Шамхал от себя прислал великому посольству двенадцать быков жареных, восемнадцать овец, шесть мешков муки, пуд меду и всякой иной снеди; а подарки для государя-царя обещался доставить со своим послом, которого, велел сказать, немедля и снарядит в Москву.
10
Когда подошли к Дербенту, посольские люди увидели странные бело-голубые облака. К вечеру облака потемнели, подернулись сиреневым цветом: то высились Кавказские горы. Люди не хотели верить вожу, что это твердая земля, но тот поклялся в том господом-богом. А потом горы подступили к самому берегу, и посольские люди увидели зеленую поросль, покрывавшую склоны гор, а еще выше ледяную шапку, ярко блиставшую на солнце.
— Уж не край ли это света? — с тревогой молвил Ивашка Хромов. — Далее небось ничего и нету…
— Как так нету? — отозвался Кузьма. — За теми горами, сказывают, крещеные люди живут, нашей веры. Они Москве-матушке челом бьют. Нет им житья от басурманов, вот и тянутся к московскому царству.
— А не врешь? — скосил Ивашка глаза на дружка. — Через этакие горы человеку и пути нет…
— И-и, — протянул Кузьма, — человек-то по нужде где хочешь пройдет.
Город Дербент привалился к склону громадной горы. Он был окружен широкой стеной, выведенной на скалах. По ней свободно могли проехать бок о бок две телеги, запряженные волами. Между берегом и горой причудливо раскинулось множество каменных гробниц, разрушенных временем. Высоко в расщелинах горы повисли над городом маленькие крепостцы да сторожевые посты.
— Стоит сей град Дербент, а по-иному Железные врата, с самого начала света, — сказал вож, и слова его вмиг облетели весь поезд. — И кто сим градом владеет, тот владыка и земли здешней, потому тут единый ход, и другого хода нету. Через те врата ходила на Русь татарская сила Батыева и всякие иные нехристи. А ныне сим градом владеет султан турецкий, да не то чтобы крепко: далеконько ему и без надобности. Зарится на него и шамхал, да силушки мало, хоть и близко…
Ивашка быстрым, горячим взглядом оглядел город из конца в конец.
— Да где ж они, врата-то железные? И не видать…
— Дурень ты, Ивашка, — отозвался Кузьма. — Понимать надо: одно название, что железные врата. Глянь-ка: если стать, хотя бы и малой ратью, между горой и морем — тут сажен сто, не более, — так никакая сила не пройдет. А иного пути тут нету — горы мешают. Потому и зовется этот проход: врата!
— И впрямь так!.. — обрадованно воскликнул Ивашка.
За Дербентом посольские суда в обход мелей ушли далеко от берега. В небе стоял золотой месяц, бросив на воду длинную, сверкающую дорогу. Море было спокойно и суда только чуть покачивало на ясной глади. Ничто не предвещало бури. Но опытный вож на исходе ночи стал тревожно всматриваться в даль, откуда возникли на небе первые облака. Он запрокидывал лицо, словно испытывал поднимавшийся предутренний ветер.
Плыть к берегу было нельзя: буря могла разбить суда о прибрежные скалы или выбросить их на мель. Пришлось опять встретить бурю грудью. Но на этот раз не удалось ей осилить посольских людей. Хоть изрядно кидало бусы на волнах, но урона ни в людях, ни в судах не было, разве что наглотались соленой воды.
На долгом пути до Гиляна пристали только раз у маленького персидского городка Ниазабада, где посольство с почетом было встречено воеводой местного хана. По бедности своей воевода ничем не смог угостить усталых путников и только выставил им в убогих своих хоромах большой котел с постной похлебкой.
— Стада, — говорил он, — в прошлом месяце у нас от мора пали, а рыба в наши воды не заплывает, потому что воды наши смолой и дегтем порчены.
И верно, как плыли посольские люди к берегу, то немало дивились черной-пречерной воде, и отзывала она не то смолой, не то дегтем. Местами и на земле виднелись черные пятна дегтя. Горел костер. Но до костров ли было посольским людям, коли солнце тут пекло в тройную, против московской, силу?
В городке постояли день да ночь, а затем великий посол приказал идти далее, на Гилян, без остановки, чтобы прибыть туда не позднее, как на сороковой от Астрахани день.
— А везде ли на персидской земле такая скудность? — не без тревоги спросил вожа поп Никифор, отощавший в трудном пути по Хвалынскому морю. — Причт-то мой совсем с тела спал…
— Эх-ма! — Вож даже присвистнул. — Да там хоть на камне сей — и то уродится! А всякой живности — без краю-конца. Взойдет твой причт на шаховых хлебах, как опара.
Прослышав о словах вожа, не раз ходившего в персидские земли, повеселели посольские люди: шесть-то дней до Гиляна можно и на сухомяти побыть, раз текут там в кисельных берегах молочные реки!
11
Все сбылось, как сказал вож: подойдя на корытцах к Гиляну близ устья реки Лангеруд, посольские люди, и верно, увидели сущий рай. Благодатное, горячее солнце осеняло золотыми лучами ярко-зеленые просторы полей; густые рощи были затенены вечнозеленой листвой; сверкающие, алмазные ручейки вприпрыжку сбегали с невысоких холмов; увидели приветные веселые домики, стада раскормленных быков и коров, невиданных цветов домашнюю птицу. Словно бы и не земля, а крытый яствами стол!
