Поближе познакомившись с возвратившимся отцом, смышленый пубертатный подросток, конечно, не может пройти мимо многократно, гнусаво, нараспев повторенного ему, домочадцам и всем интересующимся бомжам сюжета: голого его папашу приносит волна прибоя и прибивает, как следует, к курортному побережью государства Феаков.
Тут, кстати, как раз дочка феакского государя Навсикая затеяла постирушку. Навсикая дышит Улиссу рот в рот, реанимирует и нагишом во дворец к собственному — царю и отцу: смотри, батя, кого принесло.
Между царевной и находкой возникли теплые отношения, вспыхнула противозаконная страсть. Но Улисс, как и всякий путешественник, конечно, царевну бросил, не любил непоседа долго лежать на одном месте, не ночевалось царю, предпочитал перемены.
Короче, Телемак все это слышит, на прыщи мотает, чистые глазенки переводит то с маман собственной, что опять к пяльцам тянется, то на папаню, смакующего подробности своих военно-морских измен.
Тут и к Фрейду не ходи, все в руку, прогноз в ладони… (Я интересно рассказываю?)
Зададимся: мог ли Телемак, после всего неприличного, услышатого и пережитого ночью под одеялом, мог ли Телемак после этого не жениться на Навсикае? Как бы вы поступили на его месте? Особенно сегодня, в конце неблагополучного второго тысячелетия, когда, как сообщила Майя Л. Каганская, — Зигмунд Фрейд уже изобрел свои комплексы, развил их и привил всему прогрессивному человечеству?
У Гете, кстати (см. «Итальянское путешествие»), сей брак рассматривается как дефективный и тем более непрочный, что бедная царевна, пожив от пуза с этим монстриком Телемаком, вообще в позднеантичной традиции наложила на себя руки.
С Телемака же (см. ниже) как с гуся вода. С гуся, с гуся, с гуся — о чем бишь мы?
Ну вот, опять отвлекли! Мы как раз каботажно проплываем мимо — не волнуйтесь! всем все хорошо будет видно! — мимо нудистского пляжа, которым славится побережье Ахайи.
Самое интересное на нудистском пляже — это не нудистки, не нудята, не нудиты. Самое интересное на нудистком пляже, даже мне! — это нудиствующие!
Что нудисты? Ну, ходят голыми люди. Еще русская классика отметила, что под одеждой все голые — и тургеневские девушки внутри лифчика голые, и Дани Давидсон внутри себя гол, и даже Лимор Ливнат[333] — эка невидаль! Вслед за Азазелло могу успокоить, что за долгую свою многопрофессиональную жизнь и нетрудовую деятельность я видывал женщин и вообще без кожи…
Меня и задаром не подрядишь поглазеть. Мою ровесницу-поэтессу хоть сахаром обсыпь — сомнительно возбуждает воображение! Не говоря об вдохновения полете. Разнузданной фантазии моей. Особенно — поэтессу.
…От своего же изображения нагишом — и не на нудистском пляже — я вообще предпочитаю отворачиваться в общем и целом, особливо когда бреюсь:
О, почему мне грудь стесняет грусть,
хотя я регулярно брою грудь?
Ср.:
— Вас освежить? — царя Одиссея спросила Цирцея, сифоном с ароматическим одеколоном к нему подойдя.
— Ну его! — сплюнув, поморщась, ответствовал царь Одиссей.
Самое интересное на нудистском пляже — незаконные приблуды, проездом выдающие себя за нудистов. Наиболее величественно на русском языке:
— Колюнь, а чего они здесь тетки — страхолюдины?
— Не на красавиц пришел зенки пялить, Леонид Саныч!
— Красоты не напасешься… И за границей — дефицит.
— Колюнь, гля, Колюнь, цицки ж ниже пупа волочит, а все в нудистки, гля, Колюнь! Это самое и у моей есть… и т. д.
Но одну ослепительную реплику Леонид Саныча все ж приведу:
«Если она голая — такая, то зачем ей раздеваться? Ходила б как человек — лифчик там, трусы, по крайности — бюстгальтер, а, Колюнь?»
Решительно не одобряют странствующие новые русские, средних, судя по прическам и часам (на нудистском, знамо — пляже), финансовых возможностей, безграничных в пределах разумного — не одобряют опять же скандинавский дамский обычай не брить подмышки! Пардон, не эпилировать аксели. Вероятнее всего, дабы подмышки ощущались поприроднее. «Идешь голой, так иди!» (так говорил Колюнь).
А вот мне, честно если, нудистский пляж приглянулся. В эллинском воздухе вился крутой норвежско-варяжско-викинговский мат и визг (шит да доннерветтер) — когда нордические девушки, тетки и брунгильды макали с приседаниями себя в ноябрьские волны из принципа, что не зря заголялись на ветру, а полезно раскрепощенному телу. В негустом обществе «естественных человеков»-мужчин было мало, кроме квадриги ньюрашенз да меня (об авторе, застегнутом на все пуговицы строгого сюртука, вдохновенном авторе, об авторе — нет, умолчим, пусть уйдет в тень!) самцов не было, а купаться и подавно — дураков нет.
Скандинавские же девушки морозоустойчивы, особливо за свои сбережения — сольвейги: «Ты пришла ко мне на лыжах!» — но покрыты крупной, только что ощипанной и шипящей боевой гусиной кожей гусынь (вот к чему это я, помните, «как с гуся вода…»).
