Глава 28
В тот час героиня романтической истории чувствительного аптекаря раздувала красноватые угольки в белоснежном камине своего премилого бело-голубого будуара. Четыре фотографии в изящных серебряных рамках служили пищей для антрацитового губителя в компании трех пачек писем и записок из расписной деревянной шкатулки, созданной руками флорентийских мастеров. Эта шкатулка, не говоря уже о рамках, не помешала огню сделать свое дело. Брошенная в сердцах прямо в угли, красивая деревяшка рассыпала искрящиеся звезды, а потом опасно запылала, закоптив белую каминную полку, но Люси стояла и просто смотрела.
О том, что случилось возле дома Изабель, Люси узнала не от Юджина. Придя домой, она обнаружила, что ее поджидает Фанни Минафер, тайно улизнувшая к Морганам, вероятно, чтобы «излить душу», потому что именно это она и сделала. Она рассказала Люси все (кроме своей плачевной роли в недавних несчастиях) и в финале отдала должное Джорджу.
– Самое ужасное, он думает, что вел себя как герой. Изабель с ним соглашается, а его от этого еще сильнее распирает. Так всю жизнь было: что бы он ни делал, все считалось благородным и безупречным. Властность у него в характере, а мать потворствовала ему и набаловала сыночка до того, что он сел ей на шею. Я еще ни разу не видела, чтобы кому-то приходилось так дорого расплачиваться за свои промахи! Она там кружит по дому, смотрит, как пакуют вещи, нахваливает Джорджа и делает вид, что счастлива поступать так, как он скажет, и ни капли не огорчена тем кошмаром, который он ей устроил. Притворяется, что он поступил хорошо, как настоящий мужчина и защитник, заявившись к миссис Джонсон. Вот ведь герой, живет по собственным «принципам», хотя прекрасно знает, что из-за этого теряет тебя! Но в то же время это убивает Изабель – то, что он сказал твоему отцу! Она всегда, признаюсь честно, посматривала на всех свысока и не сомневалась, что никого лучше Эмберсонов на свете не бывает, но к грубости, всяческим сценам и нарушениям приличий она питала отвращение! Она никогда не замечала, какие у Джорджа манеры… Ох уж мне это преклонение! А теперь мне придется жить одной в большом доме – какая это мука! Обязательно приходи навестить меня, конечно, после их отъезда. Я с ума сойду, если перестану встречаться с людьми. Уверена, ты будешь приходить ко мне часто-часто. Я тебя слишком хорошо знаю: тебя вся эта история не остановит, а дом о Джордже напоминать не будет. Хвала небесам, ты для этого слишком разумна! – с пылом завершила свою речь мисс Фанни. – Слишком разумна, чтобы придавать большое значение этому… этой обезьяне!
После разговора с Фанни в камине сгорели четыре фотографии и флорентийская шкатулка, а когда чуть позже мимо комнаты прошел отец, Люси позвала его и показала темное пятно на каминной полке и груду пепла, в которой валялись металлические планки. Она с горячим сочувствием обвила руками шею Юджина и сказала, что ей все известно, и тогда уже он принялся утешать дочь и даже неловко рассмеялся.
– Ну будет тебе, – сказал Морган. – Я все равно чересчур стар для таких глупостей.
– Неправда. – Люси хлюпала носом. – Знал бы ты, как я презираю себя за то… за то, что думала об этом… Правильно его мисс Фанни назвала: обезьяна! Он именно такой!
– Вот тут я с тобой соглашусь, – мрачно произнес Юджин, а в глазах вспыхнула злость. – Да, с этим я точно соглашусь!
– С такими людьми надо поступать только одним способом, – с чувством сказала она. – Выкинуть из головы навсегда – навсегда!
И все же на следующий день, как только часы пробили шесть, то есть в то самое время, когда, по словам Фанни, должен был состояться отъезд, Люси дотронулась до закопченного пятна на белом камине. Совершив этот странный, бессознательный жест, она отошла к окну и встала между шторами, вглядываясь в промозглые ноябрьские сумерки, а душа ее, несмотря на все доводы рассудка, разрывалась от боли одиночества. Серая улица за окном, темные дома через дорогу, мутный вечерний воздух – все выглядело пустым и холодным и, главное, безынтересным. Нечто более мрачное, чем поздняя осень, похитило краски, окутав город мглой запустения.
Отблески огня за ее спиной вдруг выхватили из тьмы летящие с неба на оконное стекло снежинки, и Люси снова вспомнила свои чувства, когда, выпав в сугроб из перевернувшихся саней, испытала прикосновение рук мальчика – заносчивого и красивого мальчика-победителя, рисковавшего собственным здоровьем и сделавшего все возможное, чтобы она осталась цела.
Девушка с негодованием отогнала от себя эти мысли, вернулась к огню, села в кресло и долго, очень долго вглядывалась в черное пятно на полке. Она не стала закрашивать повреждение, ведь пока оно остается там, с ней остаются и фотографии. Проще забыть откуда шрам на коже, чем на стене.
