Говорили также, что, якобы, английские солдаты показывали знаками, чтобы держались.
Разнесся слух, что, якобы, Шкуро на свободе, что одна дама видела его на улице в Лиенце, и он сказал:
— Держитесь! Все будет лучше, чем вы думаете.
Все мы были, как наэлектризованные, но с твердым решением не сдаваться. Мы слушали радио, по которому передавалось, что Сталин не принял американского посла, что тот выехал из Москвы, и что у союзников с Москвой дипломатические отношения прерваны. Передавали и другие, подобные сведения. Откуда и кем все это передавалось, так и осталось невыясненным.
Сейчас, когда вспомнишь все это, то начинаешь думать, что это была тщательно продуманная провокация для того, чтобы люди не разбежались.
Так как у нас в лагере было мало здоровых мужчин, то решили просить подкрепление из полков. Решено было женщин, детей и стариков во время молитвы поместить в середине, а кругом будет, держась за руки, цепь казаков, присланных из полков.
30 мая, в день католического праздника, ни майор, ни полковник в лагерь не приезжали, и только утром последний прислал записку, прося надень праздника снять траурные флаги и плакаты. Но мы эту просьбу не исполнили.
31 утром приехал майор Дэвис. Его спросили, нет ли из Лондона ответа на наши прошения. Он ответил отрицательно. Затем ему сообщили о передаче по радио. Он обещал проверить эти слухи. Госпожа Л. спросила:
— А что, если это правда, майор?
— Тогда никуда не поедете, — ответил Дэвис, — и я на радостях здесь, в канцелярии, разопью с вами шампанское.
Эти сообщения радио оказались ложными. После обеда в лагерь приехал полковник и просил нас ехать добровольно. Все отказались.
Жены штабных офицеров во главе с генеральшами Домановой (Походного атамана) и Соламахиной (начальника штаба) переехали из Лиенцского отеля к нам в лагерь, чтобы быть всем вместе. Решено было в день погрузки спрятать их в середине толпы.
Майор приезжал дважды после полудня, повторив свое прежнее распоряжение о выезде.
— Я приеду в семь часов утра. Вы, мадам, — обратился он ко мне, — и Полунин будете ждать меня около главного входа.
Я же решила не встречать майора, а стоять в толпе молящихся, чтобы он не мог задавать вопросы и отдавать распоряжения. А Полунин должен был его встретить, все равно он не знал английского языка и майор с ним разговаривать не мог.
В 7 часов опять приехал майор Дэвис.
— Я хочу говорить с генеральшами Домановой и Соламахиной, — сказал он. Их вызвали.
Когда они вошли, майор встал и отдал честь. Я переводила этот незабываемый разговор с Домановой.
— Ваше превосходительство, — начал майор. — Вы знаете, что все жены высших офицеров должны быть доставлены первыми, а в первую очередь Вы и госпожа Соламахина. Я хочу, чтобы все вы ехали с подобающими вашему рангу удобствами. Поэтому прошу всех вас быть готовыми к 7.30 утра. В каком бараке вы помещаетесь?
— В 15-м.
— К 15-му бараку будет подан автобус. Приготовьте Ваши вещи.
— Я добровольно не поеду, а потому вещей паковать не буду, — ответила Доманова.
— Я Вас очень прошу приготовиться к отъезду и не сопротивляться. Мне, британскому офицеру, неприятно производить насилие над дамами, а особенно над женами офицеров. Я бы хотел, чтобы вы все, а особенно Вы, ехали бы с удобствами, а иначе вы поедете в поезде со всеми остальными.
— Я казачка, и для меня нет позора быть вместе с остальными, и сейчас я сплю в комнате с ними. Благодарю Вас за честь, но мне не нужен почет. Я предпочитаю разделить участь всех наших казачек. Добровольно не поеду.
Она сдержанно плакала.
— Можете дать мне список жен высших офицеров? — обратился майор к ней.
— Нет. Я отвечаю только за себя.
— Я повторяю, — продолжал майор, — к половине восьмого будет подан автобус к вашему бараку.
— Я добровольно не поеду, — последовал ответ.
— Вы и генеральша Соламахина должны быть доставлены первыми. Особенно Вы.
— Хорошо. Если я так нужна и если этим я могу спасти всех других, то я еду добровольно. Я принесу себя в жертву, если этим спасу всех. В таком случае я готова ехать сейчас.
— Нет! Это не спасет никого. Все равно все должны будут ехать, но Вы первая.
— В таком случае я разделю участь всех и буду со всеми. Готовиться к отъезду мне незачем, так как добровольно не поеду.
— Это Ваше последнее слово? — спросил майор.
— Да. Это мое последнее слово. Майор встал.
— Подумайте, — сказал он. — Во всяком случае, автобус будет подан к вашему бараку в 7.30 утра.
— Благодарю Вас, но я добровольно не поеду. Майор отдал честь Домановой и вышел.
— Вы, мадам, — обратился он ко мне, — будете меня ждать в семь часов утра у ворот, и все должно быть исполнено по тому плану, который я Вам нарисовал, — сказал он на прощанье.
— Слушаюсь! — ответила я, но знала, что приказание его не будет выполнено.
Вечером 31 мая кто-то закрыл нам воду, так что мы не могли даже умыться. В час ночи к нам пробрался вахмистр, временно командовавший 1-м полком, и сообщил, что на рассвете он вышлет в помощь нам тысячу казаков.
