– Я хочу жить благородной жизнью, – ответил он. – Я надеюсь, что отдам долг обществу и приму участие в… в движениях.
– Каких?
– Какие придутся мне по нраву.
Люси была неприятно поражена.
– То есть ты всерьез не собираешься ни открывать дела, ни заниматься карьерой?
– Безусловно! – горячо и резко сказал он.
– Я опасалась этого, – тихо сказала девушка.
Последовала минута тишины, нарушаемой лишь тяжелым дыханием Джорджа. Потом он продолжил:
– Я бы хотел вернуться к своим вопросам, если не возражаешь.
– Не надо, Джордж. Давай лучше…
– Твой отец – предприниматель…
– Он гениальный механик, – перебила Люси. – Впрочем, конечно, и то и другое. А когда-то был юристом… Он много чем занимался в жизни.
– Отлично. Я просто хотел спросить, не он ли внушил тебе мнение, что я должен чем-то заниматься?
Люси слегка нахмурилась:
– Знаешь, почти все, что я говорю и думаю, несет в себе следы его влияния. Мы так долго жили вдвоем, думали одинаково, поэтому, конечно…
– Ясно! – Его лицо исказило презрение. – Все дело в этом, я прав? Это твой отец внушил тебе, что я должен зарабатывать сам и тебе не следует думать о свадьбе, пока я не начну получать доход.
Люси вздрогнула и начала быстро оправдываться:
– Нет! Мы ни о чем таком не говорили. Никогда!
Джордж пристально посмотрел на нее и пришел к заключению, недалекому от истины.
– Но ты и без разговоров знаешь, что он думает об этом? Понимаю.
– Да, – она кивнула, серьезно глядя на него.
Джордж все больше и больше мрачнел.
– Думаешь, если кто-то начнет диктовать мне, как стоит жить, я стану лучше? – медленно проговорил он.
– Джордж, никто тебе не диктует…
– Кажется, все идет к этому! – прервал он.
– Нет же! Я просто знаю, что думает отец. Он никогда, никогда не говорил о тебе ничего плохого и ничего не диктовал.
Она подняла руку в знак протеста, и ее лицо стало таким несчастным, что на мгновение Джордж позабыл о собственной злости. Он взял ее маленькую трепещущую ладошку.
– Люси, – хрипло сказал он. – Разве ты не знаешь, что я люблю тебя?
– Да… знаю.
– Ты меня не любишь?
– Люблю.
– Тогда какая разница, что твой отец думает о моих занятиях или их отсутствии? У него своя жизнь, у меня своя. Я не считаю, что весь мир должен скрести посуду, торговать картошкой или судиться. Вот посмотри на лучшего друга твоего отца, моего дядю Джорджа Эмберсона, да он в жизни ни дня не работал и…
– Он работал, – перебила она. – Он был политиком.
– Тогда я рад, что он с этим покончил. Политика – грязное дело, не для джентльмена, это и дядя Джордж подтвердит. Люси, хватит разговоров. Давай я сегодня скажу маме, что мы помолвлены. Ладно, милая?
Она отрицательно помотала головой.
– Это потому что…
Люси на мгновение поднесла его руку к своей щеке.
– Нет, – ответила она, и вдруг ее глаза заискрились. – Пусть пока остается «почти».
– Из-за твоего отца?
– Из-за того, что так лучше!
– Точно не из-за отца? – Голос Джорджа дрожал.
– Разве что из-за его идеалов… Да.
Джордж отбросил ее руку и зло сузил глаза.
– Я тебя понял, – сказал он. – Плевать мне на его идеалы не меньше, чем ему на мои!
Он хлопнул вожжами, и Пенденнис охотно перешел на рысь. Ехали молча, и когда Джордж выпрыгнул из коляски, помогая Люси выйти у ворот ее дома, они по-прежнему не сказали ни слова.
Глава 18
Вечером после ужина Джордж расположился на крыльце с мамой и тетей Фанни. Прежде они предпочитали сидеть на боковой террасе и любоваться лужайкой перед особняком Майора, но теперь это некогда уютное пристанище упиралось прямо в стену строящегося на газоне нового дома, поэтому, не обменявшись ни единым словом, они дружно направились на каменное парадное крыльцо, подавляющее своей романской архитектурой.
Но его мрачность как нельзя более соответствовала настроению Джорджа, который уселся на широкие перила спиной к колонне. Ему было неудобно и не по себе, да и молчал он не оттого, что было нечего сказать, а потому, что не хотел говорить. Однако ни маме, ни тетушке, расположившимся в плетеных креслах-качалках чуть поодаль, его почти не было видно, только накрахмаленная манишка белела в полумраке.
– Какая у тебя замечательная привычка наряжаться по вечерам, Джорджи, – сказала Изабель, остановив взгляд на этом светлом пятне. – Дядя Джордж всегда так делал, и папа тоже, но потом перестали. Теперь для этого требуется повод, и мы почти не видим франтов, разве что на сцене или в журналах.
Джордж не ответил, и Изабель, подождав чуть-чуть и вроде бы догадавшись, что он не в настроении болтать, задумчиво посмотрела на улицу.
