— Лефт, — говорит он не спеша, — это там, — и показывает честно влево. — А райт — там! Спасибо, товарич?
— А как же, — рычу, — еще как спасибо.
И рысью в конец причала. Где ровно райт вижу белоснежный лайнер «Александр Великий» с мою ванну величиной. Корабль уже гудит и роет воду, всем хорош линкор, хоть счас на Гидру, я прыг через леера и — впору отдышаться от восторга!
Отдышавшись, закуриваю. Тем временем на молу-причале становится оживленно и, несмотря на увеличивающийся зазор меж бортом и берегом, — шумно. На причале шмыгают смуглые неспокойные люди и что-то кричат; что, не слышно, ибо корабль, несмотря на размеры, оглашенно дудит и все равно, рукой махнуть, языка не знаю. Но танцуют здорово. И пальцами тычут. Я подумал было, что не успел забрать при вылете на мол посадочный свой талон. Проверил билет: нет, все райт. Олл райт даже. Написано «Идра». «Александрос» опять же. Чего ж они там на горизонте так взволнованы? Впереди Эгейское море. Эгея! Теплынь. Плыви, Одиссей, плыви.
Вдруг меня посетило странное предчувствие нечувствительного ощущения. Меня посетило это предчувствие нечувственного ощущения даже не тогда, когда я увидел тоскливо отодвигающийся и уже в дымке, но с мелкими и четкими буквами «Александрос Макед…» и т. д. — борт какого-то речного трамвая, а посетило, когда я подумал, что лефт это слева, райт? А райт, наоборот, — справа. И что три четверти часа хода до Идры мы уже плывем вполне не каботажно. А Идры не предвидится.
— Эгея? — индифферентно спросил я у англосаксонского пассажира, ткнув в окоем.
— Охи! — сказал он. — Коринф.
Мы вплывали в Коринфский залив Ионического водоема, кстати.
— Красиво, — рассудил я. — А что, извините, — интересуюсь, — конечный пункт назначения нашего будет?
— Итака.
Итака наводит на некоторые, обидные для итакского патриотизма итакцев и итакчанок размышления: может, Улисс таки знал, что делал, затягивая путешествие? Чтоб подгадать вернуться аккурат к серебряной свадьбе? (Приблизительно так следует понимать 40 лет турне наших прапра- по Синаю: виды красивые. Не Катамон, ох, не Катамон…)[309] Однако постепенно, постепенно…
…Постепенно Великий Нерусский Путешественник сообразил, что дела его швах. Драхм в кармане ровно на мороженое, и долог путь до Типперери, не говоря об обратно. С билетом на остров Гидру, конечно, можно доплыть до Итаки (если воровать пищу у зазевавшейся в схватке с морскими пиратами матросни, спать вместе с гребцами или продать себя в рабство к симпатичным рабовладелицам из туристок поблондинистей) — но обратно? в ставшую почему-то такой родной — столицу суфлаки, сиртаки и бузуки, в Афины? Где билет, в свою очередь, в мансарду, где томится, в свою очередь, предчувствиями Аглая. Где хорошо, где сухопутно, где скоро отключат телефон. Нет, нет, пусть отсохнет моя правая рука, если я забуду тебя, о Иерусалим![310] За борт?
Плавать Михаил С. Генделев умеет. Он умеет плавать в джакузи, в ванне умеет. В Зеленогорске тоже умеет, хотя и холодно ниже пупка.
Лайнер «Александрос Великос» начало ощутимо качать и уже хотелось перекусить…
Плыть в изумрудном волнении, при полном знании, что вот этот бинтик на горизонте — и есть Эллада, а Пелопоннесик вообще истаял — нет! Генделевы этого не любят. Навыки водоплавания отмерли вместе с рудиментными пионерлагерными ластами. Хвост — он да, он есть (так считают, по крайней мере, многие новые репатриантки). Наверное, он — хвост — плохо взбивает бурун за кормой. Нет, безусловно нет! Никаких водных процедур.
Калоша «А. Македонский» имела, как выяснилось, — шагов 25 от носа до хлюпания винта и шагов сильно меньше от леера до леера, если даже обойти трубу и капитана в будке. Дураков на Итаку было насчитать по пальцам штук пятнадцать, из которых уже половину тянуло не то чтобы блевать, но за борт не смотреть. Путешествие грозило удаться на славу. Признаться, я пригорюнился.
Пригорюнившись, я стал автоматически подпевать. Слуха у меня нет (что не мешало мне однажды судить в жюри с Кукиным[311] конкурс самодеятельной авторской песни иерусалимского разлива. С другой стороны — что мне только не приходилось судить, включая «Мисс Бюст Нижнего Новгорода». Хотя сам бюст не ношу), музыкально-вокальных данных кот наплакал, хотя могу громко.
Пою я обычно как раз в связи с водой. Принимая душ, например. Раньше, во время моего вокализа а капелла, приходили соседи снизу — тихие незлобивые иракцы, спрашивали: «Что случилось?» Теперь они старенькие, им — иракцам Бузагло — тяжело карабкаться на мой чердак, плюнули, смирились.
