Анытпас догадался: она ходила туда, где живут Токушевы, а по дороге, видать, попала в какую-то беду. Ему не было жаль ее. Наоборот, он рассвирепел и, осаживая коня возле жены, закричал:
— Где была? Сказывай все!
Увидев мужа, Яманай бросилась за куст шиповника.
Хлестнув коня плетью, Анытпас прорвался сквозь куст и снова оказался перед Яманай.
— Не уйдешь… Нет, не уйдешь… Говори — куда ходила?
Яманай молчала; сжавшись, припала к камню.
Анытпас спрыгнул с коня; нанося удары, кричал:
— К чужим мужикам бегать вздумала… Мужа бросать!..
От ярости дышал часто и тяжело, пот заливал ему глаза.
Яманай прятала лицо от ударов и, стиснув зубы, старалась не проронить ни звука.
Отодвигаясь, она постепенно так втиснулась в щель между камнями, что стала недоступной для ударов. Анытпас занес ногу, намереваясь пнуть ее, неподвижную и как бы окаменевшую, но вдруг остановился: ярость сменилась неожиданным приливом жалости — не столько к Яманай, сколько к самому себе. От тяжелых побоев она может умереть. А где он возьмет вторую жену? Чем заплатит за нее калым? Едва ли хозяин согласится тратиться на второй той! Холостая и голодная жизнь будет вечным уделом пастуха. Так одиноким он и состарится возле табунов Сапога, как Ногон — возле его стремени.
Открыв глаза, Яманай высунула голову из своей щели, как зверушка из норы, и, улучив секунду, проскочила мимо Анытпаса, не оглядываясь, побежала под гору. Куда направиться и что делать — она еще не знала. Важно скрыться от побоев, а уж потом можно обдумать все.
Анытпасу захотелось догнать ее, даже утешить, сказать, что ярость промчалась, как дурной вихрь, и больше не вернется, но он удержался.
«Увидит мою жалость — не будет бояться меня, хозяина. И уважать не будет, — подумал он и сразу же решил: — Не пойду за ней. Пусть одумается. Придет сама. Может, скорее приучит сердце к покорности. Может, полюбит мой очаг, как настоящая жена».
Их было пятеро. Рядом с Суртаевым, одетым в кожаную тужурку, ехала Людмила Владимировна в черном пальто и широких шароварах из темно-синего сатина. Вокруг них увивался Аргачи, то и дело показывавший, где чей аил и кто куда кочует на зиму. За ними — председатель сельсовета. Дальше — секретарь айкома комсомола Тозыяков, молодой парень с щетинистой, давно не бритой головой.
Позади цепочкой тянулись лошади с громоздкими вьюками.
— Юрту поставить да чай вскипятить не успеете, а я во все аилы слетаю, — похвалился Аргачи, отделяясь от каравана.
Тозыяков поехал следом, сказав:
— Я с ним. Вдвоем легче.
Увидев караван, Сапог выехал навстречу, торжественный и важный. Наконец-то едут землемеры, отведут землю для его товарищества, остолбят, раскаленными печатями столбы припечатают — тогда никакие Токушевы ему не страшны. Он знает, что по земельному кодексу землю делят на десять лет. Еще осенью он заплатил деньги за землеустройство, всю весну ждал землемеров. И вот они едут.
Сапогу казалось, что всадники спешат, жаждут встречи с ним. Лошади, почуяв сытный корм и отдых, рвутся вперед.
Когда узнал Суртаева, лицо вытянулось и в первую минуту даже руки опустились.
Этот землемеров не приведет. И добра от него не жди.
Всадники подъезжали.
Тыдыков поклонился им:
— Здравствуйте, хорошие люди… дорогие гости!
Ему не ответили.
Он сделал вид, что не заметил этого, и продолжал разговаривать тем же льстивым тоном:
— А я, мудрые люди, думал, что едет экспедиция. Геологи. Камни собирать, золото искать. А может, ботаники — за травами.
— Мы геологи, — сказал Суртаев. — Едем новые пласты подымать.
— Заезжай ко мне, Филипп Иванович, отдохнешь.
Суртаев промолчал, и Сапог понял, что этот неподкупный человек никогда не будет его гостем.
— Я давно жду землемеров, — продолжал Сапог уже деловым тоном. — Когда порядок будет? Осенью деньги уплатил сполна, говорили, что скоро пришлют.
— Зачем тебе землемеры?
— Землю товариществу отвести, — сказал Сапог, заглядывая в холодные глаза Суртаева. — Какая земля товариществам полагается?
— Лучшая… Но я что-то ничего не слышал о вашем товариществе.
— Бумаги у меня все в порядке. Посмотри, пожалуйста, Филипп Иванович, помоги. Я в долгу не останусь.
Они проезжали мимо усадьбы, и Сапог потянул Суртаева за рукав тужурки к воротам:
— Заезжай, Филипп Иванович. У меня все ученые люди останавливаются. Томские профессора много раз гостили, сказки записывали.
— У нас своя юрта. Мы расположимся вон там, на бережке, — сказал Суртаев. — Устав товарищества и списки принесите, я посмотрю, все ли оформлено.
— Гнушаешься мной, грязным алтайцем? Или сердишься? А я не такой: у меня память только на добрые слова, худые я не помню, — все старое забыл. Приезжай.
