— Близится шахиншах, светоч мира, к Казвину! — выкрикнул он прерывающимся голосом, едва распахнув дверь. — Готовьте грамоты и подарки царские шахиншаху! Готовьтесь сами — его шахово величество может потребовать, чтобы вы предстали пред его светлые очи!
С этими словами Алихан выбежал из покоя.
— Эк, суматошный какой, — повел плечами Кузьма. — Со страху, что ли, или с нечистой совести…
Когда Вахрамеев узнал о скором прибытии шаха в Казвин, он примирительно заговорил с Кузьмой:
— Вот что, Куземка, если покличет нас шах к себе, то уж и я пойду. А?
— Чего ж не пойти? Иди.
— Все ж лестно шаху с боярским-то, княжеским родичем…
— Конечно, лестно… Может, один и пойдешь, к шаху-то, если покличет?
— Что ты, Куземушка! — испугался Вахрамеев. — Уж лучше вместе… Вдруг да язык к гортани присохнет? Бывает же.
— Бывает. Да оно, может, и лучше…
— Это что — лучше-то? — нахмурился Вахрамеев. — Кому лучше-то? — Он перешел на крик. — Думаешь, рабья душа, я один посольского дела не справлю? Спра-авлю! Я-то знаю, чего ради ты, смерд, наперед лезешь, — шаховы подарки себе взять удумал, вот и хочешь в послы пробраться! На-ка, выкуси! — и он показал Кузьме фигу. — Вот накажу Алихану, чтобы шаховы дары среди нас по породе делил…
— Ах ты, гадина! — тяжело выговорил Кузьма. — Люди муку смертную приняли, жизни лишились, а он, иуда, за шаховы дары посольскую честь предает…
Все вскочили с мест и угрожающе закричали на Вахрамеева.
А Ивашка медленно поднялся с лавки и двинулся на него со сжатыми кулаками. Вахрамеев, не спуская с Ивашки испуганных глаз, попятился к двери, затем взвизгнул вдруг, проворно повернулся и под общее улюлюканье побежал, переваливаясь, прочь из палаты.
Только успокоились, как на подворье опять явился Хаджи-булат с новой вестью: прибыли в Казвин шаховы воеводы Зильфар и Олпан-бек, старший брат Мелкум-бека; они разбили войско царя мазендеранского и привезли триста голов на копьях…
— То понимать надо, — важно заключил Хаджи-булат. — Ныне шах Аббас малых своих недругов покоряет, чтобы они не мешали ему, когда придет время для великой борьбы… Далеко глядит шах Аббас!
— Похоже, далеко, — согласился Кузьма. — А вот, спроси-ка ты его, Серега, чего ради он к нам на подворье такие вести носит, какие всякий и сам может узнать? Вот пошлю на майдан хоть Ивашку, он ту же весть принесет. Чем такие вести на подворье приносить, не лучше ль ему старые ноги свои поберечь?
Маленькое, сморщенное лицо Хаджи-булата залилось краской. Он молчал, глядя в землю и переступая с ноги на ногу.
— А что хотел бы ты знать, посол? — спросил он, подняв на Кузьму свои умные, добрые глаза.
— Да все, — улыбнулся в ответ Кузьма. — А на первый случай: кто такой Алихан?
— Верно, не по душе он тебе, коль спрашиваешь.
Хаджи-булат помолчал, пожевал губами, потом вдруг решился.
— Да сгинет страх, что сковывает уста мои! — заговорил он цветисто и чуть нараспев. — Вы друзья шахиншаху и нашему царству, и больше не стану я таиться от вас. Ты спрашиваешь, кто такой Алихан? Дурной человек Алихан, неверный человек. Три раза был он в посылах у султана турецкого и стал ему другом, а шахиншаху тайным врагом. Будь же настороже с Алиханом, царский посол!
— А Мелкум?
— Мелкум… — Хаджи-булат словно споткнулся. — Мелкум — первый у шаха человек, он живет на шаховом дворе день и ночь… Доверил ему шах и казну свою, и Казвин, и послы всех земель доверены ему. И брат Мелкума Олпан-бек, воевода, также в большой у шаха чести…
Хаджи-булат умолк.
— Каковы же они, Мелкум-бек и Олпан-бек? — с упорством повторил Кузьма.
— Не знаю, как и сказать тебе… Не смею сказать… Я человек маленький… Только будь и с ними настороже, посол…
— Они тоже, что ли, султана сторону держат?
— Может быть…
— А может, англинскую сторону?
— Может, и английскую…
— С этим, с Антоном… как его?
— Ширли…
— Вот, вот, Ширли. С ним, что ли, снюхались?
— Может быть.
— А шах о том ведает?
— Шах подозревает… ждет…
— Ну, спасибо тебе, Хаджи-булат, — заключил Кузьма и повернулся к Никифору: — Выдашь ему, поп, камки шелковой сорок локтей.
Когда Серега перевел Хаджи-булату слова Кузьмы, тот в страшной обиде замахал руками.
— Не нужны мне твои дары! — гневно сказал он и даже притопнул ногой. — Не ради корысти играю я своей головой. Стыдно тебе, посол, предлагать мне награду. Думаешь, только тебе дорога родная земля…
— Так во-от ты какой!.. — протянул Кузьма. — Ну, прости, отец, моя вина…
Кузьма поднялся с лавки, обнял старика и крепко прижал к себе.
Глаза Хаджи-булата увлажнились, он как-то по-детски всхлипнул.
А когда Хаджи-булат собрался уходить — сегодня в Казвине каждый час мог принести новую весть, — Кузьма остановил его новым вопросом:
— А скажи-ка, Хаджи-булат, каков сам-то шах Аббас? Он-то чего хочет?
