Безусловно, даже пузырь какое-то время может приносить положительные результаты. Так, например, люди, которые ощущают себя состоятельными, могут тратить больше, чем они бы тратили при других обстоятельствах, и это может дать толчок экономике. Однако любой пузырь неминуемо лопается, и со стороны политиков глупо выстраивать план восстановления экономики после спада на новом пузыре, а ведь именно такой метод ФРС, кажется, и выбирала в качестве основного с тех пор, как Алан Гринспен вступил в должность в 1987 году[44].
Моя попытка сделать невозможное и разрешить парадоксальность утверждения Пикетти выглядит так: если мы сможем избежать раздувания пузыря, доходность капитала в конечном счете снизится в достаточной степени, чтобы остановить рост неравенства, но тот равновесный уровень неравенства, к которому придет экономика, может оказаться даже выше и без того высокого и неприемлемого уровня, который есть сейчас. Существует целый ряд политических мер, которые могут применяться на национальном уровне, даже не требуя международного взаимодействия, и в результате привести к более низкому равновесному уровню неравенства. Более того, многие из этих мер могут не только сократить масштабы неравенства, но и поспособствовать экономическому росту, поскольку в их результате должно произойти увеличение реальных инвестиций.
К тому же земельная рента – не единственная разновидность ренты в нашей экономике. Как мы могли наблюдать, основная доля богатств представителей верхушки является результатом присвоения благосостояния и других способов извлечения ренты.
Когда погоня за рентой становится популярной практикой, может показаться, что увеличивается благосостояние экономики, несмотря на то что ее производительность падает. Рента, как, например, монопольная рента, может покупаться и продаваться. Она обладает способностью капитализироваться. Это проявляется в росте рыночных цен на землю. Но подобное увеличение благосостояния не означает, что и экономика стала богаче, совсем наоборот. Власть монополии предполагает неэффективность. Происходит перераспределение благосостояния от потребителей к тем, кто обладает рыночной властью. В результате подобных перекосов производительность экономики снижается, несмотря на то что формально уровень благосостояния увеличивается.
Таким образом, становится очевидным, что увеличение благосостояния нашей экономики обусловлено ростом стоимости, но не количества основного капитала (например, земли), который возможен благодаря усилению власти монополий. Многие перемены, произошедшие в нашей экономике, открыли многочисленные возможности для того, чтобы монопольная власть распространялась и крепла. В конце XIX века целый спектр таких возможностей возник благодаря расширению масштабов производства, в результате которого в ряде ключевых индустрий, например в сталелитейной, стали главенствовать несколько компаний. В действительности же доминирование – в нефтяной, табачной отраслях – стало возможным отнюдь не из-за экономии от масштаба или совмещения, а исключительно благодаря грубой экономической силе. Теодор Рузвельт затеял борьбу с монополиями и был обеспокоен сосредоточением в одних руках политической власти ничуть не меньше, чем власти экономической. Равно об этом же мы должны беспокоиться и сегодня.
В последующие годы нам не удалось сформировать идеальную конкурентную рыночную среду во многих производственных областях. Тем не менее та ситуация была еще очень далека от монопольного капитализма, к которому мы неумолимо приближались по опасениям многих[45]. Во второй половине XX века в связи с сетевым эффектом появились новые способы установления рыночной власти. Жизнь заметно упростилась, когда все стали пользоваться оперативной системой Microsoft, и в результате именно она стала основной платформой для большинства персональных компьютеров. Microsoft смогла использовать свое доминирующее положение на рынке, чтобы подавить наступление конкурентов в других областях и занять главенствующее положение и в сфере офисных программ, таких как, например, текстовых редакторов и электронных таблиц, хоть эти продукты и не были новы.
В 1982 году Соединенные Штаты положили конец монопольной власти компании AT&T на предоставление услуг телефонной связи, раздробив ее на семь региональных компаний Bell значительно меньшего масштаба. Стремление к захвату монопольной власти или как минимум к обретению размеров, достаточно крупных для того, чтобы занять доминирующую позицию на рынке – естественное поведение компании в отсутствие сдерживающих мер со стороны государства. А, как мы знаем, в эпоху, когда царила вера в свободные рынки, подобные меры применялись крайне неэффективно. В результате сегодня две компании, предоставляющие услуги телефонной связи, занимают примерно две трети рынка. А если произойдет слияние Comcast и Time Warner, контроль над информационной магистралью обретет одна-единственная корпорация.
