— Христом-богом клянусь, такова его речь, — уверял Серега своих друзей. — Да и невдомек мне, чему вы дивитесь! Этаких нехристей видимо-невидимо по чужим землям шатается. Нынче они Христовым именем против басурман дерутся, завтра — заодно с басурманами. Кто больше заплатит, за тем и идут, хоть против родных отца-матери! Экая невидаль, право! Тьфу ты!
Для убедительности Серега сплюнул под ноги воину и повел рукой в его сторону, чуть не задев лица. Тот вскочил с лавки, бросил ладонь на рукоять сабли и бешено прокричал что-то.
— Чего это ты? — спросил его Серега. — Иль какая муха тебя укусила?
Тот опять прокричал что-то и схватился за рукоять сабли, чуть потянув ее из ножен.
Поп Никифор подался на случай назад, а Кузьма нахмурился и чуть привстал в сторону воина.
— Но, но, — сказал он негромко, погрозив воину пальцем.
И тот сразу сел на скамью и опустил под взглядом Кузьмы мутные свои глаза.
Кузьма, помедлив, обернулся к Сереге.
— Скажи ему, — наказал он, — что у нас на Руси своих воинов хватает, да и храбрости воинам нашим не занимать.
— А еще скажи, — сердито добавил Петр Марков, — что эдакий воин без роду-племени не то что золота, а и гроша медного не стоит!..
— Нет, того не говори, Серега, не надобно, — сказал Кузьма. — То ему в обиду и посольству не в пользу.
Выслушав Серегу, воин поднялся с лавки, кивнул на дверь, за которой скрылся Вахрамеев, и спросил: может ли он теперь, после слуг посольских, поговорить с самим царским послом?
— Скажи ему, Серега, нельзя, — отвечал Кузьма. — Великие послы умерли, остались только слуги посольские, числом четверо. И что трое из них решили, того одному не отменить, будь он хоть в золотом кафтане.
В ответ воин поклонился и вышел из покоя.
— Хо-ро-ош! — протянул поп. — Шагает, так земля дрожит. Жаль, не нам достался, старый петух! Да ничего, я другого хвата тут прикормил, поумнее. Покличь-ка, Кодинька, Хаджи-булата. Он на дворике ждет, небось притомился…
33
— Кто такой? — спросил Кузьма.
Прежде чем Никифор успел ответить, чернец Кодя ввел в покой старого, низкорослого персиянина, с маленьким, словно детским, личиком и громадным носом, с добрыми и умными глазами.
— Хаджи-булат, — сказал персиянин писклявым голоском, обвел посольских людей спокойным, внимательным взглядом и остановил его на Кузьме. — Добр здоров, боярин…
— Кто такой? — вновь спросил у Никифора Кузьма, невольно улыбнувшись в ответ. — Чего ради прикормил-то его?
— Нужный человечишко… — важно сказал поп. — В дворниках состоял при подворье. А здесь четыре года назад жил князь Звенигородский, Ондрей Дмитриевич, великий посол московский к шахову величеству. Вот кто такой! — И поп поднял кверху указательный палец.
— По-нашему понимает?
— Почти что и нет.
— Как же ты с ним объяснился?
— А вроде как немые разговаривают. Явился он и говорит: стало мне известно, что послы ваши в пути умерли. — Поп закатил глаза, запрокинул голову. — Трудненько вам тут, говорит, приходится, простым людям, без привычки к посольскому делу, да ничего, говорит, помогу. — Поп горестно склонил голову, затем ободряюще заулыбался и потрепал себя рукой по плечу. — С князем, говорит, с вашим, Звенигородским знаком был. — Поп по-смешному скорчился и бормотнул писклявым голосом: — Я, Хаджи-булат, князь Зенигор служиль! Гордый, говорит, князь был, самому царю друг. — Поп выпятил грудь, нахмурил густые брови, опустил нижнюю губу и грозно оглядел всех. — О вас, говорит, по всему Казвину-городу молва идет, гадают, кто вы такие, зачем приехали, чего ради простаками прикидываетесь. — Поп широким махом руки обвел вокруг и забубнил: — Бу-бу-бу-бу… Славно мы с ним поговорили…
Поп еще не кончил, а уж Кузьма, кречетник и толмач Серега чуть не в лежку лежали от хохота; смиренный чернец Кодя и тот улыбался. А Хаджи-булат, довольно усмехаясь, как заводной, кивал головой: так, мол, и было…
— Ну и рассмешил, отец Никифор, — еле проговорил Кузьма. — Вот это толмач — не в пример тебе, Серега!
Кузьма неожиданно поднялся с лавки, подошел к Хаджи-булату и уставился на него как-то сразу помрачневшим взглядом. И со всех лиц сошла улыбка. Хаджи-булат выдержал взгляд, не отвел глаз.
— А ну, спроси его, Серега, — приказал Кузьма, — кто подослал его к нам и с каким тайным умыслом?
Серега спросил, но Хаджи-булат в ответ только покачал головой.
— В обиду принял? — сурово сказал Кузьма. — А вдруг притворяется? Дело немудрое притвориться. Пусть клятву дает, что с добром явился. Нам, скажи, иначе нельзя: посольское дело справляем.
Хаджи-булат уселся на землю, скрестил ноги, повернулся лицом к востоку и что-то медленно и торжественно произнес на своем языке.
— Дал клятву? — спросил Кузьма.
— Дал, — ответил Серега.
Поднявшись с полу, Хаджи-булат быстро и весело заговорил.
