Несчастный юноша растерял остатки самообладания.
– Однако можете им стать! – заорал он. – Я хочу знать, у кого повернулся язык говорить такое, и даже если мне придется наведаться в каждый дом в округе, я заставлю взять эти слова обратно! Мне нужно имя каждого клеветника и каждой сплетницы, которой вы сами передали эти слухи. Я хочу знать…
– И очень скоро узнаете! – сказала она, с трудом поднимаясь, а в голосе звучала тяжелая обида. – Узнаете, как только выйдете на улицу. Пожалуйста, покиньте мой дом!
Джордж застыл. Потом поклонился и пошагал к двери.
Через три минуты, растрепанный и вспотевший, но заледеневший внутри, он без стука ворвался в комнату дяди Джорджа в особняке Майора. Эмберсон как раз одевался.
– Боже милосердный, Джорджи! – воскликнул он. – Что стряслось?
– Я только что от миссис Джонсон, – выдохнул Джордж.
– Ну и вкус у тебя! – пошутил Эмберсон. – У всех свои странности, но ты должен причесываться и застегивать жилет на правильные пуговицы даже ради визита к миссис Джонсон! Так зачем ты к ней заходил?
– Она выгнала меня, – печально проговорил племянник. – Я к ней пошел, потому что тетя Фанни сказала, что весь город болтает про маму и этого Моргана, говорят, что они собираются пожениться, и это доказывает, что у нее был с ним роман при жизни отца… Тетя Фанни сказала, что узнала все от миссис Джонсон, и я пошел туда выяснить, кто еще сплетничает.
У Эмберсона вытянулось лицо.
– Ты и правда это сделал? – прошептал он, не сомневаясь, впрочем, что так оно и было. – Что же ты натворил!
Глава 23
– Натворил?! – закричал Джордж. – Это я-то натворил? Да и что такого я сделал?
Эмберсон рухнул в кресло возле комода, белый шелковый галстук, который он собирался повязать, болтался в руке, бессильно опустившейся на подлокотник. Галстук соскользнул на пол, прежде чем дядя ответил, – освободившейся рукой он машинально схватился за седеющие волосы.
– Боже мой! – пробормотал он. – Это очень плохо!
Встревоженный Джордж скрестил руки на груди:
– Ты не мог бы ответить на мой вопрос? Что я сделал неподобающе или неправильно? Думаешь, всякой рвани позволено трепать имя моей мамы?
– Сейчас позволено, – ответил Эмберсон. – Не знаю, молчали они до этого или нет, но теперь ты им это позволил.
– Как тебя понимать?
Эмберсон глубоко вздохнул, поднял галстук и, погрузившись в безрадостные мысли, так скрутил белую ткань, что она утратила всякую пригодность.
– Сплетни никого не пачкают, Джорджи, пока их не начинают отрицать. Болтают обо всех – о живых и мертвых, пока помнят, но слухи никого не задевают, если не найдется защитник, решивший их оспорить. Сплетни – штука дурная, но не всесильная, и если добропорядочные люди не придают им особого значения, то в девяноста девяти случаях из ста болтовня прекращается.
– Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать философские обобщения! – сказал Джордж. – Я спрашиваю…
– Ты спросил, что такого натворил, и я ответил. – Эмберсон скорбно улыбнулся и продолжил: – Потерпи немного, я объясню. Фанни сказала, что о твоей маме ходят слухи – не без помощи миссис Джонсон. Сам я не в курсе, потому что ко мне, естественно, сплетничать никто не придет и ни о чем таком не упомянет, но, возможно, это правда, я не исключаю такого. Я часто видел Фанни с миссис Джонсон, а уж эта дамочка – знатная сплетница, поэтому-то она тебя и выставила из дома, когда ты ей в глаза заявил, что она разносит слухи. Подозреваю, что долгие беседы с миссис Джонсон нравились Фанни, но теперь, когда Фанни проболталась тебе, их встречи прекратятся. Вероятно, об Изабель говорит «весь город», то есть сплетников очень много. Любой слух об Эмберсонах всегда расходился по окрестностям, как круги от брошенного в пруд камня, не важно, есть в этих слухах правда или нет. Я сам был свидетелем, как на круизном пароходе на второй день путешествия прошел слух, что у самой красивой девушки на борту нет ушей. А теперь запомни правило: если женщине исполнилось тридцать пять и у нее великолепные волосы, то обязательно найдется тот, кто станет утверждать, будто она носит парик. Не сомневайся, что долгие годы об Эмберсонах тут сплетничали больше, чем о ком-то еще. Нынче слухов сильно поубавилось – город слишком разросся, – но суть такова: чем ты ярче, тем больше о тебе болтают, тем чаще призывают беду на твою голову. Но от этого не холодно и не жарко, пока ты сам не начнешь прислушиваться к сплетникам. Как только ты их замечаешь, ты попался! Я не о той клевете, которая заканчивается судебными разбирательствами, но всего лишь о гнусных кривотолках, распространяемых всякими кумушками вроде миссис Джонсон. Похоже, ты жутко боишься, что люди скажут что-то нехорошее про твою маму. Но если оставить их в покое, они сами устыдятся, что повторяли клевету, и постараются обо всем поскорее забыть. Однако стоит бросить им вызов, и они, просто из желания защититься, поверят всему: удобнее считать тебя грешником, чем себя лжецами. Позволяя сплетничать, ты убиваешь слухи; сопротивляясь – подогреваешь. Люди готовы забыть любые пересуды, кроме тех, которые кто-то пытался опровергнуть.
