Всех потрясло увиденное. Многие опустили голову и молча смотрели на пол вагона. Я смотрел на палачей и видел, что не всем им по душе приказание: «Убей брата!» Некоторые отвернулись, когда достреливали казака.
Но ничего не поделаешь! Беспощадна советская власть ко всему русскому народу!
После этого начальник обернулся к вагону и, грозя наганом, сказал:
— Это будет всем! Со мною говорить и просить может только старший! Поняли? После этих слов он приказал закрыть вагоны. Боже мой! Вся злоба и ненависть свалились теперь на меня. Девяносто три пары глаз не спускали с меня взгляда со стоном:
— Старший, требуй воды!
Никакие увещевания с моей стороны не помогали. Я знал, что воды нет и просить ее бессмысленно, но нужно было что-то сделать, чтобы успокоить людей, потерявших рассудок от мучившей их жажды.
Я крикнул в окно часовому:
— Вызови начальника охраны!
Все стихли в трепетном ожидании. Все лелеяли надежду получить каплю воды. В первый раз я должен был произнести это гнусное слово «товарищ». Я обращался к людям со словами «ребята» или «братцы», а только к начальству обращался по необходимости — «товарищ».
Пришел к окну товарищ жид. Я ожидал, что он будет грубить. Но он был очень вежлив.
— Товарищ начальник! — обратился я. — Очень тяжелое положение людей, нужно хотя бы немного воды.
— Я понимаю, — ответил начальник, — но у нас у самих нет ни капли воды.
Но это он солгал.
— Мы ждем паровоза. Вчера еще ушел набрать воды, и что-то его еще нет. Скоро наверно прибудет.
— Я понимаю, — сказал я, — но есть люди уже больные и в бессознательном состоянии.
— Я сейчас дам распоряжение отправить их в изолятор, — сказал начальник.
Я его поблагодарил и он ушел. Пришли энкаведисты и забрали больных.
Заболевания были не только в моем вагоне. Из четырех с половиной тысяч человек оказалось много больных. Значит для изолятора нужно было с десяток пульмановских вагонов, но нквдисты ухитрились всех больных усадить в один вагон, который болтался в хвосте поезда. Неудивительно, что через несколько дней мне сообщили, что мои люди умерли в изоляторе. На мой вопрос, отчего умерли, я получил ответ:
У одного образовалось загноение уха, другой умер от разрыва сердца, а третий от теплового удара. Верно ли это, я не знаю, но их я больше не видел. В вагоне слышался стон:
— Старший! Требуй воды!
Никакие увещевания не помогали. Обезумевшие люди кричали: «Воды!»
Сам я был не в лучшем состоянии: язык мой одервенел, пересох, горло сдавило, не хватало воздуха, но я понимал, что воду мы получим только тогда, когда она будет и когда энкавэдистам заблагорассудится нам ее дать.
Мне трудно было успокоить людей, что через полчаса-час вода прибудет и мы утолим жажду. Я сам начинал терять надежду на то, что вода когда-либо прибудет и начал думать, что «отец народов» решил нас замучить жаждой.
Но тут, неожиданно, подтвердилась русская поговорка: «Бог не без милости!» — набежали тучи, раздался раскат грома. В вагоне все притихли, лица озарились радостью. Пошел проливной дождь.
Все вскочили, как вихрь, с кружками, котелками и бросились к окнам вагона, давя друг друга. Каждый старался просунуть свою посуду наружу, собрать хотя бы несколько капель дождевой воды и смочить себе пересохший рот и горло. Тысячи рук показались наружу, прорезая руки колючей проволокой и не чувствовали ни боли, ни крови, которая текла, лишь бы собрать несколько капель воды.
Охрана стояла молча. Не было приказов и предупреждений — «Назад!» Охранники, улыбаясь, смотрели на происходившее. Не знаю, были ли они рады, что Господь смиловался над нами, или же они радовались нашими мучениями.
Я в общей свалке не успел ничего захватить. Волной людей я и Шмелев были прижаты к окну. Несколько дождевых капель упало мне на лицо и на голую грудь. Какое блаженство я испытал в эту минуту! От приятного прикосновения дождевых капель к огненно горячему телу я мгновенно забыл все горе и свою будущую участь и одного только хотел, чтобы без конца падали на меня эти холодные, освежительные капли. Но увы! Волна вновь прибывших оттолкнула меня от окна и А. И., сосавшего свою грязную руку. Он мне тоже ответил улыбкою и сказал:
— Ничего, Н. И.! Мы находимся в советском раю, должны и этим удовлетворяться. А как приятно, еще бы немножко, хотя бы таким способом.
Но минуты счастья окончились. Дождь перестал, но стало свежее и прохладнее, и многие сразу уснули. Часа в четыре дня пришел паровоз. Выдали нам по два ведра воды на вагон. Ведро вмещало, до самого верха десять литров. Разделили эти восемнадцать литров на девяносто человек и хоть немного утолили жажду.
Почти в течение двух месяцев пути мы были на таком водяном пайке.
После раздачи воды эшелон тронулся. Какие станции проезжали, не помню, но часов в 8–9 утра проезжали по маленькому вновь исправленному мосту через реку Донец. Большой полукруглый мост был взорван в нескольких местах. Маленький мост охранялся женским караулом.
