— Позволь слово молвить, Ондрей…
— Да помолчи ты! — рассердился подьячий, передохнул и продолжал тем же тихим голосом: — Если случится тебе быть у шаха, скажи ему, что хан гилянский сносится с турком и против него, шаха, зло умышляет. Однако к шаху идти не напрашивайся, может, он за глаза отпустит обратно на Москву. Так оно лучше будет. А то, не дай боже, чего лишнего сболтнешь, между государем-царем и шахом какое сомненье посеешь… И еще: во всем следуй наказу великим послам: там описано, как следует посольским людям при всяком случае поступать. Сам обращайся к наказу и людей тому научай. Понял, Степан?
— Понял, Ондрей. Да что толку, если…
— Вот ведь, торопыга! Ну што тебе, говори уж!
Толмач помолчал, опустив глаза, затем поднял их на подьячего и тихо сказал:
— Толку, говорю, нет мне внимать и помнить…
— Это как же так? — Дубровский недоуменно и вместе с тем пристально вгляделся в лицо толмача. — Вот оно что, — произнес он горестно и устало отвалился на подушку. — А может, отлежишься, отойдет хворь? Ведь без меня да без тебя пропадут люди, Степан…
— Нет, не жить мне, Ондрей, стар я, нет во мне силы против огненной немочи…
Все молчали. Подьячий забылся в тяжком раздумье.
— Что стоишь, Степан? — заговорил он наконец. — Присосеживайся на кошму-то…
Он хотел было подвинуться на своем ложе, но от натуги помертвел лицом.
— Не тревожь себя, Ондрей. — Свиридов, опираясь на палку, шагнул вперед и опустился на кошму в ногах подьячего.
И тут подьячий, сморщив в кулачок свое и без того крохотное, исхудавшее лицо, улыбнулся доброй и вместе печальной улыбкой: над собой, над своей слабостью, над горестной своей судьбой. Узкими щелочками глаз оглядел он одного за другим рослых, здоровенных, сажень в плечах, богатырей, стоявших над ним: попа Никифора, кречетника Петра Маркова, стрелецкого десятника Кузьму Изотова.
— Ну и дела-а… — протянул он. — Дожили мы с тобой, Степан, попустил господь… Иль мало поклонов били? Иль согрешили чем!.. — Подьячий чуть поднялся на смертном своем ложе. — Слушай меня, ты, Никифор, ты, Григорий, ты, Петр, и ты, Куземка… — Он снова передохнул, видно, сила его убывала. — Вас одних призвал я сюда из посольских людишек, более некого. Что завещал я при вас Степану, тому и следуйте: берегите большие царские грамоты и проситесь у шаха обратно в Москву. Ты, Никифор, грамотей, вот и читай людям наказ, он всегда вас на правильный путь наставит… Так-то… — Подьячий опять умолк, собираясь с силой. — И ведите список всем своим делам, всему, что случится с вами в пути и в Казвине. А вернетесь в Москву — представьте список в Посольский приказ… Поняли? Ну, да вразумит вас господь бог… А теперь ступайте…
Подьячий отвалился на подушку и прикрыл глаза.
Отошел он к вечеру, тихо и неприметно. В гробу лежал как нахохлившаяся птичка-невеличка, хмурый, озабоченный, будто с обидой, что не привелось ему совершить посольского дела, а теперь, гляди, без него и напутают.
Поп Никифор отпел покойника, а заодно и еще семерых умерших посольских людей. Пристав Шахназар приказал воздвигнуть над могилой подьячего гробницу из белого камня, вдвое меньшую, чем у дьяка. С тем и покинули посольские люди, числом двадцать два, затерянный в горах глиняный Дилеман-городок.
24
— Дорогой брат, — сказал, радостно улыбаясь, Олпан-бек. — Мой Хасан только что принес добрую весть: Халиль удавился в темнице своей цепью!
— Прекрасная весть.
— Но это обошлось мне так дорого, как если бы цепь, удавившая проклятого мальчишку, была из чистого золота!
— А ты не думаешь, что даруга успел кое-что выпытать у Халиля, прежде чем того удавила твоя золотая петля?
— Нет, не думаю. Халиль знал, что одно его лишнее слово будет стоить жизни его матери, брату, сестре. — Олпан-бек пожал плечами. — А впрочем, поручиться можно только за мертвых…
— Да, только за мертвых. — С этими словами Мелкум-бек протянул брату небольшую грамоту со сломанной печатью.
Олпан-бек развернул грамоту и стал читать ее. По мере чтения лицо его становилось все более хмурым и озабоченным. Наконец он злобно бросил грамоту на стол.
— А, старая, седая крыса! Этот проклятый даруга посмел настрочить на меня донос шахиншаху!
— Это не пустой донос, брат. Это показание Халиля, данное им лангерудскому даруге при свидетелях. К счастью, мне удалось задержать гонца, когда он мчался через Казвин…
— Подумаешь — показание! — Олпан-бек вскочил с подушек и в гневе топнул ногой. — Неужели ты думаешь, что шах поверил бы показанию простого воина, данному под пыткой и полученному ничтожным лангерудским даругой! Шах любит меня и верит мне безгранично!
— Ты плохо знаешь Аббаса, брат. Он любит, пока любит, и верит, пока верит. Вот потому-то я и перехватил грамоту даруги…
— Он пошлет другую!
— Я постараюсь перехватить и другую.
— Даруга пошлет третью!.. А может, заткнуть ему рот золотом?