— Поначалу я, верно, в обиду принял твои слова, — перевел Серега. — А подумал и решил, что ты прав, что на веру никого не берешь. Тут ухо востро держать надобно, против вас многие козни плетутся. И среди шаховых ближних людей найдутся такие, кому не по нутру шахова дружба с царем…
— Кто ж такие?
— Сам дознаешься. А мне, Хаджи-булату, о том говорить страшно.
— Если страшно, так и не надо, — холодно отозвался Кузьма.
Хаджи-булат снова заговорил. Серега же переводил его слова:
— Против вас английские люди умышляют, им тоже поперек горла персидская дружба с Москвой. Сильнее станет шах — труднее будет его на английскую сторону переманивать. Им только бы рознь была: у шаха с Москвой, у турецкого султана с шахом, у Москвы с султаном…
— А кто они такие, эти англинские люди? — спросил Кузьма и, усмехнувшись, добавил: — Иль, может, тебе и эти страшны?
— Чего уж, скажу, — махнул рукой Хаджи-булат. — Самый из них опасный — Антони Ширли…
— А ну, запиши, отец Никифор, — строго приказал Кузьма.
— Ширли, — повторил Серега. — Антони.
— А чем он промышляет тут, этот… Антон?
— Как тебе сказать? Есть у шаха Аббаса славный военачальник, Аллаверди-хан. Он укрепляет шахово войско, чтобы можно было от врагов обороняться и отобрать у них назад наши земли и города. В этом деле и помогает Аллаверди-хану Ширли.
— Выходит, полезный он шаху Аббасу человек? А ты говоришь…
— Вот и говорю: есть шаху от него польза. Так ведь другие английские люди такую же помощь шахову недругу, султану, оказывают!
— Хитрое дело, — проговорил Кузьма. — А что же, шах о том разве не знает?
— Как не знать — знает, — усмехнулся Хаджи-булат, и в умных его глазах зажегся веселый огонек. — Наш шах великий, мудрый правитель. Он от каждого берет, что можно взять. Настанет день, и недруги наши поймут, что обманулись они в своих коварных расчетах…
Кузьма смотрел на Хаджи-булата и дивился, как гордо блестели глаза старика.
«Видать, верной души человек, — думал Кузьма. — Этот родной земли не предаст, а значит, и к нам, московским посланцам, явился с добром!»
— А английские купцы, которые здесь торговлю ведут, заодно с Антони Ширли против вас умышляют, — продолжал Хаджи-булат.
— Об этом нам ведомо, — важно сказал Кузьма. — И о турецких происках, и об англинских. Ты вот что скажи: чего им от нас нужно?
— Чего нужно? И английские и турецкие люди узнать хотят, нет ли в грамотах ваших чего о торговых делах. Но всего важнее им узнать, за каким большим государским делом великие послы в персидское царство пришли, какую помощь сулит Москва шаху…
— Разве ж не знают они, что мы не послы, посольства справлять не можем и царских грамот читать не смеем?
— Что ж, что знают? Грамоты с вами, а в грамотах все и сказано…
— Правильно говоришь ты, Хаджи-булат. Вот и я так думаю: они хотят до грамот добраться.
Когда ушел старый персиянин, Кузьма подошел к Ивашке и больно стукнул его согнутым пальцем по лбу.
— Теперь понял, …дурень, чего ради поил тебя тот, на майдане?
— По-онял…
— То-то и оно! В таком деле чуть оступишься — в иуды-предатели угодишь.
34
В ожидании прибытия шаха поп Никифор продолжал изо дня в день читать людям вслух наказ. Как-то и Вахрамеев послушал часок-другой, да заскучал.
— Чего слушать-то? — сказал он со злостью. — Назвался Куземка, смерд окаянный, послом, пусть сам и лезет в шахово пекло! А мое дело — сторона. Буду в Москве — все расскажу в Посольском приказе, если только сам шах Куземкину голову не отсечет…
Отстал и Петр Марков, кречетник.
— И того хватит с меня, что упомнил, — сказал он. — А то ум за разум зайдет…
Зато Ивашку словно бы подменили: сидит себе тихо да смирно и старается запомнить то, чего ему, простому стрельцу, и вовсе не нужно.
— А ну, постой, поп, повтори, — останавливал он порой Никифора. — Как крымского-то царя кличут? Гзы-Гиреем, что ли?
— Казы-Гиреем, — поясняет поп и продолжает: — «…А в ответ послам говорить: крымский-де Казы-Гирей царь перед великим государем нашим неправды многие показал, а после того…» — Поп умолкает, вскидывает волосатую голову и насмешливо глядит на Ивашку: — А тебе-то, Ивашка, какая корысть, что Казы-Гиреем крымского царя кличут? Иль в зятья к нему метишь?
— Зачем в зятья, — сердито отзывается Ивашка. — Может, воевать с ним, супостатом, придется…
Однажды к вечеру прибежал на подворье Хаджи-булат.
— Дело-то какое! — крикнул он писклявым голоском. — Приехали от шаха в Казвин ратные люди и привезли голову курдистанского царя и других голов двести, и поставили их на майдане на копьях. А шах, говорят, весел и радостен, он с войском своим город Курдистан захватил и сам голову их царя отсек… Слышите? — Хаджи-булат поднял сухую старческую руку, и все услышали вдруг в вечерней тиши какой-то ровный, тревожный шум. — То в накары бьют и в трубы играют. И так три дня и три ночи будут бить и играть, пока шах в Казвин не прибудет…
Едва ушел Хаджи-булат, как на подворье явился Алихан, пристав.