— Женщина рождена для покорности. Нельзя сопротивляться желаниям Большого Человека. Все идет к тому, что ты будешь жить счастливо… И на наше стойбище придет богатство.
Холодным взглядом дочь окинула низкорослую старуху, задержалась на новой шапке с золотистой лентой поверх широкой опушки из выдры, на блестящей россыпи бус на груди и спросила вызывающе:
— Это Сапог тебе подарил?
Не дожидаясь ответа, выхватила из-за пазухи кожаный мешочек и кинула к родительской кровати, крикнув с отчаянием:
— Горе он принес мне, а не счастье!
— Что ты? Злой дух тебя задушит без этого.
Теряя самообладание, Яманай кричала:
— Кто может быть злее Сапога? Скажи — кто? Сам злой дух добрее его. Вы с отцом мою жизнь испортили, сердце горем налили. Вам богатство дороже дочери… Я… я… — она, пошатываясь, последний раз перешагнула порог родительского аила, дрожащим голосом вымолвила: — Проклинать вас буду…
— Яманай, вернись! — крикнула мать. — Вернись!
Дочь не оглянулась.
До ночи она устало бродила по лесу, вспоминая свои лучшие дни, тихо разговаривала сама с собою.
Затуманенный горем взгляд ее скользил по еланям, знакомым с детства. Вот здесь несколько лет было стойбище отца, потому и трава не растет. Тут лежал Ярманка в лунные вечера, играл на комусе. А вон и та приветливая лиственница, под которой они сидели последний раз… Да, последний. Больше они не встретятся.
Яманай поднялась на сопку, похожую на шапку с кистью, где женщинам издавна было запрещено появляться. Со всех сторон на нее уставились мертвым оскалом зубов головы лошадей, принесенных в жертву злым и добрым духам.
— Добрым?.. Нет добрых, есть только злые, — кощунственно шептала Яманай. — Здесь земля полита лошадиной кровью — стойбище смерти. Отсюда нет возврата.
Подул ветер. Зашумели сухие березовые ветки в зубах лошадиных черепов. Яманай, вскрикивая, металась по холму; пришла в себя, когда оказалась на гребне, у подножия соседней сопки.
Она чувствовала себя обреченной. Возвращаться в долину ей незачем и жить негде. Никто ее не ждет, и никому она не нужна…
Опустив голову, Яманай шла по каменному склону, пока не оказалась на краю обрыва. Далеко внизу шумела река.
Когда-то давно одна из несчастных женщин вот так же, как она, Яманай, вырвалась из лап старого бая, убежала к реке и с обрыва бросилась вниз головой. Говорят, с тех пор река не шумит, а плачет по покойнице… Вот и здесь, под обрывом, вода начнет стонать и плакать…
Прощаясь с миром, Яманай подняла голову и посмотрела на розовые облака в чистом синем небе, на ледяную вершину, сиявшую над зелеными зарослями кедрачей.
Где-то недалеко куковала кукушка, посвистывала иволга. Мир хорош! И создан он для радости человека, для счастья. А где его искать — неизвестно…
Яманай прислушалась к голосу кукушки и стала считать с детства любимые звуки. Кому же серая вещунья подсчитывает еще не прожитые годы?.. Вот она перелетела на высокую лиственницу, что стоит за спиной, и снова начала куковать.
Но тут лес стал наполняться зычными голосами людей, звоном казанов и чайников во вьюках. Где-то недалеко ржали лошади, мычали коровы…
«Однако наши кочуют обратно», — подумала Яманай, и ей стало приятно, что она в мыслях назвала Токушевых своими родными. Отбежав от обрыва, она взглянула на тропу, спускавшуюся в широкую долину.
Да, там перекочевывали сородичи. Впереди — Борлай на сером четырехлетке. За ним — табуны, стада, отары. Вились трубочные дымки. Ехали мужчины, женщины, дети. Звенели веселые голоса людей, уверенных в своей силе и правоте. Молодой парень запел звонким голосом:
Летел гусь вниз по Катуни,
Бессильно махая крылом.
Мы видели жизнь страдальческую —
Из черных глаз наших лились слезы.
«Не Ярманка ли?»
Яманай подошла поближе, встала за березу и прислушалась. Парень пел:
Летит гусь вверх по Катуни,
Смело махая крылом.
Мы видим жизнь веселую —
В черных глазах наших горит радость.
Нет, это не Ярманка. Кто-то другой, незнакомый.
Проехали все. А его нет среди сородичей. Наверно, все еще живет в русском селе, учится большой грамоте.
Яманай долго глядела в долину, куда уехали кочевники, отыскала глазами там дружную толпу аилов, видела, как туда подошли лошади, закопошились люди, из аилов потянулись синие струйки дыма, — и острая боль снова заполнила ее сердце. У всех мужья, аилы с неугасающим очагом, семейные разговоры, а она — одинокая, забытая.
Ярманке помогают русские. Надо идти к ним. Они приютят, помогут добрым словом. Может быть, начнут учить читать книги, как научили Ярманку.
Надо идти. Только не по долине, где злым коршуном сидит Сапог, а прямо через горы, по солнышку, по дуновению ветра, по шуму ручьев и рек, которые с той стороны каменного гребня текут в Агаш. Переночевать можно и под кедром, а утром — в путь.
