— Не мне судить о том, шахово величество. Но я так понимаю: Руси добрые соседи нужны, да славная с ними торговля, да чтобы вместе стоять против общих недругов, если те войной пойдут…
— Верно, Кузьма! — Шах встал, глаза его, устремленные на турецкого посла, казалось, кипели от гнева. — И я верну, слышишь, Реджеб-ага, верну все, что отняли у страны моей злые недруги!
Шах опустился на сиденье и перевел дух.
— Говори, с чем прибыл ты ко мне от султана, Реджеб-ага? Что тебе надобно?
— Не стану я о том говорить, о славнейший из славных, в присутствии чужеземных послов.
— Говори! — закричал шах. — У меня нет тайн от послов московских!
Но турок молчал, крепко сжав губы, словно боясь, что их разомкнут силой.
— Так я сам скажу тебе, зачем ты прибыл сюда! Тебе велели узнать, для чего прибыли ко мне послы Москвы! Слушай же!.. Скажи, Кузьма, зачем прислал вас ко мне государь ваш?
— Для установления с тобой крепкой дружбы и вечного против общих врагов союза. Так говорит наказ, данный великим послам. И только смерть, — твердо добавил Кузьма, — помешала им подписать с тобой, шахово величество, договорную грамоту.
— Слыхал, Реджеб-ага, что говорит посланец русского царя? — уже спокойно сказал шах. — С тем я и отпускаю тебя сегодня…
Турецкий посол в сопровождении Мелкум-бека тотчас же покинул палату. А шах и Аллаверди-хан еще добрый час беседовали с посольскими людьми, дивясь их разумным и точным словам. Но об отъезде в Москву шах ничего не сказал. Когда же Кузьма спросил его об этом, шах прервал его на слове:
— Придет срок, я отпущу вас…
38
Вернувшись на подворье, посольские люди узнали от Коди, что в их отсутствие приходили какие-то персияне. Они требовали через толмача от имени шаха, чтобы он, Кодя, отдал им коробью с грамотами, которую послы будто бы забыли с собой взять.
Кодя в подворье их не пустил и коробьи не отдал. Тогда они стали грозить ему гневом шаха и всякими страшными казнями. Кодя забрался на стену подворья и прицелился в них из длинной стрелецкой пищали. Персияне попятились и тут же стали сулить ему за коробью столько золота, сколько он пожелает, и даже бросили несколько монет через стену. Кодя кинул монеты обратно, угодив двум персиянам в голову, слез со стены и занялся своим делом.
— А пригляделся ты, что за люди? — спросил Кузьма.
— В персидском платье… — отвечал Кодя.
— А сколько их было?
— Шестеро или семеро…
— Не приметил: были ли воины среди них?
— Будто все они были воины, кроме толмача.
Прошло два дня, от шаха не было никаких вестей. Заходил Хаджи-булат, говорил, что шах собирается в свой стольный Испаган-город и не сегодня-завтра отбудет туда с большой свитой.
— Есть слушок, — добавил Хаджи-булат, — будто шах берет вас с собой в Испаган…
Узнав о том, что произошло на подворье, пока посольские люди были у шаха, Хаджи-булат помрачнел.
— Вот оно что… — пробормотал он в смятении. — Значит, они перешли к делу… торопятся…
— Кто это — они? — спросил Кузьма.
— Ну, все эти… дурные люди…
— Кто же? — настаивал Кузьма. — Ведь среди этих разбойников были и воины. Кто же мог отправить воинов на подворье? Не англинские же купцы!
Хаджи-булат молчал, опустив голову.
— Эх, старик, старик, — добрым голосом сказал Кузьма. — Связал ты с нами свою судьбу, уж будь верен ей до конца. Говори же: Алихан? Мелкум? Или — как его… Никифор, подскажи!
— Ширли.
— Ага, Ширли.
— Не-ет… — не поднимая головы, тихо отвечал Хаджи-булат. — По их слову, верно, но сами они не стали бы…
— Так кто же?
— Кто, кто! — вдруг со злостью визгливо крикнул старик. — Брат Мелкум-бека, Олпан-бек! Вот кто!
— Олпан-бек? Шахов воевода? Тот, кто в почете и милости у шаха?
— Тот самый. Будь теперь настороже, посол…
На другой день на подворье явился Мелкум-бек в сопровождении Алихана и двух воинов-телохранителей. Он велел собрать всех посольских людей и потребовал у них от имени шаха, чтобы выдали ему на руки царские грамоты и поминки.
— А скажи-ка, Мелкум-бек, — спросил Кузьма, — что за люди являлись сюда на подворье, грозили и требовали от имени шаха царские грамоты?
Мелкум удивленно переглянулся с Алиханом.
— Мне неведомо, о каких людях говоришь ты, посольский человек. Но если такие люди действительно приходили и ссылались на священное имя шахова величества, то они достойны жесточайшей казни.
— Что же, — сказал Кузьма, — может, казнь и постигнет их.
— Дай-то бог, — невозмутимо отозвался Мелкум.
И тут Вахрамеев, обратившись к Мелкуму, неожиданно, с хитрым видом, сказал:
— Ох, Мелкум, чего-то ты крутишь! А нам вот известно, что это твой братец Олпан-бек мутит…
Серега, конечно, не перевел слов Вахрамеева, но Мелкуму и не было в том нужды: одно имя Олпан-бека, произнесенное в такую минуту, сказало ему все. Он чуть побледнел, но тут же овладел собой и спокойно повторил требование о выдаче царских грамот и поминок.