Хаджи-булата словно обожгло.
Одно дело, когда он сам говорил о шахе Аббасе, своем государе, — совсем другое дело, когда его спрашивают о шахе, будто о простом смертном…
Хаджи-булат помолчал.
— Ты не должен был задавать мне этого вопроса, посол, но я все же отвечу тебе. Слушай внимательно мой рассказ… Менее года назад стоял на этом самом подворье султанский посол. Однажды приехал к нему на подворье шах, и посол вручил ему грамоту от султана. Шах прочитал грамоту и сказал послу: «Пишет мне твой повелитель, султан, чтоб я послал ему в помощь против его недруга, мажарского царя, пятьдесят тысяч людей. Передай же султану: людей я в помощь не пошлю, хоть он и грозится, что пойдет тогда против меня войной. Угроз его я не боюсь, потому что бог дал мне друга, белого царя русского. И сколько попрошу я у брата моего, белого царя, прислать мне людей, столько он и пришлет. Что с вами тогда будет? А если бы не было у меня друга, белого царя, вы бы, недруги, давно персидскую землю разорили…» И отпустил шах султанского посла ни с чем, и людей не послал султану на помощь…
Когда Серега перевел эту длинную речь, Хаджи-булат заключил:
— Вот тебе, посол, ответ на твой вопрос!
— Ничего не скажу: ответ хорош, — сказал Кузьма. — А только не сказки ли ты рассказываешь нам, старик? Откуда тебе о том известно? Не ближний же ты у шаха человек, чтоб тайные его речи знать?
— На это я тебе ничего не отвечу, посол. Своей жизни я сам хозяин, а чужой распоряжаться не волен…
Неожиданно Кузьма вскочил с лавки, шагнул к двери, ведущей в покой Вахрамеева, и широко распахнул ее.
Стоявший за дверью Вахрамеев вскрикнул от неожиданности и в страхе попятился.
— Подслушиваешь! — с презрением бросил Кузьма. — Кто ж тебе слушать-то не велел? Тоже небось посол… Только гляди: сболтнешь — башку оторвем!
35
А через три дня чуть свет явился на подворье Алихан-бек.
Кузьма, оповещенный Колей, тотчас же разбудил попа и всех остальных посольских людей. Когда все собрались в палате, Алихан, важный, медлительный, но, видать, чем-то обеспокоенный — косые, пронзительные глаза его так и бегали, — сказал:
— Государь наш, шах-Аббасово величество, прислал меня, раба своего, к вам и велел передать, чтобы все вы шли ныне в полдень к шах-Аббасову величеству и несли с собой кречетов.
— Что ж, — отвечал Кузьма, — мы готовы.
— А как войдете к шаху, — продолжал Алихан, — то будете у ноги государя нашего…
— Не-ет, у ноги шаха нам не бывать, — нахмурился Кузьма, — и в ногу нам шаха не целовать.
— Странно ты говоришь, — зло усмехнулся Алихан. — Шах Аббас всем иноземным послам дает целовать ногу. И турецкому, и португальскому, и цесарскому, и польскому, и веницейскому. Неслыханное дело, чтобы посол не был у ноги шахиншаха! А вы даже и не послы, а так…
— Уж какие есть, пристав, — спокойно сказал Кузьма, — а только у ноги шаховой не будем. Так говорю я, Никифор?
— Так, Кузьма, — широко зевнув, отозвался поп, — не целовать нам шаховой ноги.
— Так, Петр?
— Ужель не так? — ответил Петр Марков, кречетник. — Такому делу вовек не бывать.
— Так, Вахрамеев?
— Верно, что так…
— Слыхал, пристав? — повернулся Кузьма к Алихану. — Значит, так тому и быть. А что ты говоришь, будто неслыханно, чтобы посол не был у ноги шахиншаха, так это ты врешь, пристав. Никогда московские послы у шаховой ноги не бывали, то для Руси было бы бесчестьем великим. Скажи ему, поп, как у нас на Москве ведется!
Поп снова зевнул, покрестил свой огромный, густо заросший зев и сказал:
— У нас так ведется: когда бывают у его царского величества от христианских государей послы, то государь тем послам дает целовать свою царскую руку, а на басурманских послов руку свою кладет. А того у нас не ведется, — заключил поп, — чтобы государя целовать в ногу…
— Слыхал, пристав? — сказал Кузьма. — Поди к шахову величеству и скажи: не бывать нам у шаховой ноги.
— Не смею я того шаху сказать…
— Да ты к шаху небось и не вхож, — сказал Кузьма.
— Я и Мелкум-беку не смею сказать…
— А ты, пристав, посмей, — отозвался Кузьма. — Ответ нам держать, не тебе.
Но Алихан не уходил.
— Подумай, посольский человек, — обратился он опять к Кузьме. — Сам подумай и людей своих вразуми: страшен будет шахов гнев, если вы не выполните стародавний обычай. Ох страшен! — И Алихан даже прикрыл ладонью свои косые глаза, чтобы только не видеть воображаемый жестокий гнев шахиншаха.
— Ступай, пристав, — отрезал Кузьма, — и передай Мелкуму: пусть шахово величество не неволит нас целовать у него ногу и тем между собой и государем нашим дружбы и любви не порушит.
Алихан ожег Кузьму злым взглядом и вышел из палаты.
— А вдруг и впрямь разгневается шах и прикажет наши головы отсечь? — тихо произнес Вахрамеев, глядя вслед Алихану. Затем, повернувшись к Кузьме, добавил: — Это все ты, все ты, смерд, хорохоришься! Экое дело: в руку ли, в ногу ли целовать…
Никто Вахрамееву не ответил. Тот еще поворчал и ушел к себе.