— Уж не Казвин ли?
— Похоже, Казвин.
— У-у, в экую даль занесло!
Огни все приближались, поезд неожиданно втянулся в слободу: все те же узкие улочки и переулки, тесно уставленные слепыми глиняными домиками, что и в Дилемане и в других попутных персидских городках. Тут за пять верст от Казвина на подворье[10] и поставил Шах-назар посольских людей, обещав, что наутро явится за ними сам Мелкум-бек.
Как ни устали люди, а ночь провели без сна, в тревоге. Хворым не спалось, здоровые на все лады судили и рядили о том, что их, безначальных, ждет впереди; как вести себя, чтоб и шаху не в обиду было, и Москве не в поруху…
А на рассвете, чуть смежили посольские люди тяжелые веки, разбудило их конское ржание, громкая чужая речь. На маленькой площади, где стояло подворье, дыбились невысокие стройные кони, крытые пестрыми попонами, ослепительно горевшими на солнце. Среди коней сновали рослые, нарядно одетые люди. Уж не сон ли то снится? Не сказка ли видится?
— То аргамаки шаховой конюшни для посольских людей, — сказал явившийся на двор Шахназар дворянину Вахрамееву, которого после кончины толмача почитал среди посольских людей за старшего. — Прикажи своим людям садиться на коней, а хворых мои конюхи сами усадят. Я поведу вас в Казвин.
— Ладно, прикажу, — важно приосанясь, сказал Вахрамеев. — Только отбери мне коня покрасивше да попонку побогаче, чтоб всякому видно было: Григорий Вахрамеев едет…
И двинулись московские люди на шаховых конях в Казвин-город.
В версте от слободы посольский поезд повстречал казвинский воевода Мелкум-бек, шахов ближний человек; а за ним ехали множество конных шаховых слуг в красных шапках. Увидев посольских людей, Мелкум-бек, важный, рослый персиянин, осадил своего коня, и тотчас весь его отряд стал на месте как вкопанный.
— А ты езжай, — шепнул Шахназар дворянину Вахрамееву, выступавшему впереди поезда на сером красавце коне. — Как подъедешь к Мелкум-беку, стань на месте и поклонись ему, не жалей спины, ближе его у шаха никого нет…
— Сам знаю. — Вахрамеев припустил своего коня.
Подскакав к Мелкуму, он отвесил ему низкий поклон, чуть не стукнувшись лбом о конскую гриву. Мелкум в ответ чуть кивнул, повернул своих людей, а сам поехал рядом с Вахрамеевым по правую сторону, по левую ехал Шахназар.
В Казвин втянулись неприметно: город не был обведен стеной и даже не охранялся стражей.
— Город великий, а стен не имеет! — подивился Вахрамеев, обратясь к Мелкум-беку. — Это почему же так?
Шахназар перевел его слова, и Мелкум, глядя перед собой, сказал:
— Славнейшему из славных, светочу вселенной, шаху Аббасу не страшны никакие враги.
— А-а… — отозвался Вахрамеев. — Я так и подумал.
На улицах, по обе стороны, стояли люди всякого звания. Одни кричали приветствия, другие били в накары и играли на зурне.
Мелкум-бек проводил государевых людей на посольское подворье. Тут им была приготовлена всякая еда, мягкие постели-кошмы, в больших деревянных чанах горячая вода для мытья, отдельные покои для хворых и здоровых, а для оставшихся четырех кречетов — живые куры и голуби.
Славный был отдых после многодневного страдного пути! Здоровые наелись досыта, помылись добела, разошлись по своим покоям и улеглись спать на мягкие шерстяные кошмы, постеленные на чисто выскобленном полу. Полегчало, верно, и хворым; они обрели наконец покой и кров и утолили жажду присланным из шахова дворца целительным вином.
26
Кузьма и поп Никифор поселились в одном покое и при себе хранили коробью с посольскими бумагами.
Проснувшись на рассвете, Кузьма принялся будить храпевшего попа Никифора:
— Вставай, отец Никифор, вставай же! Наказ читать будем!
Но Никифор продолжал храпеть. Тогда Кузьма ухватил его за ноги и стащил с кошмы на пол.
— A-а? Что такое? — Никифор вскочил с полу, бросился к коробье и схватил ее руками. — Что случилось?
От зычного голоса Никифора проснулись и все остальные посольские люди. Из соседнего покоя притащился заспанный, хмурый Вахрамеев.
— Чего раскричались, сороки? — спросил он сердито. — Сон доглядеть не дали, суматошные! От шаха, что ли, какая весть?
— Отец Никифор наказ читать будет, — спокойно сказал Кузьма.
— С того и суматоха? — еще сильнее озлился Вахрамеев. — Экое дело — наказ читать! Я и без наказа с посольским делом управлюсь, а вам, мужичью, наказ и вовсе не к чему! Ишь, послы выискались…
— Видали мы, Вахрамей, как ты посольское дело правишь, Москву срамишь! То-то при живых послах тебя не видать, не слыхать было, небось они знали тебе цену… — Кузьма повернулся к Никифору: — Поснедаем и за дело, отец Никифор!
Вахрамеев, зашедшись от гнева, что-то бормотал онемевшими губами, пока наконец не выкрикнул:
— Да я тебя… да я тебя… батожьем! Вот ужо велю Мелкумке, он на тебе живого места не оставит, наглый мужик, стоерос! — Он передохнул, затем продолжал спокойнее: — Да ты в своем ли уме, дурья твоя голова? Да ведаешь ли, кому дерзости сказываешь? Я же двоюродным племянником прихожусь великому послу государеву, князю-боярину Тюфякину, упокой господи его праведную душу! А ты кто есть? Тля, пыль дорожная, прах земной!..