Кузьма не сразу смог ответить Мелкуму: страшный гнев перехватил ему дыхание, словно он разом опрокинул чашу крепчайшего зелья. Не раз убеждал его поп Никифор, что надо запереть дурака Вахрамея в покое и не пускать на люди! Так нет, не послушал он совета, помня завет подьячего. А разве мог знать подьячий, какому дурню доверил посольское дело…
— Мы не послы, — сказал Кузьма чуть приглушенным голосом, — и грамоты царские из посольского коробья отдать не можем. Мы на те грамоты и глядеть не смеем, не то что в руки взять. Не вольны мы и в царских поминках. Так и передай шахову величеству, Мелкум-бек.
— Понимаешь ли ты, что говоришь, посольский человек? — начал зло Мелкум. — Я требую у тебя именем шаха грамоты и поминки, которые государь ваш послал своему другу и брату шахиншаху. Кто же дал право тебе, простому воину, прятать их от шаха? На такое дело и сами великие послы не решились бы. Или тебе недорога твоя жизнь?
— Не пусторечь, Мелкум-бек! — спокойно отвечал Кузьма. — Мы выполняем волю великих послов, а великие послы следовали воле самого государя-царя. Так и передай шахову величеству.
Мелкум-бек, не сказав ни слова в ответ, повернулся и вышел из палаты, за ним Алихан и оба воина. Тотчас же вскочил с места и Вахрамеев и быстро шмыгнул в свои покои, закрыв дверь на задвижку.
— Чует кошка, чье мясо съела! — крикнул вдогон ему Ивашка, побежал вслед и стал трясти дверь.
— Оставь, Ивашка, — устало и хмуро сказал Кузьма. — Теперь делу все одно не поможешь. А только не пускать его больше из покоев, пусть сидит там, пока на Москву не отъедем…
— Давно бы так, — отозвался поп Никифор. — А как ты понимаешь, Кузьма: Мелкум, и верно, от имени самого шаха требовал грамоты и поминки?
— Не иначе, как от шаха.
— И грозился, думаешь, по шахову повелению?
— Грозился, должно быть, от себя.
— Вот и я так думаю. Ему небось пуще шаха охота в царские грамоты заглянуть…
На утро следующего дня Кузьма, Ивашка и Серега пошли прогуляться по городу, забрели на майдан. Поглазели на всякие игры, на тех же баранов, что на потеху народу бились лбами, на свирепых волков, что грызли насмерть друг друга, на слона-великана. Так бродили они по майдану, с любопытством осматривая все, что попадало на глаза, пока не пришло время возвращаться домой. Тут подошел к ним какой-то персиянин в рваном платье и поманил за собой.
— Чего тебе? — грозно спросил Кузьма.
Но персиянин, не отвечая, показывал куда-то направо.
Кузьма оттолкнул персиянина и хотел было пройти мимо, как услышал истошный крик Ивашки:
— Ах ты, господи!.. Гляди-кось, Куземка, никак Хаджи-булат!
Кузьма поглядел вправо, куда показывал Ивашка. На невысоком деревянном помосте для общего обозрения среди трех других голов лежала отсеченная голова Хаджи-булата…
— Вот оно как обернулось Вахрамеево слово об Олпане! — тихо произнес Кузьма и скинул шапку; обнажили головы и Серега с Ивашкой. — Ах, злодеи, что сделали с добрым стариком… — Кузьма низко поклонился. — Прости, отец, если в том наша вина…
Тут только вспомнил Кузьма о нищем персиянине и оглянулся. Но того уже не было, верно, скрылся в толпе.
— Прочти-ка, Серега, что тут написано, — сказал Кузьма, указывая на деревянную дощечку, прибитую к помосту.
— Я персидской грамоты не понимаю, а вокруг говорят: за хулу против шаха…
— Вон подо что подвели, супостаты!
На подворье возвращались молча, каждый думал о своем.
— А все же не задаром погиб старик, — будто про себя произнес Ивашка. — За родную землю жизни лишился…
И вдруг злобно добавил:
— Так и удавил бы проклятого Вахрамея!..
39
Миновало еще два дня, ни одна живая душа не появлялась на подворье: ни водоносы, приходившие раньше каждое утро, ни дворцовые слуги, носившие всякую снедь. Похоже было, что посольские люди остались одни в целом Казвине.
На третий день Кузьма послал Серегу с Ивашкой и Петром Марковым, кречетником, в город побродить по майдану, послушать людские толки. Они принесли оттуда важную весть: накануне вечером шах выехал из Казвина в Испаган-город…
— А кто тебе этакую дулю на лоб посадил, Ивашка? — сердито спросил Кузьма. — Иль опять за свое взялся?
— Какое там! — засмеялся Ивашка. — Бродили мы по майдану, налетели на Серегу три молодца, да мы их так отделали, что не скоро забудут…
— Ну и нам, понятное дело, маленько досталось, — скромно добавил Серега.
— Это кому же досталось? — ворчливо перебил его Петр Марков, кречетник. — Их-то чуть живых унесли, а мы, вот они, целехоньки!
— То Олпаново и Мелкумово дело… — в раздумье произнес Кузьма. — А народ как же?
— Народ, как водится, расступился, — сказал Серега. — А потом, когда мы тех молодцов уложили наземь, стали нахваливать нас да обхаживать. Поверишь, Кузьма, чуть целоваться не лезли!..
Кодя поставил на стол кое-какую снедь из последних запасов, оставшихся на подворье, и все, кроме Вахрамеева, которому еду относили в покой, уселись за трапезу. Только отобедали — на подворье пожаловали Мелкум-бек с Алиханом.