…На следующий день Сапог пришел в войлочную юрту, над которой развевался красный флажок, и, рассматривая плакаты, нарочито зевал. Как бы между прочим, задал вопрос:
— Зачем мудрый человек, Филипп Иванович, своих людей по аилам послал?
— Народ собирать сюда. Картинки буду показывать.
— А-а, волшебный фонарь? Богато живешь. Добрый человек всегда богат. Бедняками живут только лодыри.
Сапог степенно сел на кошму, не спеша закурил. Достал бережно свернутые бумаги, которые дома хранил на своей кровати, под периной, вместе с деньгами, и подал Суртаеву. Тот бегло просмотрел устав и небрежно засунул в свой карман. Сапог вытянулся, готовый вскочить на ноги.
— Народ соберется — прочтем этот устав, — сказал Филипп Иванович. — Пусть люди послушают.
— Зачем читать? — тревожно спросил Сапог и поднялся, подозрительно рассматривая Суртаева.
— Может, еще кто пожелает товарищество организовать.
— Нет здесь таких. У них в голове вместо ума — талкан. Отдай устав… Когда потребуется, я принесу.
— А я без вас знаю, что мне делать. Завтра утром позовите сюда всех членов вашего товарищества.
— Зачем понадобились?
— Проверить. Может, их нет совсем в живых.
— Сапог никогда не лжет.
Вечером он еще раз пришел в войлочную юрту, но не застал никого, кроме ямщиков.
— Все уехали по кочевьям, — сообщили ему.
Эта ночь была для Сапога едва ли не самой беспокойной в жизни.
«Почему Говорухин не пишет? Где он? Неужели с ним в городе случилось недоброе?» — тревожился Тыдыков.
Утром Сапог вышел из усадьбы и внезапно остановился, протирая глаза и всматриваясь в сизую даль. Каракольская ли это долина, где в течение многих столетий жили покорные Мундусы и Модоры, над которыми еще недавно зайсанствовал он? Из всех ущелий мчались всадники. Скакали они так напористо, как скачут ярые охотники, настигая зверя. С хребта спускался отряд. Догадываясь, что впереди всех едет старший Токушев, Сапог почувствовал острое желание ворваться в аил Анытпаса и плетью исхлестать непослушного парня.
«Лошадей за его бабу отдал, той ему устроил, — а польза какая?»
Первый раз собирается столько народу, созванного не им, Сапогом Тыдыковым, а кем-то непрошено вломившимся в тихую жизнь долины.
Он попытался успокоить себя:
«Народ знает меня, помнит… Они не посмеют говорить плохое».
Вернулся домой, чтобы переодеться.
«Выйду к ним в шелковой шубе, и все вспомнят, что это зайсанская одежда, только бляхи нет… Языки у них примерзнут».
Первое собрание было многолюдным, и Суртаев опасался, удастся ли побороть байских защитников, если они осмелятся подать голос. В докладе он говорил о классовой борьбе, о первых животноводческих товариществах и о помощи им со стороны государства.
Сапог важно подошел к собранию и поздоровался. Встало только шесть человек, остальные не шелохнулись. Филипп Иванович обрадовался: не зря он ездил по аилам, не зря вел беседы с бедняками у их домашних очагов. Тыдыкова он спросил:
— Где члены вашего товарищества?
Сапог указал на четырех алтайцев. Первым среди них был Таланкеленг, и Суртаев обратился к нему:
— Расскажи собранию, что ты делаешь в байском товариществе.
— Пастух, — растерянно ответил тот. — Овец пасу.
— Чьих?
Таланкеленг взглянул на Сапога, прося помощи, и Тыдыков поспешил на выручку:
— Он — чабан товарищества.
Не слушая его, Суртаев продолжал расспрашивать:
— А сколько в отаре твоих овец? Ни одной? Я так и знал. А скотоводом себя называешь, рядом с Сапогом встаешь — богач!
Люди захохотали. Суртаев махнул рукой на Таланкеленга:
— В батраки снова поступил. Так и говори.
— Нет, мне Большой Человек записал тридцать овец.
— Понятно: от налога укрывается, государство обманывает.
Опросив остальных трех членов, занесенных в списки Сапога, таких же бедняков пастухов, Суртаев сказал:
— Байские уловки ясны. Хотел обмануть Советскую власть, сколотил ложное товарищество, чтобы налоги за батраков не платить, — не удалось. Вздумал по-прежнему ездить на бедноте.
— Ездил, а теперь пусть пешком ходит! — крикнул Аргачи.
— Если бы не я, ты бы еще вот таким издох, щенок! — прохрипел Сапог.
— Если бы не Советская власть, то я всю жизнь прожил бы у тебя на собачьем положении, — в тон Тыдыкову ответил парень.
— Тебе следовало бы поучиться слушать старших по возрасту.
— Я тебе слова не давал, Тыдыков, замолчи, — потребовал Борлай, председатель собрания.
— Не мешайте говорить Большому Человеку! — послышался визгливый голос. — Худо будет.
— Ничего не будет. Председатель здесь… Товарищи из аймака, из области.
Алтайцы, приехавшие с Борлаем, сгрудились вокруг стола.
— Не давайте говорить байским защитникам!
Опять шум и крики. Суртаев с Тозыяковым едва успокоили бедняков, гневу которых не было предела.
Собрание продолжалось до вечера. Впервые говорили так много и горячо.
Когда Борлай объявил: «Слово имет агроном товарищ Лемехова», — Сапог ухмыльнулся. Разве это агроном? Вот Говорухин — настоящий агроном.