и будет нести вперед милостью божьей. Вы не велели мне переписывать примечания, мессир, но распорядились точно отметить градусы широты и долготы, где проходят красные линии. Насколько мне помнится, это много южнее Азорских островов, и я сейчас точно припомню широту.
— Молчать! — крикнул адмирал. — Ты слишком хорошо запомнил все это и слишком плохо изобразил на карте! Где все, о чем ты рассказываешь? Где же острова, путь к которым был так точно обозначен?
Я глянул еще раз на карту, и ноги мои подкосились от ужаса. Мало того, что в углу карты не было моей подписи, голова, изображенная на ней, нимало не походила на голову, которую я нарисовал.
Я увидел раздутые щеки старика и выпученные от усилия глаза, но рот его был плотно закрыт и из него не выходило ни единой струйки воды.
А я отлично помнил, с какой тщательностью выводил красные линии и всюду на них отмечал градусы широты.
— С кем ты говорил об этой карте? — спросил господин тихим голосом.
Я мог бы вообразить, что гнев его спал, если бы не обратил внимания на его руки. Он так впился левой рукой в правую, что ногти его посинели, как у мертвеца.
Я всегда испытываю непреодолимое чувство страха и лишаюсь дара слова, когда вижу адмирала в гневе. Хвала господу, что это случается редко, так как обычно благообразные черты его искажаются при этом и лицо становится страшным.
Внезапно я заметил то, что, может быть, ускользнуло бы от моего внимания в другое время. Щеки адмирала, которые еще в Генуе были покрыты свежим, почти юношеским румянцем, загорели и запали, а между бровями залегла морщинка.
Глубокое чувство любви и участия к господину побороло все остальное, и я прямо взглянул ему в глаза.
— Клянусь телом Христовым, мессир, — сказал я, — что никогда ни с кем, кроме Орниччо, я не говорил об этой карте и, так же как и вы, не понимаю, что с ней произошло.
Господин вместо ответа схватил меня за ворот и так потряс, что от моей одежды отлетели все застежки, а крест больно впился в грудь. При этом адмирал с такой силой сжал мою руку, где был перелом, что я от боли потерял сознание.
ГЛАВА IVСаргассово море
Очнулся я оттого, что кто-то плеснул мне в лицо холодной водой. Еще не открывая глаз, я почувствовал, что чья-то рука осторожно поправляет подушки под моей головой. Кто это мог быть, кроме Орниччо, моего верного друга?
Я открыл глаза.
И каково же было мое изумление, когда я увидел лицо адмирала, склоненное надо мной. Я лежал на его большой красивой постели.
Заметив, что я пришел в себя, господин сказал:
— Прости меня, дитя! Я был несдержан в гневе и причинил тебе боль.
От смущения я не мог найти слов, чтобы ему ответить.
— Прости меня, — повторил адмирал. — Когда ты упал к моим ногам, я вспомнил о своем сыне Диего, таком же подростке, как и ты, и о другом, еще ребенке, оставленных в далекой Испании. Бог удержал меня от злых мыслей, и я ощутил прекрасное чувство легкости и покоя, которого не знаю вот уже несколько недель. Я понял, что линии исчезли с карты по воле божьей, и это действительно походит на чудо, ибо никто из людей, кроме меня, не касался шкатулки, где лежит карта. Ключ от нее всегда висит у меня на груди.
— Вы никогда не оставляли шкатулку открытой, мессир? — спросил я.
— Один только раз, — ответил адмирал, — я оставил по нечаянности ключ в замке. Это было в день первого августа, когда я шел к обедне. Но тогда на корабле не было никого, кроме часовых, и, вернувшись, я тщательно осмотрел шкатулку. Очевидно, ее никто не касался, потому что все бумаги были сложены в том же порядке, в каком я их оставил. Прости меня, дитя, еще раз и иди с миром.
Я поднялся на палубу в таком смятении, какого не испытывал еще в своей жизни.
Тогда же я стал разыскивать Орниччо, желая рассказать ему происшествие с картой, но ему было сейчас не до меня.
Утром этого дня часовые разбудили экипаж вестью, что корабль наш находится в море плавучих водорослей. Они затрудняли ход судна, и адмирал распорядился, чтобы два матроса стояли на носу с баграми и отталкивали водоросли с пути корабля.
В течение же нескольких часов, которые я провел в каюте адмирала, наше положение резко переменилось к худшему.
Еще в Генуе я видел картину, изображавшую бедствия корабля, попавшего во власть гигантского осьминога. Матросы топорами рубят его извивающиеся члены, но на месте их тотчас же вырастают новые. Вот в воде барахтается утащенный чудовищем матрос, вот на палубе полузадохнувшийся капитан борется со спрутом.
Такую же точно картину представлял сейчас и наш корабль. Водоросли преграждали путь, точно гигантские канаты. Они, подобно разумным существам, обволакивали руль и боковые весла и приводили нас в отчаяние.
— А ну-ка, Франческо Руппи, — крикнул веселый голос моего друга откуда-то снизу, — раздевайся и ступай сюда к нам на помощь!
Орниччо, Себастьян Рокк, Хоакин Каска, Хуан Роса и еще несколько молодых матросов, раздевшись, на веревках спустились на воду впереди носа корабля и топорами рубили водоросли.
