В сельсовете он сдал Сапога караульным и вернулся в свой аил… Он отодвинул тело Карамчи от костра, уложил поудобнее, сорвал занавеску, что висела возле кровати, и прикрыл ею покойную.
Покашливая, опираясь на палку и с трудом передвигая ноги, к аилу приближался старый Токуш. Сарый, встретив его, лизнул в подбородок.
Старик прошел за очаг, приподнял покрывало, посмотрел на лицо Карамчи и заплакал.
— Смерть ошиблась, — прошептал он, садясь к костру. — Очередь умирать была моя.
— Эту смерть на меня направляли, — чуть слышно промолвил Борлай.
— Она вернется. Видишь, у покойницы глаза открытые. Тебе надо откочевать отсюда.
Сын промолчал. Ему хотелось, чтобы отец ушел. Хотелось всю ночь одному сидеть возле Карамчи и мысленно разговаривать с ней.
— Уходи скорее, — настаивал отец. — И Чечек уноси. А я останусь. Я не боюсь, что смерть придет за мной.
Но Борлай решительно потребовал оставить его одного.
Сгорбившись, старик вышел из аила.
Борлай добавил дров в костер, приподнял занавеску. Долго смотрел на жену, прощаясь с ней. По лицу его текли слезы. Потом он склонился над ямой, где спала Чечек. Осторожно взял дочку на руки и повернулся к выходу.
Просыпаясь, девочка позвала мать. Отец попытался успокоить ее:
— Не надо кричать, Чечек.
— Мама где?.. Мама!
Они уже были за порогом аила.
— Мама захворала.
— Неси меня к маме.
Прижимая к себе дочку, Борлай шагал к избушке Миликея Никандровича. По пятам, низко опустив голову, шел Сарый.
Вернувшись из погони, Охлупнев рассказал Борлаю, что они никого не нашли, что у Сапога в самом деле был разбросан заплот и, говорят, исчез конь.
— Сомненье берет, а похоже на правду, — говорил Миликей Никандрович. — Может, и верно, его богатством хотели поживиться.
В сельсовете Сапог приставал к милиционеру:
— Я боюсь домой ехать… Оградите мою жизнь от покушений.
— Перестань! — прикрикнул милиционер. — Приедем, все на месте осмотрим.
Борлай, сидя у Миликея Никандровича, молчал. Он не расставался с дочерью.
Девочка плакала. Отец обнял ее и, похлопывая рукой по спине, сказал:
— Не плачь, маленькая. Мама скоро придет.
Чечек посмотрела на него широко открытыми мокрыми глазами:
— Она не придет.
Отец еще крепче прижал ребенка к груди. Он мысленно был еще в своем аиле.
«Карамчи! Какой доброй, заботливой женой была она! По одному взгляду понимала мужа, в горькие минуты спешила утешить».
Борлай обвинял себя в том, что мало жалел ее, иногда зря покрикивал, даже обижал незаслуженно…
— Выпей чайку, Борлаюшка, — предложил Миликей Никандрович, — может, тоску от сердца отобьет. Дружно вы, знать, жили… После похорон возьми земли с ее могилы и потри против сердца, чтобы тоска не задавила.
Вдовец посадил дочь на лавку, а сам пошел к двери. Охлупнев встал на порог:
— Не выпущу… Посиди спокойно. Помолчи.
Видя, что спорить бесполезно, Борлай махнул рукой и остался в комнате.
В дверях показалось скуластое лицо Утишки. Миликей замахал на него руками и сам выскочил на улицу:
— Не заходи сейчас.
— Я хотел сказать… Беда какая пала на него…
— Завтра скажешь. Он помолчать хочет.
Вернувшись в избу, Миликей усадил Борлая за стол, налил крепкого чая. Держа стакан в руке, он не чувствовал — горячее стекло или холодное; мысли о жене не покидали его. Где-то во мраке аила летал дух Карамчи, полный неприязни ко всем живым. Он мог причинить беду новому становью. Надо откочевывать с худого места, облюбованного смертью…
Поймав себя на этих мыслях, Борлай покраснел:
«Я же знаю, что никаких духов нет. Умер человек — и только: закопают — и ничего не останется, кроме воспоминаний… И откочевывать не надо. Нельзя… Стыдно партийному человеку так думать».
Когда взошло солнце, Борлай сказал дочери:
— Пойдем, Чечек. Ты будешь жить у другой мамы.
В аиле брата молча присел «ниже огня», около порога, где останавливаются виноватые, прося прощения.
На женской половине сидела Муйна; чегедек ее был расстегнут, шуба распахнута, пестрые россыпи бус свалились на бока. Ее родной сын-годовик теребил левую грудь и пинал Анчи, который припал к правой. Иногда приемыш так стискивал зубы, что кормилица громко вскрикивала и невольно заносила руку:
— Совсем одурел… Покусайся еще… Нахлещу по лбу, так узнаешь.
Ребенок откидывал голову и пронзительно верещал, будто жаловался: и грудь не та, и молоко не то.
— Когда будешь аил переставлять? — спросила Муйна.
— Никогда.
Женщина испуганно взглянула на него.
— Никогда, — повторил Борлай. — Я не верю сказкам.
— Смерть начнет искать на том месте, кого ей взять еще. Пожалей детей.