Существуют и другие примеры того, как официальные оценки благосостояния могут сопровождаться спадом в экономике. Возьмем в качестве примера банки. Если мы ослабим регулирование (что мы и сделали, когда к власти пришел Рейган), их ожидаемая прибыль может вырасти, учитывая в том числе и средства, которые они могут получить в качестве помощи со стороны государства. Но поступления подобного рода происходят за счет налогоплательщиков. В очередной раз мы наблюдаем игру с отрицательной суммой: из-за перекоса в финансовом секторе наша экономика вынуждена страдать. Тем не менее рынок демонстрирует возросшую стоимость банков, при этом потери, которые несут налогоплательщики, игнорируются, а ведь именно на их плечи лягут издержки в случае, если банкам потребуется очередная порция финансовой помощи. Видимость благосостояния возникла в результате политики дерегулирования, в действительности же экономика пребывала в плачевном состоянии.
Мы не можем говорить о благосостоянии как о капитале. Это разные понятия. Они могут подвергаться изменениям целым рядом различных методов. Если мы будем исходить из того, что определенные центробежные и центростремительные силы способны разделять экономику и наше общество, увеличивая и без того огромный разрыв, или же, наоборот, сближать их, уменьшая уровень неравенства в стране, мы можем попытаться выявить те силы, на которые мы можем повлиять и, скажем, упрочить влияние центростремительных сил и ослабить влияние центробежных.
Тот факт, что прирост капитала облагается налогом по очень низкой процентной ставке, служит объяснением того, почему богатые становятся еще богаче. Они могут открыть корпоративный счет в офшорной зоне, где их деньги будут накапливаться, словно это неограниченный пенсионный счет с той лишь разницей, что не приходится платить налоги, до тех пор, пока они не переведут эти деньги на территорию США. Существуют простые способы выхода из подобной ситуации, которые почти наверняка приведут к тому, что в долгосрочной перспективе сократится уровень неравенства в распределении благосостояния. Если такое увеличение благосостояния и, вслед за ним, неравенства напрямую связано с ценами на землю, высокие земельные налоги могут помочь в борьбе за сокращение этого неравенства, но поскольку предложение земли более или менее фиксировано, это не отразится существенным образом на ее количестве.
Из упомянутых мной эссе становится очевидно, что то неравенство, которое мы наблюдаем сегодня, является следствием не реальных рыночных сил, а эрзац-капитализма, или суррогатного капитализма, как называю его я. Эффективность и результативность экономики повысится тогда, когда рынки начнут функционировать как настоящие рынки. Существуют разнообразные меры в налоговой политике, которые могут поспособствовать созданию более эффективной и справедливой экономики. К таким же результатам приведут и меры в социальной и экономической политике. Мы знаем, что необходимо сделать для достижения равноправия в обществе.
Неравенство в XX веке подрывает не столько идею капитализма, сколько идею демократии. Есть повод беспокоиться о том, что наш эрзац-капитализм, при котором потери разделяет все общество, а прибыль получают лишь отдельные люди, и несовершенная демократия, где один доллар равен одному голосу, а не один человек, смешаются и в результате породят разочарование и в экономической, и в политической сферах.
Из Одного процента, Одним процентом, для Одного процента
Нет смысла делать вид, будто бы то, что самым очевидным образом произошло, на самом деле не происходило.
На долю верхнего Одного процента американцев ежегодно приходится почти четверть всего национального дохода. Если говорить в терминах благосостояния, а не доходов, то представители Одного процента имеют 40 процентов. Их положение значительно улучшилось. Двадцать пять лет назад те же показатели составляли 12 и 33 процента соответственно. Можно было бы восхититься изобретательностью и энергией, благодаря которым удача пришла к этим людям, и заодно понадеяться на то, что прилив поднимет все лодки разом. Но такая реакция была бы неадекватной. В то время как представители верхнего Одного процента наблюдали рост собственных доходов на 18 процентов за последнее десятилетие, те, кто находится в середине, столкнулись с серьезным сокращением своих доходов. Для людей, имеющих одно лишь среднее образование, оно было особенно существенным – 12 процентов за последние 25 лет. Увеличение в доходах за последние несколько десятилетий распространялось только на представителей верхушки. С точки зрения неравенства Америка опережает любую страну в старой закостенелой Европе, над которой президент Буш так любил насмехаться. Максимально близкая к нашей ситуация наблюдается разве что в России с ее олигархами или в Иране. Пока традиционные центры неравенства в Латинской Америке, например Бразилия, последние годы боролись (и весьма успешно) за то, чтобы улучшить положение бедных и сократить разрыв в уровне доходов; Америка позволила неравенству разрастись.