Один раз Джордж сказал:
– Доктор в Нью-Йорке говорил, что она может поправиться! Я тебе не рассказывал? Она поправится.
Эмберсон не ответил.
Через грязноватые окна пробился рассвет, а через полчаса стало совсем светло, и тогда двое мужчин бросились в коридор, откуда раздался какой-то звук, а Майор, не сообразив, что происходит, сел на кровати. Послышался голос сиделки, появилась Фанни Минафер, пытаясь что-то сказать.
Эмберсон тихо спросил:
– Она хочет нас видеть?
Тут Фанни пришла в себя и громко-громко разрыдалась. Она обняла Джорджа и, всхлипывая от утраты и сочувствия, сказала:
– Она тебя любила! Любила тебя! Любила! Ох, как же она любила тебя!
Изабель только что оставила их навсегда.
Глава 30
После похорон Изабель Майор Эмберсон не проронил ни слезинки: он знал, что разлука с дочерью не будет долгой, предыдущее расставание было длиннее. Он больше не занимался бухгалтерией в свете газовой лампы, а просиживал вечера у себя в спальне, возле камина, подавая голос, только если кто-то обращался к нему. Казалось, он перестал замечать окружающий мир, и ближние чувствовали, что смерть Изабель потрясла его так, что старик затерялся в воспоминаниях и смутных грезах.
– Вероятно, он вновь переживает свою юность, а может быть, дни Гражданской войны. Или времена, когда они с мамой только поженились, а мы, их дети, были еще малышами; когда этот город был маленьким городком с одной мощеной улицей и грунтовыми дорогами с досками вместо тротуаров.
Эту догадку высказал Джордж Эмберсон, и остальные с ним согласились – но они ошибались. Майор погрузился в размышления о жизни. Ни одна деловая задумка не захватывала его так, как поглотили эти новые планы, ибо он готовился сделать шаг в неизвестную страну, где его, наверное, даже никто не знает, разве что Изабель. Его сосредоточенность создавала впечатление, будто он погрузился в прошлое, но это было не так. Впервые после ранения в Геттисбергской кампании[27], когда он вернулся домой и открыл собственное дело, Майор занялся чем-то действительно важным. К нему пришло понимание: все, что тревожило или радовало его в промежуток между этими двумя поворотными точками, – покупки, стройки, торговля, капитал – было пустяком и тратой времени по сравнению с тем, что предстояло совершить.
Майор почти не выходил из комнаты и редко притрагивался к еде, что заставляло домашних печально качать головой, ошибочно принимая его глубокую сосредоточенность за оцепенение. Тем временем жизнь семьи, осиротевшей без Изабель, стала налаживаться, как и положено жизни, пробуждаясь для новых устремлений. На самом деле в оцепенение погрузился не отец Изабель, а ее сын.
Однажды вечером, спустя месяц после смерти матери, он ворвался в комнату Фанни, когда она, склонившись над конторкой, усердно складывала колонки цифр, уже покрывшие несколько страниц. Это математическое упражнение было напрямую связано с ее будущими доходами от электрических фар, только что поступивших в продажу. Но Фанни, устыдившись, что увлечена чем-то, когда ей положено скорбеть, поспешно убрала вычисления и оглянулась, чтобы поприветствовать своего изнуренного гостя.
– Джордж! Ты меня перепугал.
– Прости, что без стука, – сказал он. – Не думал, что ты занята.
Она повернулась на стуле и внимательно посмотрела на него:
– Присядь, Джордж.
– Нет. Я заскочил, чтобы…
– Я слышала, как ты расхаживал по своей комнате, – сказала Фанни. – С самого ужина. И по-моему, ты мечешься там каждый вечер. Не думаю, что это хорошо, твоя мама за голову схватилась бы… – Фанни осеклась.
– Слушай, – поспешно произнес Джордж, – я хочу еще раз убедиться, что все сделал правильно. Разве я мог поступить иначе?
– Ты о чем?
– Обо всем! – воскликнул он. – Говорю тебе, я все делал верно! Господи, хотел бы я знать, что еще мог поделать человек в моем положении! Было б ужасно, если бы я пустил все на самотек и не вмешался, это обернулось бы кошмаром! Что еще, черт побери, я мог сделать? Надо было пресечь эти сплетни! Разве хороший сын поступил бы по-другому? Разве я сам от этого не пострадал? Мы с Люси были в ссоре, но со временем наверняка бы помирились, а прогнав ее отца, я положил конец всему. Я знал, что так будет, но все равно сделал это, потому что так правильно, это должно было остановить сплетников. Поэтому я и увез маму. Я знал, что после этого сплетники заткнутся. Ей нравилось быть со мной, она была совершенно счастлива. Говорю тебе, по-моему, она жила великолепно, и это служит мне единственным утешением. Она не дожила до старости, осталась молодой и красивой, и я чувствую, что она так и хотела уйти, не превратившись в старуху. У нее был хороший муж, она жила в роскоши и комфорте, какие многим и не снились, – разве это не счастливая жизнь? Она была всегда весела, и когда я вспоминаю ее, я вспоминаю чудесный смех, он стоит у меня в ушах. Когда у меня получается забыть наше возвращение домой и последнюю ночь, я всегда думаю о том, как она веселилась и смеялась. Неужели можно назвать ее жизнь несчастной? Несчастные люди так много не смеются, разве нет? Они должны выглядеть как несчастные люди! Слушай, – он с вызовом посмотрел на Фанни, – ты будешь отрицать, что я все сделал правильно?