— Жалеть их будем вместе. Родную мать им замени.
Покормив малышей, Муйна уложила их в люльки и взяла Чечек за руку:
— Видно, и ты ко мне в дочери пришла. Живи, пока отец не женится.
Горько стало Борлаю от этих слов. Он выбежал из аила брата, забыв проститься.
Токушев сам выбрал березки, беленькие, веселые, богатые сучьями. Комли их приторочили к седлу, как волокуши, на которых летом возили сено; на них положили тело Карамчи, одетое в шубу, и повезли в горы.
Впереди шел учитель Климов и нес на плече столбик с красной звездой наверху. На столбике было написано: «Карамчи Токушева, погибшая от руки классового врага. Спи спокойно, дорогая мать и подруга. Мы не забудем тебя, за твою смерть отомстим!»
Люди читали надпись и шепотом передавали содержание друг другу.
А для Борлая эти слова звучали клятвой.
Покойницу провожали одни мужчины. У дверей аилов стояли женщины.
Они знали, что глаза Карамчи не закрылись, — смерть вернется в становье.
— Что-то будет теперь с нами? Может, завтра и нас вот так же?..
— Растравили злых зверей себе на беду.
— Надо сразу откочевать на другое место, чтобы смерть нас не нашла…
Прислушиваясь к этим горьким опасениям, Борлай успокаивал себя: «Ничего, все пойдет по-нашему, по-хорошему. Врагам руки укоротим. А женщинам расскажем, что старые приметы — глупость. Бояться ничего не надо. Не надо».
Но он опасался, что соседи, с детства запуганные бесчисленными старушечьими приметами, могут сегодня же откочевать на другое место, чтобы сбить смерть со следа, и решил сразу после возвращения поговорить с женщинами. Он расскажет им о могуществе и силе нового племени большевиков и о том, что таким, как Сапог Тыдыков, скоро придет конец.
А сейчас он, Борлай Токушев, не может шевельнуть крепко сжатыми губами, не может вымолвить ни одного слова. Сердце ноет от горя.
К вершине сопки продвигались без тропы — по густому лесу. Впереди перелетала с дерева на дерево и пронзительно кричала хохлатая ронжа. При каждом крике Утишка вздрагивал и нахлобучивал шапку, пытаясь прикрыть уши. Он не сомневался в том, что это порхал злой дух покойницы. Вон и красных перьев у ронжи больше, чем полагается, — это следы крови.
— Я не виноват, — прошептал Утишка и начал отставать от людей. — Не виноват… Это Сапог виноват.
Оставшись один среди леса, он повернулся и побежал вниз.
Ему показалось, что ронжа летит за ним. Отмахиваясь руками, он закричал:
— Ок, пуруй!.. Ок, пуруй![32]
…Тело Карамчи положили на скале, возле самого хребта. Никто не может обойти вокруг могилы — никто не потревожит духа умершей и не попадет к ней в немилость.
«Отсюда она увидит все, что будет происходить в долине», — подумал Борлай, опуская первый камень рядом с телом жены.
Климов поставил в изготовье столбик с красной звездой.
Вскоре возник холм из мелкого камня. Борлай осыпал его душистым можжевельником. По обе стороны воткнул в расщелины зеленые березки.
Глава седьмая
В Каракол приехал сам начальник милиции, прожил несколько дней. Хотя налетчики не были найдены, в долине стало тихо.
В аймаке объявили перерегистрацию охотничьего оружия. У лишенцев и у всех тех, кто в гражданскую войну был связан с бандитами, оружие было изъято. Многие обращались с жалобами, спрашивали:
— Без охоты как жить?
Им отвечали:
— Промышляйте зверя ловушками.
Сапог первым привез ружья и подчеркнул, что он всегда в точности выполняет все распоряжения.
Настороженность и боевая готовность не покидали коммунистов Каракольской долины. Каждый вечер трое из них приходили на дежурство в сельский Совет и, не зажигая лампы, садились к окнам. Время от времени вдвоем обходили поселок.
Миликей Никандрович попросил зачислить его на дежурство, как бывшего партизана, и тоже по вечерам приходил в сельсовет с винтовкой.
Народу в Караколе становилось все больше и больше. Добрая слава об артели летела далеко. Почти каждый день приезжали алтайцы из дальних урочищ посмотреть поселок. Борлай с Охлупневым встречали их и вели в избушку. Там угощали чаем и вареной картошкой.
Проходя по новому селению, гости удивлялись тем изменениям, которые за короткий срок произошли на берегах Тургень-Су. А нового и в самом деле было очень много. Вставив последние рамы, ушли с маслодельного завода плотники и столяры. Вместо них там появился мастер с рабочими.
По стойбищам единоличников ездили сборщики с молокомерами. Колхозники привозили молоко на завод в больших флягах. Мастер, высокий человек с розовым лицом, наряжался в белый фартук, в белый колпак и принимался за работу. Приятно гудел сепаратор, крутился отжимный круг. Впервые в долине, населенной алтайцами, появилось сливочное масло. Все дивились: какое вкусное! И как быстро ловкие руки мастера с помощью этих хитро придуманных машин превращают молоко в невиданное масло!
Раз в месяц караван с ящиками сливочного, немного подсоленного масла уходил в Агаш, а оттуда его отправляли в город.