В два часа с таким же известием прибыл командующий 2-м полком. Оба они просили меня их перекрестить и скрылись.
На рассвете в лагерь прибыли две тысячи казаков и сто юнкеров.
Все эти дни, с 28 мая по 1 июня, были для нас днями страшных душевных переживаний. Я лично вообще не имела времени для себя и спала, не раздеваясь, не больше двух часов в сутки. Целые дни и ночи барак № 6 был переполнен нашими несчастными людьми. Многие просили меня переводить им их частные прошения майору Дэвису, указывая на родственников в США. Переводились официальные групповые прошения. Люди старались держаться вместе перед страшными днями передачи. Все голодали, и даже, если бы общая голодовка объявлена не была, то мы просто не могли бы есть от внутреннего, щемящего сердце, волнения.
Обдумывали, что нам делать, как сорганизоваться… Каждый давал совет. Рассчитывали на гуманность англичан… Думали, что насилия производить не будут, чтобы не уронить себя в глазах австрийцев…
Подхорунжий Полунин был при штабе донских станиц в оркестре штаб-трубачом. Ему было 25–26 лет. Небольшого роста, брюнет, нервный и экспансивный.
Где он сейчас, не знаю, но, во всяком случае, ему удалось спастись. Я с ним встретилась через два месяца после трагических дней выдачи, в начале августа в лагере Пеггец, когда, найдя мужа в Зальцбурге, я вернулась в Лиенц за своим багажом и посетила Пеггец. Узнав о моем приезде, он приехал в барак, и мы с ним по-братски расцеловались. Тут он поведал мне свою тяжелую эпопею, но, как он спасся, я не помню.
Знаю также, что командовавший 1-м полком после вывоза офицеров, тоже спасся, что меня очень порадовало. Фамилию его не помню, но он произвел на меня большое впечатление своими выступлениями накануне голодовки. Это был редкий оратор. Говорил он о том, как серьезно должны все отнестись к объявленной голодовке.
Хочу также сказать несколько слов о генерале Шкуро и о заметке профессора Вербицкого о том, что он видел его 28 мая в лагере Шпитале в немецкой форме.
Думаю, что профессор ошибается.
Перед лиенцской трагедией я встречалась дважды с генералом Шкуро. Первый раз в Котчахе до прихода англичан. Тогда он был в черной черкеске. Последний раз я встретилась с ним в Пеггеце, куда он приехал накануне своего ареста, и тогда он был в черной черкеске. Не думаю, чтобы он, вернувшись в отель в Лиенце, переоделся в немецкую форму.
В тот день, то есть утром 26 мая, я вышла из барака № 6, в котором была канцелярия генерала Бедакова и канцелярия майора Дэвиса. Вижу, вся главная улица запружена казачками и детьми. Я думала, что это новая группа приехавших, и на мой вопрос об этом, получила ответ:
— Нет. Это батько Шкуро приехал.
Тогда я увидела среди толпы легковой автомобиль, и в ту же минуту генерал Шкуро уже с распростертыми объятиями пробирался ко мне.
— Здравствуй, родная! За своего Мишу (муж автора статьи, полковник Рогов, вынужденный незадолго до этого покинуть Казачий Стан) не беспокойся. Он жив и здоров в Зальцбурге. Получил от него письмо. Пишет, что там образовали комитет невозвращенцев. Скоро наладится связь с Зальцбургом, я поеду туда и возьму тебя переводчицей.
Еще расцеловались. Он сел в автомобиль. Толпа окружила его. Каждый хотел пожать его руку. К нему протягивались руки, суя папиросы, табак, лепешки…
— Ура батьке Шкуро! — ревела толпа. Автомобиль «шагом» едва полз.
Казаки провожали его до ворот лагеря и дальше. Как будто бы чувствовали они, что больше никогда не увидят его. Я стояла на ступеньках барака и смотрела, пока автомобиль не скрылся, а народ, радостный, все махал руками ему вслед.
Позже мне рассказывала О. А. Соламахина, что вечером Шкуро был приглашен на ужин к Походному атаману генералу Доманову. Генерал Солама-хин, будучи начальником штаба Походного атамана, никогда на такие ужины не приглашался, хотя комната его была напротив домановской.
В три часа утра 27 мая к ним в комнату ввалился Шкуро, сел на кровать и заплакал.
— Предал меня м…ц Доманов, — восклицал он. — Пригласил, напоил и предал. Сейчас придут англичане, арестуют меня и передадут советам. Меня, Шкуро, передадут советам… Меня, Шкуро, Советам…
Он бил себя в грудь, и слезы градом катились из его глаз. В шесть часов утра он был увезен двумя английскими офицерами.
Тогда мысли были так запутаны, что никому в голову не приходила мысль
0 возможности выдачи.
На вопрос, какая часть производила насильственный вывоз офицеров, казаков и их семейств из района Лиенца, совершенно определенно могу сказать, что это была шотландская часть английской армии, но не Палестинская бригада, как это говорят некоторые из переживших трагедию.
Палестинская бригада пришла туда позже, примерно в середине июня.
Производившие насилие солдаты говорили на чистом английском языке, без иностранного акцента и ничего не понимали по-русски.