– Ты закончил? – спросил Джордж.
– Кажется, да, – грустно согласился дядя.
– Ладно, ну а что бы ты сделал на моем месте?
– Не знаю, Джорджи. В твоем возрасте я во многом был похож на тебя, особенно порывистостью, поэтому ничего не скажу. Юность хороша лишь для самоутверждения, драк и любви.
– Вот как! – фыркнул Джордж. – Могу ли поинтересоваться, что, по-твоему, я должен был делать?
– Ничего.
– Ничего? – повторил племянник и усмехнулся. – То есть ты считаешь, что я должен был позволить трепать доброе имя моей мамы…
– Доброе имя твоей мамы! – нетерпеливо прервал Эмберсон. – Злые языки не знают добрых имен. Глупые кумушки тоже. Ладно, ты услышал, как чей-то глупый язык порочит мамино имя, и все, что сделал, – отправился к первой городской сплетнице и превратил ее, которая до этого была просто болтушкой, во врага. Разве не понимаешь, о чем завтра будут говорить по всему городу? Завтра! Хотя что это я, у нее же дома телефон, и подружки еще спать не ложились! Даже те, кто этих сплетен не слышал, теперь услышат, причем сильно приукрашенными. И всех, кому миссис Джонсон что-то разболтала о бедняжке Изабель, она предупредит, что ты вышел на тропу войны. Они теперь станут настороженными и злыми. Сплетня поползет, обрастет деталями и…
Джордж расцепил руки и ударил правым кулаком по левой ладони.
– Ты думаешь, я такое потерплю? – Он сорвался на крик. – Ты знаешь, что я сделаю?
– Ничего полезного.
– А, так вот что ты думаешь!
– Тут ничего нельзя поделать, – сказал Эмберсон. – Ничего не поможет. Чем больше ты дергаешься, тем печальнее исход.
– Вот увидишь! Я положу этому конец, даже если мне придется ворваться в каждый дом на Нэшнл-авеню и Эмберсон-бульваре!
Дядя грустно засмеялся, но промолчал.
– Ну а ты что предлагаешь? – настаивал Джордж. – Будем так и сидеть здесь?..
– Да.
– …И позволим этому сброду трепать доброе имя мамы? Ты это предлагаешь?
– Это единственное, что все мы можем сделать, – ответил Эмберсон. – Просто сидеть и надеяться, что со временем буря утихнет, несмотря на то что ты взбеленил эту жуткую старуху.
Джордж перевел дыхание и шагнул вперед, встав вплотную к дяде:
– Разве ты не понял, что я сказал? Люди болтают, будто мама собирается замуж за этого человека!
– Я тебя понял.
– Вот ты говоришь, что я все только испортил, – продолжил Джордж. – А что, если… им и впрямь взбредет в голову пожениться? Думаешь, люди поверят, что ошибались, сплетничая о… Понимаешь, о чем я?
– Нет, – рассудительно сказал Эмберсон. – Вряд ли люди поменяют свое мнение. Злые языки станут еще злее, а глупые трещотки затрещат еще глупее, можешь не сомневаться. Однако эти сплетни никак не ранят Изабель и Юджина, если они про них не узнают, да даже если узнают… Всегда есть выбор: отрицать клевету или продолжить жить тихо и счастливо. Если они решили пожениться…
Джордж ошалел от такого предположения:
– Господи! И ты говоришь об этом так спокойно!
Эмберсон с удивлением воззрился на него.
– Почему бы им не пожениться, если есть такое желание? – спросил он. – Это их личное дело.
– Почему бы? – отозвался Джордж. – Почему бы не пожениться?!
– Да. Почему нет? Не вижу ничего ужасного в том, что два свободных взрослых человека, которые нравятся друг другу, соединят свои жизни. Что не так с этим браком?
– Это будет чудовищно! – закричал Джордж. – Чудовищно просто предполагать такую жуть, а уж если это правда… Как ты можешь просто сидеть тут и спокойно говорить об этом! О собственной сестре! О господи! – Он разразился чередой неразборчивых звуков, резко отвернулся от Эмберсона и направился к двери, бешено жестикулируя.
– Бога ради, вот только не надо театра! – сказал дядя, когда заметил намерение Джорджа уйти. – Сдай назад! Ты ни в коем случае не говори об этом с мамой!
– Я и не собирался, – буркнул Джордж, выскакивая в огромный темный коридор.
Он прошел мимо комнаты деда к лестнице, скользнув взглядом по согбенной фигуре белобородого Майора, в свете лампы склонившегося над гроссбухом на конторке. Дед не обернулся, услышав шаги внука. Он лихорадочно работал над длинными столбцами вычислений, не ведущих ни к чему хорошему (не то что раньше). Джордж влетел в свой особняк, схватил пальто и шляпу, не заглянув ни к маме, ни к тете Фанни. Предупредил прислугу, что ужинать не будет, и поспешил прочь из дома.
Около часа он слонялся по темным улицам района Эмберсон, затем направился в центр города и зашел в ресторан выпить кофе. После этого до десяти вечера пробродил по ярко освещенным проспектам и бульварам и наконец повернул на север, к родному району. Надвинув шляпу на глаза и подняв воротник пальто, он снова шагал по улицам, знакомым вдоль и поперек. Джордж вышагивал столь энергично, что у него заболели ноги и пришлось поворачивать к дому, но прошел он не к себе, а уселся на огромной каменной веранде особняка Майора: смутная фигура в одиноком, постылом месте. Огни в окнах погасли, а после полуночи даже мама, которая всегда старалась дождаться его возвращения, потушила свет.