– Отстань от меня, ну же! – ожесточенно орал Джорджи, вырываясь. – Кажись, ты не понял, кто я!
– Все я понял! – ответил разозленный мистер Смит. – Я знаю, кто ты, и знаю, что ты позоришь свою матушку! Ей должно быть стыдно, что она позволяет…
– Заткнись и не говори, что моей маме должно быть стыдно!
Вскипевший мистер Смит был не в силах закончить разговор с достоинством.
– Ей должно быть стыдно, – повторил он. – Женщина, которая разрешает такому паршивцу, как ты…
Но Джорджи уже добежал до своего пони и уселся верхом. Прежде чем пуститься в свой обычный галоп, он опять прервал преподобного Мэллоха Смита, закричав:
– Жилетку застегни, ты, старый козел, понял? Застегни жилетку, утри нос – и катись ко всем чертям!
Такая преждевременная зрелость не так уж необычна, даже среди отпрысков богачей, как представляется многим взрослым. Однако преподобный Мэллох Смит столкнулся с подобным впервые и поэтому рвал и метал. Он тут же настрочил письмо матери Джорджи, в котором, взяв в свидетели племянника, описал преступление, и миссис Минафер получила послание раньше, чем сын вернулся с прогулки. Когда мальчик пришел домой, она с горестным выражением лица прочитала письмо вслух:
Дорогая мадам,
Ваш сын послужил причиной прискорбного происшествия в нашем доме. Он совершил неоправданное нападение на моего малолетнего племянника, приехавшего в гости, и оскорбил его грязной руганью и недопустимыми измышлениями о том, что некоторые дамы из его семьи пребывают в заключении. Затем он пытался заставить своего пони лягнуть ребенка, которому недавно исполнилось одиннадцать, тогда как Ваш сын много старше и сильнее, а когда мальчик предпринял попытку скрыться от унижений, он преследовал его, перейдя границы моей собственности, и нанес ему жестокие побои. Когда я приблизился к ним, Ваш сын начал намеренно оскорблять и меня, закончив богохульным пожеланием «катиться ко всем чертям», которое слышали как моя жена, так и наша соседка. Я искренне верю, что подобную невоспитанность следует излечить – как ради деловой репутации, так и ради доброго имени семейства, к коему принадлежит столь непокорное дитя.
Пока она читала, Джорджи беспрерывно бурчал что-то, а когда закончила, произнес:
– Старый врун!
– Джорджи, нельзя говорить «врун». Разве в этом письме неправда?
– Сколько мне лет? – спросил Джорджи.
– Десять.
– Видишь, а он пишет, что я старше мальчика, которому одиннадцать.
– Действительно, – сказала Изабель. – А все остальное разве неправда, Джорджи?
Джорджи почувствовал, что его прижали к стене, и решил промолчать.
– Джорджи, ты действительно так сказал?
– Ты о чем?
– Ты сказал ему… «катиться ко всем чертям»?
Джорджи на миг нахмурился, но вдруг просиял:
– Слушай, мам, а ведь дед даже ноги не стал бы вытирать об этого старого вруна, разве нет?
– Джорджи, нельзя…
– Я имею в виду, никто из Эмберсонов с ним и связываться не будет. Он же с тобой даже незнаком, так ведь, мам?
– Это не имеет отношения к делу.
– Еще как имеет! Никто из Эмберсонов к нему домой не пойдет, а его к нам не пустят, а если так, к чему тогда волноваться?
– Это тоже к делу не относится.
– Клянусь, – горячо продолжил Джорджи, – если б он хотел к нам заявиться, то заходил бы с черного хода!
– Но, милый…
– Это так, мама! Поэтому какая разница, говорил я ему те слова или не говорил? Не понимаю, почему я должен сдерживать себя с такими людьми.
– Ты так и не ответил, Джорджи, сказал ты ему те нехорошие слова или нет?
– Ну, – начал Джорджи, – он первый мне ляпнул такое, что я из себя вышел.
Подробных объяснений не последовало, так как он не хотел рассказывать маме, что рассвирепел из-за опрометчивых слов мистера Смита о ней самой: «Ей должно быть стыдно» и «Женщина, которая разрешает такому паршивцу, как ты…». Он не желал повторять эти гадости даже с целью оправдать себя.
Изабель погладила сына по голове.
– Ты сказал ужасную вещь, милый. По письму видно, что он не самый тактичный человек, но…
– Да он просто рвань, – сказал Джорджи.
– Так тоже нельзя говорить, – мягко отозвалась мать. – Где ты нахватался всех этих дурных слов, о которых он пишет? Где ты мог их услышать?
– Мало ли где. Кажется, дядя Джордж Эмберсон говорил так. Он так папе сказал. Папе это не понравилось, а дядя Джордж над ним посмеялся, а когда смеялся, еще раз повторил.
– Он поступил неправильно, – сказала Изабель, но Джорджи понял, что произнесла она это не совсем уверенно.
Изабель пребывала в печальном заблуждении, что все, что делают Эмберсоны, особенно ее брат Джордж или сын Джордж, – это правильно. Она знала, что сейчас надо проявить характер, но быть строгой к сыну было выше ее сил, и преподобный Мэллох Смит только настроил ее против себя. Лицо Джорджи с правильными чертами – лицо настоящего Эмберсона – никогда не казалось ей красивее, чем в эту минуту. Он всегда казался необыкновенно красив, когда ей надо было вести себя с ним построже.