Донские казаки бросились к окнам вагона, с тоской смотрели на реку и громко говорили: «Донец! Донец, а дальше и Дон!»
Как только остановка, так и начинается излюбленное советское занятие — обыск. Загонят людей в одну половину вагона без вещей и начинают НКВД трусить, в моем присутствии у трех-четырех человек что-то нащупали, зверски избили и отобрали все, до нитки. После таких обысков я всегда возмущался, как начальство допускает до такого грабежа, а мне, смеясь, отвечал красный партизан-кубанец:
— Ха! Допускают? Да они сами воры, они и заставляют грабить, а после будут делить. Когда прибудешь к месту назначения и останешься в одной рубашке, то и это хорошо…
Через несколько дней пришел старшина и, увидев, что я совершенно обессилил, приказал оставить кого-нибудь за себя и идти в изолятор. Я действительно чувствовал себя очень плохо от недостатка воды и воздуха. В ушах у меня шумело: «Старший, воды!» Мне необходимо было отдохнуть и успокоит нервы.
Я взял шинель и с трудом слез с вагона, не было сил. Ноги подкашивались от полусидячего положения в течение почти месяца. Я уже отвык ходить. Поддерживаемый старшиной, я поплелся к заднему вагону, называемому изолятором. Старшина отпер замок, окликнул фельдшера и сказал:
— Примите старшего вагона.
С помощью фельдшера и старшины я влез в вагон, и старшина запер его. Я представлял себе изолятор в виде санитарного вагона, но увы! — по обе стороны голые нары. Такое же отверстие в стене с жестью, служившее парашей; бак с крышкой на полтора-два ведра воды, окна, затянутые колючей проволокой и фельдшер, не имеющий никаких медицинских средств. Удобство в том, что немного людей, что мне показалось странным, и больше воздуха.
В изоляторе фельдшер был из казачьего корпуса. Больных человек семь-восемь.
— Нет ли у Вас брому? — спросил я фельдшера. Он улыбнулся и ответил:
— Меня посадили сюда как фельдшера, не дав никаких медицинских пособий и средств. Я помогаю больным лишь тем, что у меня сохранилось из казачьего корпуса и что было получено от немцев, а больных поступает очень много. Многие умирают. Приходит начальник охраны и составляет акт — умер в изоляторе, оказана медицинская помощь, но не помогла, и заставляют меня подписать.
Дал мне кружку воды: «Запейте!»
Я с жадностью выпил воду. Осушив еще одну кружку, я лег на спину и закрыл глаза. Свежий воздух меня опьянил. Мне захотелось спать.
Когда наш поезд тронулся, я испытал все удобства «изолятора». Вагон бросало во все стороны. Я боялся, что он соскочит с рельс. Трясло так ужасно, что, пробыв в этом изоляторе на отдыхе десять дней, здоровый человек мог бы сойти с ума или умереть.
На другой день на первой остановке я сказал старшине эшелона:
— Я возвращаюсь в свой вагон. Сутки свежего воздуха меня подкрепили.
Наш поезд стал останавливаться чаще на станциях в ожидании встречного поезда. Нас везли под фирмою: «власовцы», «изменники родины» и «враги народа». Советы боялись при этом упоминать, что казаки, весь Северный Кавказ и весь русский народ — враги, но враги не родины, а коммунизма.
В Союзе оповестили, что только А. А. Власов с незначительной группой людей (три миллиона) оказались «изменниками» и не упоминали о других.
После многих остановок и незначительных приключений, прибыли мы в город Куйбышев на Волге. Наш эшелон остановился за железнодорожной станцией, недалеко от города. В Куйбышеве простояли целый день. Воду получили по десять ведер на вагон, но уже не было той жажды, что прежде, потому что здесь было прохладно, а ночью даже холодно, так что все одели брюки и мундиры.
Питание не улучшалось. Все были полуголодные и желали скорее прибыть на место назначения, ожидая там лучшего.
Итак, утром 10 августа 1945 года мы прибыли на место нашего назначения — город Осинники Кемеровской области (Кузбасс, трест «Молотов уголь»). Этот город основан в кошмарный период советского достижения — раскулачивания. Несчастные русские семьи, попавшие под знаменатель «кулак», были зимой вывезены сюда в осиновый лес. За неимением жилищ и инструментов на постройку таковых, недостатка питания и одежды, большая половина умерла до наступления сибирской весны, оставшиеся в живых воспользовались имуществом умерших и потому уцелели и весной приступили к сооружению для себя жилищ, вырубая для этого лес, а Советский Союз таким путем создал новый город и трубил о своих достижениях.
Н. Безкаравайный, Багдад
По пути из Граца в Сибирь
(замок Фельдбах)
Выдаваемые по окончании Второй мировой войны западными союзниками большевикам военнопленные и захваченные ими на территории Германии и Австрии «осты», как и другие наши соотечественники, вывезенные немцами и бежавшие из занятых немцами краев СССР на Запад, направлялись советским командованием через Грац и Венгрию в Румынию, оттуда в Сибирь.
Из Граца большинство захваченных большевиками людей отправлялись дальше на восток поездами, некоторые перевозились до Румынии на грузовиках, а некоторые совершали часть этого крестного пути пешком.