Кукушка все еще куковала, теперь прямо над ней. Неужели в самом деле для нее? Яманай начала подсчитывать кукование и постепенно успокоилась.
Борлай был доволен, что они прикочевали на место своей оседлой жизни в погожий день.
Три года назад они уезжали отсюда робкими, забитыми людьми. А теперь у них — сила. И дружнее их нет никого во всей долине. Их спаяла партия, открыла им глаза на жизнь, указала путь к полной победе. Этот путь — через борьбу с баями.
Вот оно, первое селение! Посредине — новый добротный дом сельского Совета. Рядом — лавка потребобщества. По соседству с нею — избушка Чумара Камзаева. Аилы встали двумя рядами возле речки Тургень-Су. Тут все близко. Все — соседи друг другу. Достаточно крикнуть — и жители селения вмиг соберутся на лужайке. Один Утишка опять поселился на отшибе возле леса.
В конце селения лежат бревна. Строители, прибывшие из Агаша, выкладывают каменный фундамент. На нем построят школу, просторную, с большими окнами, под железной крышей. Борлай уже видел эту школу на картинке.
Здесь все строят крепко, надолго, навсегда…
Нетерпеливый Байрым вышел навстречу каравану; женщинам кланялся, мужчинам пожимал руки.
— Заждался я вас. Землемеры к нам приехали. Им нужны рабочие. Столбы начнут ставить, межевые ямы копать, — спешил обрадовать Борлая. — Грань, как мы раньше говорили, пройдет возле самой усадьбы Сапога.
— Работаешь правильно, брат!
— Лучшие земли отводим товариществу. Обижаться не будете.
Всадники направлялись к своим аилам.
Байрым пошел помогать семье.
— А я думала, ты совсем про нас забыл, — обидчиво упрекнула Муйна. — У тебя все разговоры о делах.
Над стойбищем подымались первые дымки.
Карамчи уже спешилась и, держа за руку весело щебетавшую Чечек, поджидала мужа, чтобы в новое жилище войти всем вместе. Она была чем-то явно смущена и озабочена.
Войдя в просторный аил, Карамчи разместила посуду по полкам, поставила треножник для казана. Борлай развел костер. Потом помог внести вьюк с постелью и развернуть кошмы. Все время он посматривал на жену, напоминая добрыми веселыми глазами о важном уговоре. Карамчи поняла его и, смущенно краснея, попросила:
— Подожди немножко.
— Ладно, — добродушно согласился Борлай, но тут же предупредил: — Только очень немножко… На новом месте надо сразу все делать по-новому.
Пора бы вести лошадей на пастбище, а Борлай и не собирался выходить из аила.
— Надо выполнять обещанье, жена.
Карамчи потупилась. Она и сама знала, что слово, данное мужу, надо держать, но трудно ей нарушить обычай предков. Она подняла на Борлая свои черные, робкие глаза, как бы спрашивая его: «А может, лучше не сегодня?»
— Чего же ты боишься, Карамчи? — ласково спросил Борлай; хорошо понимая ее состояние, подбодрил: — Снимай смелее, увидишь, как будет легко без чегедека. Ну, не раздумывай!
И она решилась. Дрожащими руками так порывисто распахнула чегедек, что зазвенели бусы и монеты на радужной нагрудной оторочке. К ногам упала тяжелая, неуклюжая одежда, веками уродовавшая алтайских женщин.
— Вот славно! — воскликнул Борлай и от радости даже прищелкнул языком.
А Карамчи, по-девичьи застыдившись, юркнула за занавеску.
— Ну что ты в самом деле… — Борлай откинул край занавески и, подавая руку жене, попросил: — Выходи. Покажись.
Она уступила ему.
Без чегедека она стала тоньше, подвижнее и казалась выше ростом.
Борлай окинул взглядом ее четко обозначившуюся фигуру и, нежно приложив руку к полному животу, спросил:
— Сына носишь?
Она покраснела и закивала головой:
— Пусть будет, как ты сказал… Я тоже хочу сына.
«Хорошо! — подумал Борлай. — У нас будут дочь и сын!»
Он повернулся к своим переметным сумам, с которыми ездил всюду, и достал новую синюю опояску.
— Вот тебе маленький подарок.
И когда он успел купить эту опояску. И как это Карамчи не заметила ее, когда они вместе укладывали вещи перед сегодняшней, последней перекочевкой!
Где-то неподалеку уже собрались люди на ойын и запели.
— Пойдем! — Борлай потянул жену за руку.
— Что ты, что ты, — смущенно отбивалась Карамчи. — Куда же я такая!
— Пусть все сразу увидят. — Борлай кивнул головой в ту сторону, откуда доносились песни. — Соседки убедятся: без чегедека лучше.
— Тебя кони ждут, — напомнила Карамчи. — А меня — дочка. Сейчас расплачется.
Борлай пошел расседлывать лошадей. Карамчи покормила Чечек и уложила спать.
Потом она снова взяла подарок и, рассматривая ткань, провела по ней рукой.
«Даже не у всякой девушки есть такая опояска!» — подумала она, гордясь своим мужем.
А на лужайке пели:
Если не вспашем чистое поле,
Где мы возьмем ячменя?
Карамчи узнала голос Байрыма.
Муйна подхватила песню мужа:
Если бы не было великого Совета,