— Ты не знаешь лангерудского даругу, брат. Он из тех, кто считает, что Аббас призван аллахом дать силу нашей стране, которой лишил ее Стамбул. Ты же знаешь: таких сейчас тысячи и тысячи, они идут за Аббасом, как стадо за пастухом. Эти безумцы не понимают, что любимец аллаха — не Аббас, а великий повелитель Оттоманской Порты, слава и прибежище правоверных, хранитель истинной веры! Нет, даругу золотом не купишь, брат.
— Так надо его уничтожить!
— Он хитер и к тому же настороже сейчас… Ничего, брат, придет и наша пора, тогда каждому воздадим по заслугам!
— Когда еще настанет эта пора, брат! А я хочу жить сегодня. Но для этого мне нужно много, много золота. У султана же в сундуках золота куда больше, чем у шаха. Вот и помоги мне запустить туда руку… — Олпан-бек громко расхохотался, — до самого плеча!
— Эх, брат, ты все тот же, годы и события идут мимо тебя…
Вошел слуга и доложил о приходе Реджеб-аги. Вслед за султанским посланцем явился и Антони Ширли.
Пока дородный Реджеб-ara усаживался на подушки, сэр Антони завязал с братьями живую беседу.
— Хвала огненной немочи! — воскликнул он весело. — Она сохранила мне целый мешок золота. Самая умная и отчаянная голова не смогла бы придумать того, что сделал простой случай. Но вы не унывайте, досточтимый Олпан-бек, в следующий раз вам выпадут более счастливые кости…
— Они уже выпали мне, сэр Антони, — холодно отозвался Олпан-бек. — Огненная немочь…
— Уж не хотите ли вы сказать, что вы сами напустили ее на царских послов?
— Именно это я и хочу сказать.
— Ну, не думал я, что вы считаете меня таким простаком! Ваш брат знает меня лучше. Пусть он скажет, можно ли упрекнуть меня в наивности?
— О нет, сэр Антони! Но на этот раз вы просчитались. Я могу подтвердить, что Олпан-бек…
— Уподобился на этот раз самому аллаху? О Мелкум-бек!
— Уверяю вас, сэр Антони, что…
— Ни слова больше, Мелкум-бек! Я плачу. Плачу единственно из уважения к вам. Но зато оставляю за собой право считать отныне досточтимого Олпан-бека наместником аллаха на земле!.. Итак, все царское посольство, до последнего человека, растаяло в пути, не дойдя до Казвина?
— Не совсем так, человек двадцать доберутся сюда. Из них около половины тяжело больны и вряд ли выживут. Но все это — неграмотные мужики и простые, невежественные воины. Они просят шахиншаха через пристава Шахназара отправить их обратно в Москву. Но шахиншах не дал согласия, и я поддержал его в этом…
— Правильно сделали, — отозвался молчавший до сих пор Реджеб-ага. — Надо же узнать, что за грамоты везли с собой послы, о чем пишет царь шаху Аббасу! Пусть золото, которое я неведомо за что отдал Олпан-беку, пойдет в уплату за эти грамоты…
— Вот это правильно, Реджеб-ага! — воскликнул Антони Ширли. — Пусть и мое золото будет платой за открытие тайны московского посольства!
— Высокочтимый Реджеб-ага и сэр Антони Ширли, — сказал Мелкум-бек, — лично я не получил от вас ни единой крупицы золота. Между тем содержание царских грамот есть великая тайна, и цена этой тайны…
— Я вижу, Мелкум-бек, — со злостью прервал Антони Ширли, — что теперь уже вы намерены содрать шкуру с меня и с Реджеб-аги!
— Повторяю, — с достоинством продолжал Мелкум-бек, — цена этой тайны велика, потому что посольские люди, после смерти послов, не считают себя вправе вручить царские грамоты шаху…
— Бросьте, Мелкум-бек! Будто вы не знаете, что эти московские мужики дадут вам прочесть все свои грамоты за один бурдюк молодого вина!
— Что ж, в таком случае это моя удача, — отозвался Мелкум-бек.
— Вы, видно, забыли, Мелкум-бек, что у нас с вами общее дело, — хмуро сказал Реджеб-ага. — Что его величество султан ждет от нас…
— Я требую от вас немногого, дорогой Реджеб-ага, — прервал его Мелкум-бек: — вы должны сообщить султану, что содержание московских грамот стало известно вам от меня — от меня одного! Знайте, обмануть меня вам не удастся: у меня есть глаза и уши в Стамбуле. От вас же, сэр Антони… Ваша страна так богата…
— Понятно, Мелкум-бек, можете не продолжать… А как вы, Реджеб-ага: согласны исполнить просьбу Мелкум-бека?
— У меня нет другого выхода, сэр Антони…
— Значит, мир и согласие! — заключил Антони Ширли. — Поздравляю вас, Мелкум-бек, с самой выгодной сделкой на свете!
— Благодарю. Только не забудьте, сэр Антони, рассчитаться сегодня же с Олпан-беком. Он завтра уходит в поход.
— Рассчитаться? За огненную немочь? О, неужели наместник аллаха нуждается в деньгах?.. Хорошо, хорошо, рассчитаюсь, не глядите на меня так сердито, досточтимый Олпан-бек!..
25
В пути от Дилемана до Казвина не стало еще пяти посольских людей, в их числе и Степана Свиридова, толмача, доброй души человека. Всего под Казвин пришли пятнадцать посольских людей, из них девять хворых.
Был поздний вечер, когда вдали возникло множество неярких, будто движущихся огней.
Ивашка Хромов, уже крепко сидевший в седле, тронул за плечо ехавшего рядом Кузьму: