Борлай кипел:
— Почему не стреляет?! Прикладом можно бить!.. Затопчут звери человека!
Косули, промелькнув по запорошенной снегом поляне, одна за другой скрывались в ельнике. В это время послышался запоздалый выстрел.
— В голубую даль выпалил, — махнул рукой Борлай.
Загонщики, спускаясь с горы, приволокли курана, убитого Борлаем. Второго притащил Сенюш.
— Мало, — пожалел Байрым.
— Понимаете, я разволновался, — объяснил Климов. — Не успел выстрелить. Уж очень они красивые!
Борлай разрезал живот убитого курана и, выбросив внутренности, поставил деревянную распорку. Отхватив почки, одну подал учителю, а вторую разрезал и угостил всех.
— Теперь будете стрелять метко, — сказал, добродушно улыбаясь.
Оставив добычу на месте, они направились к соседней сопке.
А вечером, возвращаясь в поселок, тащили за собой четырнадцать кураньих туш.
— Всем ребятишкам бедняков хватит на обувь, — радовался Байрым.
— А мясо к празднику, — сказал Чумар. — Я слышал, что на открытие школы приедут товарищи Копосов, Техтиеков.
— Из области обещались гости, — сообщил Климов.
Чумар, идя рядом с ним, говорил:
— Хорошо, что ты приехал. Теперь мне полегче. Всех взрослых тоже ты будешь учить.
Климов знал, что на предстоящем празднике будет оглашено постановление президиума аймакисполкома с благодарностью Чумару Камзаеву за его бесплатную работу, но до поры до времени молчал.
— Я что знал — людям отдал, — продолжал Чумар. — Теперь мне самому надо учиться. В город бы мне поехать.
— Поедешь, — сказал Климов. — Партия, безусловно, учтет твое желание.
А сам подумал: «О нем можно написать хороший очерк в краевую газету. И о сегодняшней охоте следует написать. Об открытии школ. Обо всем».
На очередном собрании в присутствии Суртаева коммунисты обсуждали важнейший вопрос — о переходе товарищества на устав колхоза. Двумя примерами Борлай доказал необходимость этой перемены.
— Овцы паслись в одной отаре, а перед большим снегом их приходится на всю зиму разгонять по своим дворам. Зачем делать много маленьких дворов? Лучше сделать один большой двор, — говорил он. — Породистый баран один. Овец каждый может взять к себе, а с бараном как быть?..
— Сено мы косили вместе, — продолжал он. — Косили для начала неплохо. Сена много. Утишка кричит: «Надо делить!» А зачем делить? Лучше скот вместе кормить. Если делить начнем, — споров прибавится. От того же Утишки я слышал: «Делить по скоту». Неправильно. Если по скоту, то Сенюшу достанется один клок. Примем устав коммуны — и сено делить не потребуется.
— А почему ты хочешь обязательно коммуну? — спросил Суртаев. — Зачем через ступеньку перескакивать?
— В Агаше — коммуна. Нам тоже надо коммуну делать.
— Рано.
— Маленько не веришь, что алтайцы могут коммуной жить?
— Не в этом дело. — Суртаев встал и обратился к Чумару, председательствовавшему на собрании: — Разреши мне слово.
Он хорошо знал «Искру» и о всех достоинствах и недостатках коммуны говорил подробно. Самым сильным в его речи был пример с молоком. Одно время в коммуне выдавали молоко по едокам. Малосемейные ворчали на тех, у кого много детей. «Работаете не больше нас, а молоко носите ведрами». В зимнюю пору удои маленькие; решили выдавать молоко только работающим. Тогда закричали многодетные: «А мы чем будем ребятишек кормить?»
— У вас споров будет еще больше, — сказал Суртаев. — Советую не торопиться, не делать непосильных прыжков, а перейти на устав сельскохозяйственной артели.
— Правильно! — поддержал Байрым.
— А товарищ Копосов что говорит? — заинтересовался Борлай.
— Я изложил вам мнение аймачного комитета партии, — сказал Суртаев. — Нам бы всем хотелось, чтобы уже завтра были не только колхозы, а и коммунистическое общество, но мы знаем, что для этого потребуются десятки лет. Поработать надо. Вот мы и будем подниматься со ступеньки на ступеньку.
Все согласились с ним.
А на следующий день в школе созвали общее собрание членов товарищества.
Мужчины сидели на партах, женщины — на полу, у порога.
Борлай говорил, стоя перед собранием:
— Примем устав сельскохозяйственной артели — загородим большой двор, загоним туда всех обобществленных коров и начнем кормить сеном. Молока будет много. Завод нам за молоко даст много денег. К весне мы купим машины — хлеб посеем. Хорошо будем жить! Да и зимой работа двинется быстрее. Вместо двадцати человек к скоту пойдет один…
— Языком работать ты научился! — крикнул Бабинас. — Послушаешь тебя — лисица! В председателях тебе легко ходить.
Замысел Бабинаса был ясен: он надеялся, что на грубость Борлай ответит грубостью, вмешаются другие, и поднимется такой шум, что все забудут про артель и про собрание.
Но Борлай спокойно спросил его:
— Ты как ружье заряжаешь?
Вопрос был неожиданный, и Бабинас ответил растерянно:
— Ну, как все… — И грубовато добавил: — Заряжаю не хуже тебя.