– Я тебе не судья, – ответила Фанни мягким голосом, потому что в жестах Джорджа чувствовалось волнение. – Я знаю, что ты считаешь свой поступок верным.
– Я считаю! – с яростью повторил он. – Господи боже! – И он начал мерить шагами комнату. – Что еще я мог сделать? Какой у меня был выбор? Что могло унять сплетни? – Он подошел к тете вплотную, остановился и, размахивая руками, громко и сипло продолжил: – Ты меня слышишь? Я спрашиваю, что еще, черт возьми, могло заткнуть сплетников?
Фанни отвернулась:
– Они давным-давно замолчали.
– Иными словами, я был прав? Если б я тогда к ней не сходил, эта клеветница Джонсон так и продолжала бы наговаривать… Все еще трепала бы…
– Нет, – перебила Фанни. – Она умерла. Ее хватил удар примерно через полтора месяца после вашего отъезда. Я не стала писать об этом, потому что не хотела…
– Но остальные не перестали бы болтать.
– Не знаю, – сказала Фанни, отводя встревоженный взгляд. – Тут все очень переменилось, Джордж. Те остальные, о которых ты говоришь, – кто знает, где они теперь? Кто-то уже умер, другие живы, но ты их вряд ли встретишь, а кто-то просто растворился среди приезжих, которые и слыхом про нас не слыхивали, как и мы про них. К тому же людям свойственно забывать. Порой кажется, что они могут забыть все. Ты даже не представляешь, как тут все поменялось!
Джордж мучительно сглотнул, прежде чем заговорить.
– То есть ты вот так здесь сидишь и рассказываешь мне, что надо было все оставить как есть… Да уж! – Он опять заметался по комнате. – Говорю тебе, я поступил единственно правильным образом! Если ты не согласна, то почему ж ты, ради всего святого, не скажешь, какие у меня были варианты? Критиковать легко, но раз уж критикуешь, изволь объяснить, что еще я мог сделать? По-твоему, я ошибся!
– Я этого не говорила.
– Нет, говорила! Тогда ты мне все высказала! И что ты теперь скажешь, раз так уверена, что я напортачил?
– Ничего не скажу, Джордж.
– Просто потому, что боишься! – произнес он и вдруг высказал горькую, но точную догадку: – Ты винишь себя за то, как повела себя в той ситуации, и стараешься оправдаться, делая то, что хотела бы мама. Ты считаешь, я не вынесу, если пойму, что надо было поступить иначе. О, я знаю! В голове у тебя одно: ты уверена, что я был не прав. И дядя Джордж думает так же. На днях я напрямую спросил его об этом, и он отвечал, как ты: пытался увернуться и быть повежливее. А мне ни к чему ваша вежливость! Я знаю, что поступил правильно, и мне не нужно сюсюканье от людей, считающих, что это не так! По-моему, ты считаешь, что я зря не пустил Моргана в ту ночь, когда она… умирала. Но если это так, зачем ты сама прибежала спрашивать у меня разрешения? Взяла бы да пустила! Она и правда хотела с ним увидеться.
– Ты думаешь… – начала потрясенная Фанни.
– Она мне так и сказала! – Он задыхался от неизъяснимой муки. – Сказала «еще разочек». Она хотела попрощаться с ним! Только и всего! Ты винишь меня и в этом тоже, перекладываешь на меня ответственность! Но уверяю тебя, я это и дяде Джорджу сказал, что виноват не я один! Раз ты знала, что я не прав, увозя ее или прогоняя Моргана, раз ты была в этом уверена, почему допустила? Вы с дядей взрослые люди, разве нет? Вы старше и убеждены, что мудрее меня, так почему опустили руки и позволили мне делать все, что заблагорассудится? Могли бы и остановить, раз уж я был не прав, разве нет?
Фанни покачала головой.
– Нет, Джордж, – медленно выговорила она. – Никто не мог остановить тебя. Ты такой сильный, к тому же…
– Что? – громко спросил он.
– К тому же она так любила тебя.
Джордж уставился на тетю Фанни, его нижняя губа задергалась, он прижал ее зубами и выскочил из комнаты.
Фанни осталась неподвижно сидеть, прислушиваясь. Кажется, Джордж бросился в комнату матери, но после того, как за ним хлопнула дверь, до тети не долетало ни звука. Наконец она встала и вышла в коридор, но и там стояла тишина. Фанни смотрела на тяжелую черную дверь, которая казалась все темнее и темнее, – дверь спальни Изабель. Полированный орех смутно отражал свет люстры, висящей в дальнем конце коридора, что придавало двери таинственности, а единственное яркое пятно на бронзовой ручке было подобно несмолкающему воплю в ночи. Что же скрывалось во тьме по ту сторону двери, во мраке, укутавшем любимые кресла Изабель, ее бережно собранную библиотеку и два огромных ореховых платяных шкафа с ее платьями и шалями? Какие вопросы напрасно звучали в комнате ушедшей навсегда любимой матери? «Господи, что еще я мог сделать?» Непроницаемая тишина была выразительнее всех слов, которыми при жизни отвечала Изабель, и сын начал понимать, сколь красноречивы могут быть мертвые. Как бы ни любили они живущих, мертвые не в силах перестать напоминать об их ошибках – у них просто нет выбора. Джордж мог вопрошать: «Что еще я мог сделать?» – до потери рассудка – ответом ему был лишь грустный шепот Изабель, обреченной вечно повторять одно и то же: «Мне бы хотелось с ним… увидеться. Еще… еще один раз».