Я тотчас же скинул с себя одежду и отправился к ним на подмогу.
— Раз-два! — командовал Орниччо, и мы поднимали и опускали топоры.
Хоакин Каска, высоко занося топор, с остервенением рубил водоросли, и внезапно жидкость, наполняющая их стебли, брызнула ему прямо в лицо.
Невольно мы опустили топоры и стали шептать молитвы, потому что все это походило на борьбу святого Георгия с драконом.
— Это и есть, друзья мои, страшное Саргассово море,[43] преградившее путь португальцам и заставившее их вернуться в Европу! — стоя на шкафуте, громко произнес адмирал.
Конечно, я слишком неопытен для того, чтобы осуждать или даже обсуждать поступки адмирала. Но мне показалось, что в такую минуту не следовало бы напоминать бедным людям о возвращении в Европу. Тем более, что не далее как двадцать дней назад господин благожелательно прислушивался к толкам матросов о португальских капитанах, заходивших далеко на запад от Азоров. Да и сам он рассказывал, что в 1484 году, в бытность его в Португалии, он получал такие же сведения.
Принявшись за работу с усердием, через два часа мы уже еле-еле поднимали топоры, и корабль бился, как муха, попавшая в паутину. По распоряжению адмирала рулевой старался теперь направлять судно в места, где было несколько светлее и было меньше водорослей.
Матросы шептались по углам. Я видел, как Хуан Яньес Крот переходил от одной кучки к другой.
— Это последнее место на земле, куда забирался корабль смельчака, — говорил он. — Дальше начинаются ужасы и адская бездна, из которой никому нет возврата.
— Эй ты, проповедник! — крикнул ему Орниччо. — Придержи-ка свой язык и лучше иди к нам на помощь. Хуан Родриго Бермехо, Санчес, Бастидас, идите к нам! Вы старые люди, и эти чудовища побоятся вас скорее, чем таких мальчишек, как мы.
Я знал, как любили моего друга все на корабле, и ожидал, что на его призыв немедленно откликнутся несколько человек. Но, к моему удивлению, на судне воцарилось гробовое молчание.
— Лучше ты, лигуриец, придержи язык, — ответил наконец Хуан Родриго Бермехо из Трионы,[44] — потому что ты, как и твой адмирал, накличешь на нас беду!
— Зачем ты так говоришь об адмирале! — накинулся на него Хуан Яньес Крот. — Наш достойный господин будет смело продолжать свой путь. Он потеряет половину экипажа, но выполнит все, порученное ему королевой. Это дураки и трусы отступают, а смелые люди всегда идут вперед!
До адмирала, проходившего мимо, донеслись слова матроса, и он остановился, с удовольствием прислушиваясь к беседе.
— Как тебя зовут, молодец? — обратился он к могерцу.
— К вашим услугам Хуан Яньес из Могеры, ваша милость! — браво ответил тот.
— Спустись-ка вниз и позови ко мне плотников, — сказал адмирал. — Из тебя когда-нибудь выйдет отличный капитан, и ты еще будешь командовать каравеллой.
— Это случится скорее, чем вы думаете, — угрюмо пробормотал Хуан Яньес Крот, спускаясь в трюм, но только я и Хуан Роса слышали его слова.
— Я знаю этого молодчика, — сказал Хуан Роса, — он из наших мест. Я помню, он торговал кожей. Потом он разжился и открыл трактир. Но ребята из Могеры в чем-то не поладили с ним и сожгли его дом дотла. Он еле спасся, но остался гол как сокол. Половину Могеры он засадил в тюрьму за поджог, а сам пошел в плавание. Но я думаю, что этот человек еще выплывет на поверхность.
Мы изнемогали от борьбы с водорослями, и все-таки наш корабль продвигался вперед все медленнее и медленнее.
Видя безуспешность наших усилий, адмирал распорядился, чтобы мы на несколько часов отправились отдохнуть, но Орниччо, а после него и я отказались от отдыха. Однако, проработав еще один час, я почувствовал, как мои ноги подгибаются от усталости, а в глазах плывут красные и зеленые пятна.
— Орниччо, — взмолился я, — я задохнусь здесь, болтаясь на этой веревке, и никто не обратит на меня внимания, так как все заняты своим делом!
Очевидно, у меня действительно был скверный вид, потому что друг мой, подтянувшись на руках, взобрался на палубу, а вслед за этим вытащил и меня.
— Ты вполне заслужил отдых, матрос Руппи, — сказал он, поддерживая меня, так как я валился на палубу. — Я отведу тебя на твою койку, но через четыре часа ты должен уже быть на ногах и работать еще лучше, чем сейчас.
Несмотря на усталость, я по дороге рассказал Орниччо все, что узнал о карте адмирала.
— Конечно, это дело рук человеческих, — сказал он, выслушав меня, — и нам только следует хорошенько подумать над тем, кому и для какой цели могла понадобиться карта адмирала.
Четыре часа отдыха нисколько не освежили меня, и я поднялся с ломотой во всех членах, болью в пояснице и в затылке. Матросы уже работали бессменно по нескольку вахт, но дела наши мало изменились к лучшему.