— Не про меня разговор — про тебя. Ты сначала насыпаешь порох, загоняешь пулю, а потом надеваешь пистон на зорьку. Так?
— Мальчишки и те знают этот порядок.
— И в артели тоже надо все делать по порядку, — пояснил свою мысль Борлай. — Устав примете, тогда и правление выберете. Может, за тебя руки поднимут.
— Не бойся, не поднимут.
— Я не боюсь. Я тебя уважаю, ты работник хороший!
Бабинас ждал, что первым его поддержит Утишка, а уж он-то умеет поднять шум, но тот молча сидел в дальнем углу и смотрел в окно, будто ему все было безразлично. И Бабинас громко крикнул:
— Не запишусь я в артель!
— У тебя своя голова, свой ум, — спокойно отозвался Борлай.
Все замолчали. В тишине раздался звонкий голос Тохны:
— А я запишусь!
От неожиданности кто-то ахнул.
Бабинас вскочил и, повернувшись к сыну, долго стоял с открытым ртом. Собравшись с мыслями, он сжал кулак и, погрозив Тохне, рявкнул:
— Ты у кого спросился?
— Я сам большой, — с вызывающим упрямством ответил парень.
— Сам, сам… — передразнил отец. — Я тебе даже паршивого ягненка не дам… — Повернулся к Борлаю и тоже погрозил: — И ты не думай коров отбирать. Ничего не выйдет. Не удастся тебе с чужим скотом откочевать в другой аймак. Парня обманул, меня не обманешь.
Эта грубость была так неожиданна и столь обидна, что Барлай потерял самообладание:
— Ты про меня говоришь?
И Сенюш не сдержался:
— Борлая не трогай!
Зашумели во всех углах просторной комнаты.
Айдаш тоже вскочил на ноги и, стараясь заглушить все голоса, крикнул:
— Мы с Борлаем откочевались. Хватит. Потрясли лохмотьями. Здесь будем жить.
Но его никто не слушал. Теперь разговаривали и кричали все.
Суртаев встал и взмахнул рукой:
— Товарищи! У вас сегодня почему-то очень шумно. Мне, вашему старому знакомому, стыдно за вас.
Все взглянули на него и умолкли, — давно привыкли прислушиваться к каждому его слову. Ведь он приезжает из города, от больших и мудрых людей привозит правду. Один за другим опускались на пол, доставали кисеты из-за голенищ и начинали набивать трубки.
— Никто вам артель не навязывает, — говорил. Филипп Иванович, — дело добровольное. Силой никого не потянем. Не будем уговаривать и тех, у кого душа расщеплена: сегодня он говорит так, а завтра — этак. Какая от него польза в артели? Нам трусы не нужны…
Вечерело. В комнате становилось темно, и Чумар Камзаев зажег лампу.
Женщины собирались идти доить коров. Климов объявил, что после собрания будет показывать «живые картины», и попросил всех вернуться.
Мужчины десятый, а может, и пятнадцатый раз набивали трубки. Собрание продолжалось…
Два дня спустя Суртаев, остановившийся в избушке Чумара, заносил в свой дневник:
«…И на второй день шуму тоже было много. Снова пришел покричать Бабинас Содонов. Он об артели не мог слышать. В середняке вторая душа заговорила, душа мелкого собственника. Жадность обуяла. Родному сыну Тохне так и не дал ни одной коровы. А Борлай, несмотря на ругань Содонова, жалел его: мужик работящий!.. Ну что же, подождем… Будет время, и Бабинас во всем разберется.
Поведение Утишки у всех членов партии вызвало недоумение. Они считали его самым ненадежным, а он раньше всех заявил: „Остаюсь в артели“. У его жены было заплаканное лицо, она кричала, что в артель не пойдет. Борлай спросил Утишку: „Что это означает?“ Тот ответил: „Уперлась баба, нейдет. Всю ночь колотил — не мог уговорить. Кто-то ей сказал, что теперь равноправие. Мы разделили имущество на семь частей: мне — одну часть, бабе с ребятишками — шесть“. Утишку приняли. Я его до конца не понял. Борлаю сказал, чтобы он этому человеку не доверялся. Две трети членов товарищества записались в артель. Остальные осторожничают, глядя на Бабинаса Содонова.
Первой артели дали название „Танг-дьарыды“. В переводе на русский язык: „Светает“.
Да, партия сделала все для того, чтобы ускорить рассвет в этих долинах. Над горами разгорается заря. Всходит солнце. Впереди — хорошее утро!
Эту пору суток я люблю больше всего…»
Новости, как на крыльях, летели по долине. Всадники, повстречавшись, сообщали друг другу:
— Из товарищества сделали артель: все стало общим. Коров согнали в одно стадо, лошадей — в один табун.
— А Сапог баню построил и созывает молодежь.
Баня стояла на берегу Каракола. Каждое утро работники Сапога топили ее. Воду грели в десятиведерных котлах. Когда приезжали алтайцы, из усадьбы выходил сам хозяин, слащаво улыбался.
— Баню осматриваешь? Не видел раньше? Советская власть заботится о вас, бедных алтайцах, — говорил он, развертывая газету. — Нынче летом начали писать в областной газете, что алтайцам нужны бани. Вот тут уважаемый областной секретарь всего славного комсомола пишет: «Постройка бань в алтайских урочищах — первоочередная задача». Я выполнил волю уважаемого секретаря.