— Так много сейчас больных в Навидаде? — спрашиваю я.
— Наша колония называется Изабелла, — отвечает Хуан Роса после нескольких минут раздумья. — Ты все равно это узнаешь рано или поздно: форт Рождества погиб и погибли все его жители, кроме Орниччо! — добавляет он поспешно.
Он с тревогой следит за выражением моего лица, но я выслушиваю его спокойно. Значит, это был не сон. Значит, это я наяву бродил по обгорелым развалинам. Но Орниччо жив.
Я вдруг вспоминаю залив Покоя, пустую хижину и свое отчаяние. Но, хвала богу, Орниччо жив!
— Роса, — спрашиваю я, — почему ты думаешь, что Орниччо не погиб вместе со всеми? Ты знаешь, с чего началась моя болезнь? Я уже собрался было уезжать и подошел к лодке, когда явственно услышал над головой голоса, они называли меня по имени. Они тоже твердили, что Орниччо жив.
Роса поворачивается ко мне. Я вижу в его глазах ужас.
— Молчи! — шепчет он. — Адмирал запретил об этом говорить. Все побывавшие в заливе Покоя слышали эти голоса. И теперь матросы скорее согласятся таскать камни с гор, чем отправиться в ту сторону. Это голоса мертвых. Мы у форта нашли одиннадцать трупов и похоронили их по христианскому обряду. А души погибших в горах Сибао до сих пор скитаются по острову. Ты слышал их голоса.
Я стараюсь побороть охвативший меня ужас.
— Но ты мне так и не докончил об Орниччо, — говорю я дрожащим голосом.
Роса рассказывает, что среди развалин был найден железный ящик с бумагами дона Диего де Арраны, а среди них — список всех самовольно покинувших форт. Имени Орниччо не было среди них. Среди тех одиннадцати, похороненных подле форта, тоже его не было. Хотя они и пролежали свыше трех месяцев на открытом воздухе, каждого можно было узнать, если не по бороде, так по одежде и украшениям.
— И знаешь, кто был первым в списке бунтовщиков, ушедших в Сибао? — говорит Роса. — Конечно, наш старый приятель Хуан Яньес, упокой господи его грешную душу! Наверное, его преступления не дают ему покоя, и он кричит громче всех.
— Роса, — говорю я, щелкая зубами от ужаса. — Роса, как же я теперь останусь один в этом пустом доме?
— Вот тут будут наши огороды, — говорит Роса, — а вот это все пространство будет возделано под поля.
Бедный малый, он сам рад покончить с разговором о мертвецах. Я тоже боюсь к нему возвращаться.
— Если бы не лихорадка, — продолжает он, — здесь был бы настоящий земной рай. Наши садовые семена дали всходы через пять дней после посева, а овощи за восемь дней достигают большего роста, чем в Испании за двадцать. Если бы не монахи, и не господа, да вот не эта лихорадка, как хорошо здесь жилось бы бедному люду! Но от нас опять угнали в горы целую кучу народа. Ты знаешь синьора Алонсо де Охеду, такой маленький, черный? В его распоряжение адмирал дал двадцать человек, да рыцарю Горвалану еще десять, и все они отправились искать золото. Как будто бы не золото эта земля, которая творит прямо-таки чудеса!
— Это мы так думаем, — отвечаю я, — потому что мы сами мужики и привыкли копаться в земле. А разве богатые и знатные синьоры приехали сюда ради этого?
Группа индейцев спускается с холма и направляется по дороге мимо дома адмирала. Четверо белых на лошадях сопровождают их. Это похоже на конвой — так в Испании и Италии водят по дорогам осужденных.
Индейцы идут с унылыми лицами, беспомощно опустив руки. Но они не связаны.
— Что сделали эти люди? — спрашиваю я.
— Это сменяются рабочие. Сейчас надсмотрщики приведут другую партию. Но что ты смотришь на них с таким участием? — говорит вдруг Роса с раздражением. — Ты бы видел наших переселенцев из Кастилии или Бискайи! Я уговорил своего дядьку отправиться за океан, а теперь бедняга рвет на себе волосы. С мужиками тоже обращаются, как со скотом или с индейцами.
— «Как со скотом или с индейцами»! — повторяю я с горечью.
Я вспоминаю чистенькие деревушки, гамаки и своих веселых краснокожих друзей. В первый раз за все это время я радуюсь тому, что Аотак остался при принце Хуане.
Но что это? Надсмотрщик подает знак хлыстом, и индейцы затягивают песню. Она такая унылая и тягучая, что способна вымотать душу. Индейцы подходят ближе, и я отчетливо слышу каждое слово.
Меня удивляет, как это надсмотрщики разрешают ее петь, особенно у дома адмирала. Эти люди на лошадях, очевидно, не понимают ни слова по-индейски, иначе бедным созданиям не поздоровилось бы.
Индейцы поют:
— «Толстый монах поставил на берегу крест, Беги, индеец! Он сказал: «Молись моему богу!» Потом он потрогал золотую палочку у меня в ухе и взял ее себе. Беги, индеец! Он вошел в мою хижину и отнял у меня жену. Он взял моих детей. «Они большие и сильные, — сказал монах, — они будут на меня работать». «Дай мне много золота, — сказал монах, — и ты останешься в живых». Беги, индеец!»
Останавливаясь каждую минуту, чтобы передохнуть, я выхожу из дома адмирала. Я уже могу обходиться без помощи Росы, и бедный малый отправился работать на дамбу.