– Обещай мне, – тихо сказала Изабель, – что никогда в жизни не повторишь этих плохих слов.
– Обещаю такого не говорить, – тут же согласился он. И немедленно добавил вполголоса: – Если кто-нибудь не выведет меня из себя.
Это вполне соответствовало его кодексу чести и искренней убежденности, что он всегда говорит правду.
– Вот и умница, – сказал мать, и сын, поняв, что наказание закончено, побежал на улицу. Там уже собралась его восторженная свита, успевшая прослышать про приключение и письмо и жаждавшая увидеть, влетит ли ему. Они хотели получить его отчет о происшедшем, а также разрешение прокатиться по аллее на пони.
Эти ребята действительно казались его пажами, а Джорджи был их господином. Но и среди взрослых находились такие, что считали его важной персоной и частенько льстили ему; негры при конюшне холили и лелеяли мальчишку, по-рабски лебезили, посмеиваясь над ним про себя. Он не раз слышал, как хорошо одетые люди говорили о нем с придыханием: однажды на тротуаре вокруг него, пускающего волчок, собралась группа дам. «Я знаю, это Джорджи! – воскликнула одна и с внушительностью шпрехшталмейстера[12] повернулась к подругам: – Единственный внук Майора Эмберсона!» Другие сказали: «Правда?» – и начали причмокивать, а две громко прошептали: «Какой красавчик!» Джорджи, рассерженный из-за того, что они заступили за меловой круг, который он начертил для игры, холодно взглянул на них и произнес: «А не пошли бы вы в театр?»
Будучи Эмберсоном, он был фигурой публичной, и весь город обсуждал его выходку у дома преподобного Мэллоха Смита. Многие, сталкиваясь с мальчиком впоследствии, бросали на него осуждающие взгляды, но Джорджи не обращал внимания, так как сохранял наивное убеждение, что на то они и взрослые, чтобы смотреть косо, – для взрослых это нормальное состояние; он так и не понял, что причиной тех взглядов стало его поведение. А если бы понял, то, наверное, лишь буркнул себе под нос: «Рвань!» Вероятно, он даже громко крикнул бы это, и, конечно, большинство горожан сразу поверили бы в расхожие слухи о том, что случилось после похорон миссис Эмберсон, когда Джорджи исполнилось одиннадцать. Говорили, что он разошелся с устроителем похорон во мнениях, как рассадить семью; слышали, как он возмущенно кричал: «Кто, по-вашему, самый важный человек на похоронах моей собственной бабушки?!» Чуть позже, когда проезжали мимо устроителя, Джорджи высунул голову из окна первой кареты траурного кортежа и крикнул: «Рвань!»
Были люди – взрослые люди, – которые однозначно выражали свое страстное желание дожить до дня, когда мальчишку настигнет воздаяние. (Это слово, звучащее гораздо лучше «расплаты», много лет спустя превратилось в неуклюжее «что же с ним станет».) С ним обязательно должно было что-нибудь случиться, рано или поздно, и они не хотели этого пропустить! Но Джорджи и ухом не вел, а жаждущие отмщения места себе не находили, ведь долгожданный день воцарения справедливости все откладывался и откладывался. История с Мэллохом Смитом ничуть не поколебала величия Джорджи, оно только засияло еще ярче, а в глазах других детей (особенно девочек) он приобрел особый блеск, этакое дьявольское очарование, которое неизбежно сопровождает любого мальчика, пожелавшего священнику катиться ко всем чертям.
Глава 3
До двенадцати лет Джорджи получал домашнее образование, учителя приходили к нему, и жаждущие его низвержения горожане поговаривали: «Вот погодите, пойдет в государственную школу, узнает, что почем!» Но как только Джорджи исполнилось двенадцать, его отправили в частную школу, и из этого маленького и подневольного заведения не было ни слуху ни духу о том, что Джорджи наконец настигла расплата; однако недоброжелатели упорно ждали ее со все возрастающим нетерпением. Несмотря на с трудом переносимые барские замашки и наглость, учителя подпадали под обаяние личности Джорджи. Они не любили его – слишком уж заносчив, – но он постоянно держал их в таком эмоциональном напряжении, что думать о нем приходилось гораздо больше, чем о любом другом из остальных десяти учеников. Напряжение обычно исходило из уязвленного самолюбия, но иногда это было зачарованное восхищение. Если говорить по совести, Джорджи почти не учился; но временами на уроке он отвечал блестяще, выказывая понимание предмета, какое редко встретишь у других учеников, и экзамены сдавал с легкостью. В конце концов без видимых усилий он получил зачатки либерального образования, но о своем характере так ничего и не понял.
Жаждущие отмщения не растратили пыла, когда Джорджи исполнилось шестнадцать и его отослали в знаменитую среднюю школу. «Ну вот, – обрадовались они, – тут он свое и получит! Попадет к таким же мальчишкам, которые у себя в городках верховодили, они-то из него спесь повыбьют, попробует только нос задрать! Да уж, на это стоило бы посмотреть!» Как оказалось, они ошиблись, потому что, когда несколько месяцев спустя Джорджи приехал обратно, спеси в нем меньше не стало. Его отправило домой школьное начальство с формулировкой, которая описывала его поведение как «дерзость и невежество», – на самом деле он просто послал директора школы примерно по тому же маршруту, против которого когда-то выдвинул свои возражения преподобный Мэллох Смит.