Кузьма шагнул к Вахрамееву и положил ему на плечо тяжелую руку. Тот в испуге пригнулся.
— Вот что, боярский племяш, отцепись от меня, не вводи в грех, — произнес Кузьма с угрозой. — Не нужен тебе наказ — ступай в свой покой, сон доглядывай. — Он повернул Вахрамеева и чуть подтолкнул в спину.
Вахрамеев, что-то бормоча про себя, выбежал из покоя.
— Вот тебе и пыль дорожная! — Ивашка прыснул от смеха. — А сам пятки кажет, родич боярский!
Кузьма цыкнул на него, но Ивашка не унимался, его так и разбирал хохот.
— Помолчи, стрелец, — степенно сказал Петр Марков, кречетник, любивший во всем лад и порядок. — Не пристало тебе над дворянином тешиться…
— Сказано — заткнись. Ивашка. — Поп Никифор прихватил согнутой в локте рукой Ивашкину шею и громадной ладонью зажал ему рот, пока Ивашка не посинел от натуги. — Так-то лучше… А теперь за трапезу!
Трапезовали в большой палате, которая стала местом сбора всех посольских людей: из нее вели двери во все остальные покои, и один ход — прямо на улицу.
Когда насытились, смиренный чернец Кодя, единственный оставшийся в живых из всего Никифорова причта, прибрал со стола посуду и оставшуюся снедь.
— Приступим к наказу, братие.
Никифор расправил на столе длинные столицы и, водя по ним пальцем, принялся медленно читать наказ. Читал час, другой, третий, а люди слушали всё с тем же прилежным вниманием, не отводя глаз от чтеца.
— «…А ежели Аббас шах, в то время как послы придут в Персиду, будет в дороге и велит им быть у себя на посольстве в дороге, а сам будет в то время сидеть на коне, то послам в то время на посольство не ходить, а говорить приставам и ближним шаховым людям, что шах делает не по прежнему доброму обычаю и тем великому государю-царю Федору Ивановичу, всея Руси самодержцу, нелюбовь сказывает…»
— Я так понимаю, — прервал чтеца Петр Марков, кречетник, любивший во всем полную ясность. — Нельзя, чтобы шах сидел на коне, когда государевых послов принимает. Верно я говорю?
— Понятное дело: нельзя, — отозвался Кузьма.
А Никифор продолжал:
— «…Ежели пристав или шаховы люди станут говорить, что им, послам, шаха целовать в ногу, как то у шаха в обычае ведется, то им, послам, Василию Тюфякину и дьяку Семейке Емельянову, на том стоять накрепко и в ногу шаха не целовать…»
— Вот еще дело какое! — вскричал Ивашка и даже вскочил со скамьи. — Где же это видано, в ногу целовать!
— Помолчи, Ивашка, — сказал поп Никифор, подняв голову от столпцов и не отводя пальца от строки. — Вольному воля: кому в охотку, пускай куда хошь целует. А московским послам не подобает, потому что царство наше сильное и великое…
— А я не так понимаю, — отозвался Кузьма Изотов. — Дело не в том, что царство наше сильное. Иное, хоть и малое царство, честь свою превыше всего ставит, и потому великим и сильным становится. А иное, пусть и великое царство, ради корысти или страха поступается честью, и потому нет в нем настоящей силы… Поведал мне один старец многознающий и большой грамотей. В давнее время, когда Русь еще под татарами была, рязанский князь Олег всячески угождал хану татарскому и то же своему люду наказывал, а вот Дмитрий — князь, сидевший в Москве, и сам не гнул головы перед татарином и в том же свой народ наставлял. Вот и сталось: Олег потерял свое княжество, а Москва сокрушила татар и всю Русь вокруг себя собрала…
— Ишь, ты… — бормотнул поп Никифор, выкатив на Кузьму серые, в красных прожилках, глаза. — Вот ты, оказывается, речистый какой!.. Что же, братие, устали? Иль дале читать?
— Читай! Читай! — раздались голоса.
Уж смерилось в покое, и Никифор все ниже и ниже склонял голову над столицами, а люди все сидели да слушали.
— «…А если спросят, как ныне государь с Рудольфом-цесарем? И послам князю Василию и дьяку Семейке говорить: цесари римские издавна с великими государями нашими в дружбе и в любви бывали, а ныне Рудольф-цесарь и того более с великим государем нашим в дружбе и любви находится…»
— Что за цесарь такой… Ру… дольф? — спросил Кузьма. — Имя, что ли, такое?
— Кесарь Рудольф, — пояснил поп Никифор, подняв от столпцов указательный палец, — считает себя преемником римских кесарей, а есть он…
— Это нас не касается, — прервал Петр Марков, кречетник. — Мы не послы. Этак от многого знания в уме зайдешься. У нас одно дело до шаха: отпусти, мол, нас на Москву, и все тут.
— Может, и не касается, — отозвался Кузьма, — а знать не мешает. Авось пригодится: вдруг не сразу отпустит нас шах домой, а наперед к себе позовет?
Когда поп Никифор делал короткий отдых и на миг в палате водворялась тишина, из соседнего покоя доносился заливистый храп дворянина Вахрамеева.