На дороге кипела вечерняя жизнь города. Над верхушками деревьев, там, где ветви сплетались над аллеей, поднималась яркая луна, но свет ее едва просачивался вниз, лишь слабыми бликами отражаясь от мостовой; сквозь мрак летели светлячки бесшумных велосипедов, скользящих по двое и по трое, хотя порой все же слышалось не такое уж и тихое позвякивание то одного, то сразу дюжины звонков, при этом люди перекрикивались и смеялись; в этих компаниях туда-сюда ездила пара виртуозов, играющих на мандолине и гитаре, словно руля для них не существовало: музыка появлялась так же быстро, как и исчезала. С размеренным цоканьем старые добрые клячи неспешно катили повозки; блистая серебром спиц и оглашая округу дробным топотом, пролетали рысаки, запряженные в двуколки и легкие фаэтоны. Потом со звуками, похожими на обстрел мирного лагеря бандитами, возникал бешеный лихач на ревущем и беспрерывно испускающем клубы дыма автомобиле, и тогда повозки и экипажи прижимались к обочине, велосипедисты с руганью искали укрытия, а дети спешно тянули своих собак с проезжей части на тротуар. Машина с рыком исчезала, оставляя за собой волнение и суматоху. Несколько минут негодующая улица успокаивалась – до следующего шофера.
– Их стало гораздо больше, чем раньше, – безжизненно проговорила тетя Фанни во время очередного промежутка между пролетами автомобилей. – Юджин прав, сейчас их раза в три или четыре больше, чем в прошлом году, и горлопаны уже не кричат им вслед «Купи коня!». Но, по-моему, он ошибается, что их количество так и будет расти. Думаю, уже следующим летом их станет меньше, чем теперь.
– Почему? – спросила Изабель.
– Потому что я начинаю соглашаться с Джорджем: это просто мода такая и сейчас ее пик. Так и с роликовыми коньками было – все как с ума посходили, – а теперь только немногие детишки катаются на них до школы. К тому же вряд ли автомобили разрешат к повсеместному использованию. Нет, правда, того и гляди примут запрещающий их закон. Сама видишь, как они мешают движению экипажей и велосипедов, люди их ненавидят! Народ не станет их терпеть – ни за что на свете! Конечно, мне жаль, что от этого пострадает Юджин, но я не удивлюсь, если издадут постановление, запрещающее продажу машин всем желающим, как это было с продажей оружия.
– Фанни! – воскликнула невестка. – Ты же не всерьез?
– Всерьез!
В сумерках послышался мягкий смех Изабель.
– Тогда зачем сегодня ты говорила Юджину, как тебе нравится кататься на автомобиле?
– Разве в моем голосе прозвучал восторг?
– Может, и нет, но он остался при мысли, что смог тебя осчастливить.
– Кажется, я не давала ему на это право, – медленно произнесла Фанни.
– Что не так? В чем дело, Фанни?
Фанни ответила не сразу, а когда заговорила, ее голос был почти не слышен, но преисполнен не жалостью к себе, а упреком:
– Не думаю, что хочу, чтобы кто-нибудь считал, что осчастливил меня. Время еще не пришло, по крайней мере для меня.
Тут умолкла Изабель, и некоторое время тишину темной террасы прерывало только поскрипывание плетеного кресла-качалки Фанни, что, казалось, должно было подчеркнуть спокойствие и удовлетворение женщины, сидящей в нем, хотя ее эмоциональному настрою лучше подошел бы истошный вопль. Однако у поскрипывания имелось неоспоримое преимущество: его было легче игнорировать.
– Джордж, ты бросил курить? – вдруг спросила Изабель.
– Нет.
– Я надеялась, что бросил, потому что ты не курил с самого ужина. Мы не станем возражать, если ты закуришь.
– Нет, спасибо.
Вновь повисла тишина, нарушаемая лишь поскрипыванием кресла, а потом кто-то начал уверенно, хоть и тихо насвистывать старый мотивчик из «Фра-Дьяволо». Скрип прекратился.
– Джордж, это ты? – резко спросила Фанни.
– Что я?
– Насвистывал «Но что ж терять напрасно время»?
– Это я, – отозвалась Изабель.
– Вот как, – сухо сказала Фанни.
– Я тебе помешала?
– Ничуть. Просто я заметила, что Джордж расстроен, и удивилась, что он насвистывает такую веселую мелодию. – И Фанни продолжила скрипеть.
– Джордж, она права? – быстро спросила мать, наклонившись в кресле и вглядываясь в темноту. – И ел ты без аппетита, я подумала, что из-за жары. Тебя что-то гнетет?
– Нет! – зло отрезал он.
– Вот и хорошо. Разве не чудный день получился?
– Кажется, да, – пробормотал сын, и довольная Изабель вновь откинулась на спинку. Правда, «Фра-Дьяволо» больше не зазвучал.
Затем она встала, прошла к лестнице и несколько минут смотрела куда-то через дорогу. И тихо засмеялась.
– Над чем смеешься? – поинтересовалась Фанни.
– Что? – Изабель даже не повернулась, продолжая наблюдать за противоположной стороной улицы.
– Я спросила, над чем смеешься.
– Ах да! – Она вновь рассмеялась. – Это все старая толстушка миссис Джонсон. У нее привычка сидеть у окна в спальне с театральным биноклем.
– Правда?
– Точно. Ее окно видно через прогалину, оставшуюся после того, как мы срубили погибшее дерево. Она оглядывает всю улицу, но в основном смотрит на папин дом. Иногда она забывает выключать свет, и тогда всему миру видно, как она подсматривает!
Но Фанни не захотела полюбоваться этим зрелищем и продолжила скрипеть.