Мой Телемак («Троянская война — анжамбеман — окончена…»[334], И. А. Бродский), тем временем изрядно повзрослел — на момент отцовского возвращения законно сыну двадцатник с гаком. Сидит, значит, достает Навсикаю, комплексы ковыряет. И как описано мной в предыдущем этюде — на остров прибывает Телегон (если кто подзабыл — мамзер от волшебницы Цирцеи, тоже мальчик продвинутый) и тоже со своими эдиповыми прибабахами. Представляю, как воспитывала Телегончика его волшебная мама. На живом примере извращения в особо опасной форме — превращения буквально каждого чего-либо стоящего мужика в свинью (ела ли Кирка свинину? — см. «Общество чистых тарелок»).
Сам я, чаще количественно, в молодости, но и в зрелые годы тоже — и качественно, — сам я регулярно бывал обращен в свинью. О чем вспоминаю со стыдливым удовольствием.
Девушке, понятно, с опытом девушке — очень легко превратить меня в свинью. Девушки к этому креативному, но деэволюционному акту предрасположены как собственной конституцией, так и строем психики, генетической памятливостью (см. тещ, которые тоже, м. п., были девушками), воспитанием, средой и влиянием на них луны и безденежья. Впрочем, это не принципиально (все-таки Кирка поросятину ела!).
Положа руку, я даже и не упомню, когда мне при достаточно плотном и регулярном графике взаимодействий с избранницей удавалось избежать похрюкиванья.
Представляете: одинокая женщина, сын растет, в доме полно свиней и кандидатов (остров Цирцеи — Эя — был популярен; туристы валом шли). Европейские и евроазиатские народы живо сохранили светлую память об этом золотом веке туризма в пословицах и поговорках. (Домашнее задание: замените в каждой припомнившейся вам метацирцеанской поговорке, прибаутке и присказке слово «свинья» на слово «муж», «мужик», «мужчина» — по вашему выбору. Например: «доброй свинье — все впрок», «русише швайне», «как свинью ни корми…», «посади свинью за стол…», «нам не страшен серый волк…» и т. д., и т. п.)
Женщины тоже сохранили память о золотом веке в своем специальном суфражистском лексиконе. Культ Цирцеи очень популярен, закрытые курсы читаются волонтерками во всех феминистских институциях (см. «Ла иша»[335]). Проблема с движением розовых, но верю — скоро наука выйдет на новые рубежи трансплантации и вопрос пересадки пятачков на рыла будет решен полностью!
Кстати, о новых русских. Когда Телегону наскучило домашнее образование, а его глубокоуважаемая мать-одиночка не могла уже ничем удивить пытливого и закаленного полукровку (полуахейца-получудовище), Телегон поехал на родину отца. Жить-то надо было, поэтому юноша, неприспособленный к жизни, по пути к месту прибытия продолжал потихоньку предаваться хорошо ему знакомым по дому занятиям: грабил, пиратствовал. При попытке изъять скот у всяких там скобарей (в данном случае это были стада Одиссеевых подданных) и произошел криминальный эксцесс, закончившийся известно как. Козопасы известили свою крышу, Улисс поехал на разборку, Телегон неконвенционально угрохал неопознанного папу с помощью неконвенционального же оборудования — копьем с наконечником не как у людей, а из шипа то ли ската, то ли еще какого гада. Пока разобрались, пока базар, то да се — нет человека, героя, любимца богов (кстати, куда смотрела А. Паллада и другие правоохранительные органы божественного правопорядка?).
Но дело сделано — мертвого отца двух сыновей не воскресить!
Поэтому попрошу смотреть направо. Мы приплыли — там справа целые колонны с ордерами. Коринф — оттуда мы отправляемся, наконец-то посуху, минуя Микены, в г. Нафплион, аргосского княжества. О котором, городе Нафплионе, замечательный писатель (вот уж кого бы, вне всякого сомнения, заинтересовали темы наших этюдов и кому было что сказать — см. «Тропик Рака», «Тропик Козерога» и др. работы покойного, к сожалению, литератора и лукавца) Г. Миллер высказался так: «Это нафплионцы думают, что Нафплион это полу-Венеция — на самом деле, это полу-Румыния».
Мы с Генри Миллером, пожалуй, пойдем до конца, нам не занимать упорства в деле разоблачения половых нравов, мы это, когда без ничего, — безгранично любим. Возвращаемся к мифу, вперед, т. е. назад.
Мало того, что над свежим трупом родителя состоялось первое знакомство полубратьев. Обретших друг друга! Нет, Одиссеево семя не остановилось в росте на достигнутом: они пошли дальше. Мальчики берут инцестуальную инициативу в свои руки: пакуют трупешник отца, на правах мужчин и наследников собирают наиболее ценное в доме-дворце и островном царстве, хватают зареванную, но по-коровьи спокойную Пенелопу — и айда на остров Эя!!! Воссоединять две вполне симметричные, но, как бы сейчас сказали, — неполные семьи!
Две вдовы, двое сирот и дорогой покойничек посередине. Казалось бы — хеппи-энд, чего уж лучше — жить, пировать, добра наживать. Но комплексы берут свое. Одиссея дружно хоронят в эйской земле эйского народа.