Первое мое дело — навестить больных. Длинное здание склада обращено в лазарет. Деревянными перегородками отделили комнату, где лежат благородные господа, а адмирал помещается в особой каморке, с окном на море.
Я прохожу длинную комнату; на полу настлана солома, и на ней вповалку мечутся больные. Я прохожу по рядам, стараясь узнать знакомые лица. Болезнь сделала их всех схожими. Вот лежит Эстабан Рилья, которому восемнадцать лет, а рядом Хозе Диас, шестидесятилетний старик. Оба они желтые и худые, с провалившимися глазами. И, если бы не седая щетина, покрывающая щеки Диаса, я не решился бы сказать, кто из них старше.
То и дело поднимается слабая рука и посылает мне приветствие. Это матросы с «Маргиланты». Я обхожу ряды и здороваюсь со своими товарищами. Из людей, что ходили с адмиралом в наше первое плавание, во второй раз из Кадиса отправилось всего шесть человек. Из них простых матросов только трое: Хуан Роса, Хоакин Каска и я. Хвала святой деве, Каски не видно в рядах этих истощенных лиц. Значит, его пощадила эта проклятая лихорадка. Вернувшись в Испанию, он женился и снова ушел в плавание, чтобы заработать побольше денег.
В помещении душно, воздух пропитан испарениями тел и нечистым дыханием несчастных. На сто шестьдесят больных всего четверо здоровых; они сбились с ног и не могут поддерживать должную чистоту.
В бараке для господ значительно светлее и чище. Для них устроено нечто вроде деревянных нар. Я ищу глазами синьора Марио, но офицер Тордалио сообщает, что секретарь сегодня в первый раз вышел на воздух.
Я останавливаюсь у двери комнатки, где помещается адмирал. Из нее выходит доктор Чанка.
— Входи, Руппи, — говорит он ласково. — Господин твой уже неоднократно справлялся о тебе.
ГЛАВА IIПрекрасный остров Эспаньола
Я вхожу и низко кланяюсь. Адмирал полусидит в подушках. Острые колени углами торчат из-под одеяла. На постели разложены бумаги, которые господин перебирает похудевшими пальцами.
— Здравствуй, господин буян! — говорит он. — Мы думали, что ты уже никогда не очнешься. Хорошо, что ты здоров. Синьор Марио взялся было мне помогать, но у него дрожат руки и лоб покрывается потом. Как будто лихорадка может помешать работе! — добавляет он с досадой.
Я смотрю на этого человека и поражаюсь его выносливости. Он похож на мертвеца и, однако, ни на минуту не оставляет своих дел.
Я беру перо и чернильницу и придвигаю маленький столик к его постели. Руки мои дрожат от слабости, лоб то и дело покрывается потом, и я боюсь, как бы адмирал этого не заметил.
Мимо окна проносят носилки, покрытые простыней, и тотчас же в комнату врывается толстый бенедиктинец. Он задыхается и отирает пот.
— Уже четвертый человек сегодня! — говорит он. — Это несправедливо, синьор адмирал. Почему одни могут спокойно служить мессы или ездить по острову, как важные господа, а я один исполняю все требы?
— О чем вы говорите, отец Берналь? — спокойно спрашивает господин.
— Ежедневно умирает по шесть — семь человек, — отвечает монах. — Сейчас нет еще двенадцати часов, а я уже отпеваю четвертого. И добро бы можно было их поставить всех в церкви и отпеть сразу. Ну вот хотя бы этот Хоакин Каска: его тело так разложилось, что его еле уложили на носилки.
Перо выпадает у меня из рук. Слезы навертываются на глаза. Бедный, бедный Хоакин Каска!..
— Вы думаете, что вы здесь единственный хозяин, господин адмирал, — говорит монах, — но, как видите, лихорадка тоже хозяйничает по-своему.
— Виной здесь не лихорадка, а невоздержанность людей, — холодно возражает господин. — Я вот проболел несколько дней, и так как я воздержан и терпелив, не упиваюсь вином и не объедаюсь плодами, то надеюсь, что господь еще сохранит мою жизнь для иных дел. Пиши, Франческо, — обращается он ко мне. — Вот я остановился на словах «как известно».
Монах, постояв несколько минут и досадливо передернув плечами, выходит из комнаты.
У меня перед глазами стоит лицо Хоакина Каски. Мне хочется спросить об Орниччо, но я не решаюсь прервать течение мыслей адмирала.
— «Как известно, уже вашим величествам, — диктует адмирал, — остров этот, обладая щедрой природой и прекрасным климатом, благоприятен для поселения. Реки, протекающие по мраморным и яшмовым ложам, несут чистую и полезную для питья воду. За все время моего пребывания здесь я не встретил в здешних лесах ни одного вредного гада и ни одного хищного зверя. Красотой же своей природы страна эта не может сравниться ни с одной, виденной мной до сих пор. Если бы ее величество госпожа моя королева соизволила проехаться верхом по этим ровным дорогам, благовонным лесам и пышным лугам, то несомненно предрешила бы, что местность эта со временем станет богатой и сильной колонией, опорой нашего славного королевства».
От слабости строки путаются у меня в глазах, и я должен водить по ним пальцем.
— Ты, конечно, как и я, горишь желанием разыскать своего друга? — вдруг ласково спрашивает адмирал. — Сколько времени ты проболел?