь вкуснее кураньей печенки, поджаренной на месте охоты? Да и нельзя не жарить, иначе следующая охота будет неудачной.
Ярманка был доволен тем, что обрадует отца хорошей добычей. Но в ту же минуту он, вспомнив о домашнем очаге, о Чаных, горько усмехнулся: «Удача!.. Приеду, а в аиле — беззубая старуха!»
Ему не хотелось ехать домой. Повернуть бы коня и скакать все дальше и дальше от своего стойбища, скакать так, чтобы в ушах звенело. Есть же, поди, такая долина на земле, где жизнь весела и безмятежна, как солнечный день, где нет родовых арканов, сплетенных неизвестно каким безумным стариком, и где можно жить не так, как велят обычаи, а как сердцу хочется.
Он огибал один из лысых отрогов хребта. Легкий ветерок перебросил пышную кисть с затылка на лицо и шаловливо перебирал шелковые ниточки.
— Ветры, ветры вольные… — грустно промолвил Ярманка. — Вы промчитесь по горам быстрее тонконогих куранов, расскажите молодой алтайке, которая девушкой была чище луны и краше солнца, что я последние дни живу в этой долине.
Вспомнив, что Чаных уже должна родить, Ярманка вздохнул.
Минуту спустя он запел песню, слышанную в юности от такого же разнесчастного парня:
Я не буду есть мясо,
Сваренное накануне,
Я не буду жить со старухой,
Оставленной братом.
Все громче и громче звучал его голос:
Не люблю я реку,
Засыпанную мелкими камнями,
Уйду от старой бабы,
Имеющей дырявую голову.
Широкие брови внезапно сдвинулись, образовав над переносьем тугой узел, глаза потемнели.
«А может быть, аил вонючего сурка Яманайке показался милым? Говорят, что самое черствое сердце можно лаской растопить, как масло на огне».
Ярманка хмурился. На потные бока спотыкавшейся лошади то и дело сыпались яростные удары плети.
Открылась долина Голубых Ветров. Над аилами, окруженными снежными завалинами, вился дым.
Остроухая собака встретила хозяина радостным повизгиванием, подпрыгивала до седла, как бы хотела облапить.
На шум вышел сам Токуш, прикрывая голую грудь лохмотьями шубы.
— С полночи баба мается, — глухо предупредил сына, а потом, взглянув на добычу, воскликнул: — Глаз у тебя мой, верный! Я, бывало, меньше двух куранов никогда не привозил. Белку бил только в глаз.
Услышав, что два красавца взяты одним выстрелом, старик удовлетворенно прошамкал:
— К счастью! Жена благополучно разродится.
Ярманке снова захотелось бежать, закрыв глаза.
…Чаных с трепетом ждала рождения сына, не раз говорила соседкам:
— Дочь — как птица: вырастет, и покинет материнское гнездо, улетит в чужой сеок. А сын прокормит мать до смерти и в даль годов понесет память о семье.
Она не знала, будет ли Ярманка любить сына, но была твердо уверена, что после родов он не бросит ее: сына нужно воспитывать. Если он еще раз осмелится назвать ее беззубой старухой, то соседи постыдят его:
— Какая же она старуха, если родила тебе такого молодца.
Она с нетерпением ждала того дня, когда поднимет с земли крепкотелого, здорового сына, похожего на отца. Все лето старательно мяла овчинки для ребенка, терпеливо, по былинке, собирала мягкую траву на подстилку. Сухой травы у нее хватит надолго. С появлением люльки аил наполнится чудным запахом, понятным только матери. Не раз видела себя сидящей на кровати с ребенком на коленях. Она представляла себе, как сын будет размахивать ручками. Все соседи увидят, что она еще молода и красива. Муж обрадуется сыну, и потечет тогда безмятежная жизнь.
Минувшей ночью, укладывая детей в яму, вырытую возле очага, закрывала их сеном и обрывками овчин.
Вдруг по животу ее разлилась огненная боль. Чаных вскрикнула и повалилась на голую землю. Она кулаками сжимала тугой живот и громко стонала. От острой боли закружилась голова.
Что-то обжигающее полилось в рот. Чаных устало открыла глаза, на искусанных губах почувствовала араку.
Две старухи за руки подняли ее к аркану, протянутому через аил.
— Вот так и ходи — полегчает. Ребеночек упадет прямо на чистую земельку. Матери наши так делали.
Чаных положила трясущуюся руку на аркан и поползла к двери. Крик ее становился все громче и отчаяннее. Старухи, едва удерживая ее, настойчиво приказывали:
— Потряхивайся сильнее!
Вошли еще две старухи. Шубы их были потерты, украшения пооборваны, из-под засаленных шапок тощими ручьями стекали седые космы.
Чаных легла на спину — стон стал глуше и облегченнее. Старухи суетливо склонились над ней. Послышался пронзительный крик и сразу же — бормотанье:
— Пусть столько будет у тебя скотинок, сколько сейчас на тебе пылинок…
Старый Токуш вовремя втолкнул сына в аил, но тот, едва сдерживая дрожь, отвернулся от жены и старух.
«Родился. Завтра надо барана резать. Придут гости, имя сына будут спрашивать».
Ярманка вышел из жилища и бесшумно прикрыл легкую косую дверь; обходя аил, столкнулся с Суртаевым, одетым в черный полушубок, кураньи кисы и рысью шапку, сдвинутую на затылок.
Неожиданная встреча обрадовала. Хорошо, что Филипп Иванович все еще живет в их долине. Он учит людей новой жизни. И он поймет Ярманку, даст хороший совет. Надо поговорить с ним откровенно обо всем.
Суртаев заговорил первым. И про охоту, и про скот спросил, здоровьем Чаных поинтересовался. Все время посматривал в глаза Ярманки, да так внимательно, словно пытался разгадать, чем парень огорчен.
— У тебя есть какой-то разговор ко мне? — Взял его за руку возле локтя. — Говори чистосердечно.
Ярманка попросил отойти подальше от аила. Заговорил робким полушепотом:
— Я хотел узнать… бабу украсть можно?
— Что ты? Как же можно человека украсть? Воровать вообще нельзя.
— А один человек у меня невесту укрыл… Я хочу ее к себе привезти.
— А-а, помню, помню. Это Яманай? — Филипп Иванович снова взял парня за руку. — Я понимаю твое горе. Но, друг мой, не торопись с решением. Обдумай все. Ты еще молодой. Сколько тебе годков-то? Восемнадцатый? Немного. На тебя старики уже успели надеть хомут. Сейчас ты говоришь о втором. А тебе надо учиться. Грамотой надо овладевать.