Люси не играла на рояле «Похоронный марш», хотя ноты романтичной мелодии Шопена были на первом месте по продажам в музыкальных магазинах Америки: юные души по всей стране вдруг осознали изысканное созвучие своего настроения с бессмертным гимном человеческой смертности. Она даже не играла баллад, предпочитая песни повеселее и не гнушаясь новыми кекуоками[26], ведь для отца она была хранительницей очага и обладала здравым взглядом на свои обязанности, включающие сохранение его сердечного спокойствия: дом, как и сердце, следует наполнять радостью, а не печалью. Люси старалась как можно чаще выводить Юджина в свет, принуждала принимать участие во всех зимних развлечениях и отказывалась отправляться туда в одиночестве. И хотя Морган больше не танцевал и даже цитировал Шекспира, утверждая, что не подобает человеку в его летах подскакивать козлом, она подавила его сопротивление на ежегодном праздничном балу, где, совмещая словесное убеждение с активным вытягиванием за руку, заставила встретить Новый год в танце.
Той зимой на балах появились новые лица, – впрочем, они появлялись везде, а старые знакомые терялись, смешиваясь с растущей толпой, или исчезали навсегда, и по ним мало кто скучал, ведь город рос и менялся, как никогда прежде.
Его центр вздымался вверх, окраины расплывались, и весь он набухал и ширился, покрывая пятнами землю и заслоняя небо. Его границы размывались, здесь и там вдоль проселочных дорог и между ними как грибы после дождя вырастали особняки, дороги превращались в заасфальтированные улицы с кирпичными аптеками и бакалеями на углу, на зеленых лужайках строились одноэтажные домики с верандой и типовые шестикомнатные коттеджи, а фермы преображались, становясь городскими окраинами – отгоняя пригороды все дальше в сельскую местность либо преобразуя их в самый настоящий город. Там, где весной вы гуляли по зеленым полям и рощам, осенью уже шарахались от трамвайных звонков, опасаясь наступить на только что залитую цементом дорожку перед домом, в который как раз заселяются новые хозяева. Бензин и электричество творили чудеса, когда-то предсказанные Юджином.
Население тоже сильно изменилось. К останкам старого патриотичного поколения, прошедшего Гражданскую войну и впоследствии влиявшего на политику, относились с почтением, но перестали к нему прислушиваться. Потомки пионеров и первопоселенцев слились с толпой, став ее неразличимой частью. То, что случилось с Бостоном или Бродвеем, произошло и со Средним Западом: стариков становилось все меньше, а взрослое население по большей части было приезжим. Появился Немецкий квартал; появился Еврейский квартал; Негритянский квартал протянулся на многие мили; окраины заселили ирландцы; возникли крупные итальянские, венгерские, румынские, сербские и другие балканские районы. Но даже не эмигранты захватили город. Его покорили дети эмигрантов, процветающие потомки тех, кто приехал сюда в семидесятые, восьмидесятые и девяностые, тех, кто в своих скитаниях искал не столько свободы и демократии, сколько достойной оплаты труда. Так рождался новый житель Среднего Запада, по сути, новый американец.
Стало возможно говорить о новом гражданском духе – все еще идеалистичном, но его идеалы ковались молодежью в деловой части города. Они были воинственными оптимистами, а их девизом стало «Врывайся без стука!». Они были дельцами, верящими в предприимчивость и честность, потому что и то и другое оплачивалось. Они любили свой город и работали на него с плутонической энергичностью, яростной и решительной. Им не нравилось правительство, и иногда они даже сражались за преобразования в этой сфере, считая, что при хорошем управлении и цены на недвижимость подскочат, и жить станет лучше. Да и политики знали, что таких запросто вокруг пальца не обведешь. Идеалисты планировали, и мечтали, и провозглашали, что их город должен становиться все лучше, лучше и лучше, а под словом «лучше» подразумевали «богаче», и суть их идеализма была такова: «Чем богаче мой любимый город, тем богаче мой любимый я!» У них была одна превосходная теория: безупречная красота города и человеческой жизни достигается ростом числа фабрик и заводов, они были помешаны на производстве, шли на все, лишь бы привлечь промышленность из других городов, и действительно страдали, если кто-то переманивал ее у них.
Их процветание поддерживал банковский кредит, но в обмен они получали грязь, в чем любой разумный человек не увидел бы никакой пользы; ведь все, что отмывается от грязи, снова запачкается еще до того, как его наполовину отмоют. Но город рос, и городская грязь неумолимо множилась. Идеалисты возводили гигантские деловые центры и хвастались ими, но сажа покрывала здания задолго до окончания строительства. Они похвалялись библиотеками, памятниками и статуями – и сами же их пачкали. Они гордились своими школами, но школы были грязны, как и сидящие в них ученики. И в том не было вины детей и матерей. То была вина идеалистов, твердящих: «Больше грязи – больше денег». Они патриотично и оптимистично дышали грязным городским воздухом, наполняя каждый уголок легких вонючим, тяжелым дымом. «Врывайся без стука!» – говорили они. И ежегодно устраивали Неделю великой уборки, когда все должны были вычищать мусор со своих дворов.