Саженях в десяти от причала приказал великий посол стрельцам палить из пищалей: знайте, господа персияне, едет к вам великое посольство царское! А персияне, задолго извещенные о том царским гонцом, давно ожидали гостей.
На берегу в богатом наряде появился гилянский воевода со своими слугами и выслал навстречу посольству украшенную шелками лодку. По знаку посла гребцы легли на весла — раз-раз! И посольский поезд стал у причала.
Когда дьяк Емельянов шел со своими людьми от пристани к шатру воеводы, раскинутому недалеко от берега, воздух сотрясался от звона литавр, бубен и накаров. Перед послом, на коврике-дорожке, проложенной до шатра, уморительно выплясывала обезьяна, одетая в панцирь, шлем и со шитом. Великий посол хоть и сробел, но виду не показал и шел прямиком на обезьяну. А она отступала перед ним, как бы завлекая гостя в шатер воеводы.
Из шатра быстрым шагом шел воевода, молодой смуглолицый персиянин в цветастом халате. Он, смеясь, оттолкнул обезьяну и приветствовал дьяка, склонив голову в зеленой шапке и ударив себя по сердцу левой рукой, крашенной желтой охрой.
— Повергаюсь к стопам твоим, зрак очей моих отдаю, чтобы он послужил тропкой для ног твоих! — любезно сказал воевода. — Удостой, царский посланец, мой дом своим присутствием!
Дьяк не остался в долгу. Хоть и не столь цветисто, он отвечал, что ни во что не ставит претерпенные в пути великие беды, раз этот путь привел его под сень многочтимого воеводы достославного хана гилянского, верного слуги его шах-Аббасова величества.
— Истинно справедлив ты, гость мой, в слове своем! — воскликнул воевода. — Мой достославный господин, и верно, преданнейший друг шахиншаха Аббаса, солнца вселенной!
Когда дьяк Емельянов шел к шатру воеводы, воздух сотрясался от звона литавр, бубен и накаров.
Дьяк неприметно скосил глаза на многоопытного толмача Свиридова.
— Слышь, — шепнул толмач, — не слугой, а другом шаха Аббаса величает хана-то своего…
— Что ж! По его друг, а по-нашему слуга. Если между ними раздор, мы станем шахову сторону держать. Нам надобно, чтобы сильной да согласной Персия была.
В шатре воевода щедро потчевал великого посла, подьячего и толмача всякими яствами, а остальные посольские люди потчеваны были на берегу и не менее щедро. Все сбылось по слову вожа: на тридцать седьмом блюде сложил руки и заскучал поп Никифор, а за ним один за другим и все его причетники.
Памятуя строгий наказ великого посла и сами блюдя свою честь, посольские люди по окончании трапезы находились в полном разуме и твердой памяти. Разве только один Ивашка Хромов, повеселев сверх меры, в чем-то вразумлял своего соседа персиянина и тыкал его пальцем в лоб. Но персиянин был не в обиде, весело посмеивался, поэтому Кузьма Изотов, махнув рукой, не стал присматривать за дружком своим: авось поладят!
Еще шел пир, когда к шатру подъехал всадник, конь которого был покрыт длинной, до земли, попоной, расшитой голубой бирюзой. Всадник ладно соскочил с коня и быстрым глазом оглядел пирующих. Признав по одежде царского посла, он почтительно склонил перед ним голову и ударил себя в грудь левой рукой.
Это был михмандр — пристав, присланный ханом гилянским для сопровождения царского посольства: персиянин средних лет, худощавый, остролицый, с ястребиным носом, горячими глазами, быстрой речью.
— Повергаюсь к стопам твоим, — молвил он еще на ходу, устремляясь к великому послу, — зрак очей моих отдаю, чтобы послужил он тропкой для ног твоих!
И еще много любезных слов сказал михмандр, а под конец просил великого посла пожаловать в гости к хану гилянскому в город Решт.
Великий посол отказался от этой чести, сославшись на недосуг: Москва наказала ему, Семену Емельянову, без остановки следовать к столице шах-Аббасова величества.
— А раз уж прислал тебя твой хан ко мне в помощь, то изволь снарядить наутро должное число оседланных коней, повозок для клади да изрядного корму, чтобы идти нам без проволоки в дальний путь, в Казвин-город, к государю хана твоего его шах-Аббасову величеству…
Но михмандр и воевода в два голоса снова стали говорить любезные слова, а потом склонились перед великим послом до земли.
— Мой повелитель, хан гилянский, ожидает тебя в Реште, — сказал михмандр, — чтобы сказать тебе золотое слово, прежде чем предстанешь ты пред светлые очи шахиншаха, солнца вселенной! Неизреченна мудрость моего повелителя, несчетна его казна, отважно воинство его доброе…
Емельянов еще в Москве, от Василия Щелкалова узнал о дурных умыслах гилянского хана против шаха Аббаса. Он сердито нахмурился и громко, на весь шатер, сказал:
— Где же это видано, чтобы посол прежде государя заходил к его слуге? Может, и мудр, и богат, и воинской ратью силен твой хан, но известно мне, что его шах-Аббасову величеству он не более как слуга со всей казной и всем воинством своим! За честь благодарствую, а гостевать, уволь, не смею!