Так вот, стал я автоматически подпевать. «Стюардесса по имени Жанна» называется песня. Я тем, с правого борта, оказывается, начал автоматически подпевать. Они удивились, пришли на голос знакомиться. Люда и Мила, бизнес-леди. Из ближнего зарубежья Караганды. Вместе они весили четверть тонны. Хохотуньи. У них, кстати, имелось кроме того, что им Б-г дал (а Он дал!), еще и чего Б-г послал, в том числе литры «Метаксы». Морская болезнь на хохотунь не действовала, а с греками (девочки их называли «чурки») бизнес-леди, по их словам, не спаривались. О бизнесе своем отзывались туманно, все время поминая недобрым словом «кинувшего их» Изьку. Плыли «мир посмотреть, себя показать». Показывали они себя в многократном золоте (серьги, зубки, колечки), брюликах и других драгметаллах. Милка носила норку, а Людка ангорку.
Любознательность их была безгранична. В виду Миссолонги за бортом я им близко к тексту подал горестную историю лорда Байрона Д. Г., этого гордого солнца английской в переводе Маршака поэзии, этого «из тучи сознания блещет молния»[312] (впрочем, это, кажется, из Шелли Перси Биши), в общем, по нашему с Людкой и Милкой консенсусу — клевого чувачка.
Народно-освободительную деятельность лорда девушки не одобрили, но художественное стихотворение:
А что любовь? Разряженная кукла,
Чтоб нянчиться, сюсюкать и ласкать и т. д. —[313]
произвело должное впечатление.
На каденции перед финалом —
Явите в целостности мне
Тяжелый жемчуг, растворенный в чаше… —
(шел второй час второй литрухи «Метаксы», так что вы можете меня понять. — М. Г.), так вот: «…растворенный в чаше…»
Египетской царицы, — и тогда
Я соглашусь, что есть у вас любовь
А не одни касторовые шляпы! —
девки мрачно потупились, а я вспомнил, что это не Байрон, а таки Перси Биши, но этого им не сказал, не хотелось огорчать.
Любопытная вещь поэтический темперамент. Возьмем лорда, ваше здоровье, девушки, возьмем Джорджа Гордона: дивной красоты самец, материально обеспечен, 42 года в стране, + 3 (?), ну максимум + 5 (?), разведен. Ни в чем себе не отказывал, включая в сестренке. Стихи писал в количествах, причем в громадных, надо сказать, стихи. Один Жуан чего стоит, особенно в переводах Гнедич Татьяны Григорьевны[314], знал могучую старуху, царство ей небесное.
Стихи писал классно, про жизнь понимал лет на полста вперед, темперамент таланта имел не надувной, девочки и мальчики под него в очередь стояли, телефон не отключали, в газету не воздвигал колонки.
Нет, потянуло, понимаете, и ведь не мальчик — в годах мужчина, — потянуло принять участие в нац. освободиловке! О каковой сочинитель К. Прутков, тоже изрядный стихотворец, так справедливо воспел:
Так зачем же жив Костаки
если в поле Разорваки
пал за вольность, как герой?..
(цит. по памяти. — М. Г. Тем более, что качает).
Оживал Байрон, сидючи в райцентре Миссолонги, по его же словам, только когда в плен к его диким барбудос, чегеварос и прочим товарищам по партизанской борьбе попадали турецкие офицеры. В отличие от вонючих повстанцев, образованные, в Йелях да Сорбоннах дипломированные, языкознатцы, Байрона Д. Г. цитировавшие наизусть и, в отличие опять же от соратников, знавшие, кто такой Прометей (тьфу ты черт, вона опять опростоволосился! «Прометея» написал Перси Биши Шелли. Это Китс написал «Гипериона», а Перси Шелли Биши — как раз «Прометея»! Вот я и говорю… — М. Г.). И кто его написал.
Но и прежде, чем турецких корнетов скупые на слова, но суровые в душе свободолюбивые эллины использовали по своим небольшим сексуальным надобностям (старинный партизанский обычай), свободолюбивый лорд мог с ними (турками) перекинуться парой свободолюбивых слов о том о сем. О том, что «поэзия — самая верная вестница, соратница и спутница народа, когда он пробуждается к борьбе» (Перси Шелли Биши)!
И что это нас, стихотворцев, поэтически широко мыслящих людей, не дураков, вопреки общественному мнению, и рационалов (тоже вопреки — без отточенного рационального сознания да и вообще без серьезного аналитического аппарата, без отточенного интеллектуального инструментария — хрен что толковое напишешь! Знаю, что говорю. Это:
То, что «поэзия должна быть глуповата»,
у них в России вроде постулата.
А по сути, девочки, Пушкин А. С. имели в виду поэтическую отстраняющую «глупоту», не прозаическую глупость современных письменников… И уж никак не руководство к действию. Байрон, Перси, да и сам А. С., поумнее в поэзии, чем в прозе. Да и в жизни… — М. Г.), так вот, что это нас, сочинителей стихов и поэтов, так несет на солененькое?
Что это за эксперименты с моралью?