«Кое-какие деньжата» Джорджа были шестью сотнями долларов от продажи маминой мебели, а «небольшое жалованье» в восемь долларов в неделю он должен был получать от старого Фрэнка Бронсона, принявшего его в контору как секретаря и юриста-практиканта. Старина Фрэнк с радостью предложил бы внуку Майора что-то большее, но лучшие его клиенты поумирали, а после опытов с автомобильными электролампами он не был уверен, что сможет оплачивать услуги наемного работника вкупе с собственными небольшими счетами за жилье. Джордж высокомерно согласился на место, тем самым сняв груз с дядиных плеч.
У Эмберсона в карманах гулял ветер, хоть он и получил назначение за границу. Чтобы занять пост, ему пришлось одолжить две сотни из шестисот долларов племянника.
– Сам себя за это ненавижу, – сказал он. – Но лучше мне поехать и получать там хотя бы какие-то деньги. Конечно, Юджин мне не отказал бы – он порывался помочь, но я почувствовал, что в данных обстоятельствах…
– Ни за что! – воскликнул покрасневший Джордж. – Даже вообразить не могу, что кто-то из нашей семьи… – Он сделал паузу, но решил, что необязательно объяснять, что не стоит принимать милостей от человека, которого «кое-кто из семьи» не пустил на порог дома. – Лучше возьми у меня побольше.
Эмберсон отказался.
– Вот что я тебе скажу, юный Джордж: в тебе нет жадности, этим ты весь в Эмберсонов – и мне это по нраву!
Он еще раз похвалил племянника в день своего отъезда в Вашингтон. Эмберсон не собирался возвращаться, намереваясь отправиться в дальние края прямиком из столицы. Джордж проводил его на вокзал, и их прощание несколько затянулось, потому что поезд опаздывал.
– Возможно, мы больше не увидимся, Джорджи, – хрипловато сказал Эмберсон, дружески положив руку на плечо молодого человека. – Не исключено, что с этой минуты мы будем только переписываться, пока тебе, как ближайшему родственнику, не пришлют мой старый чемодан да какую-нибудь запыленную безделушку с каминной полки консульства. Странно прощаться с тобой вот так… Кто бы мог еще несколько лет назад представить подобное? Но вот мы здесь, два элегантных джентльмена, потерпевших крах. Мы даже не знаем, что ждет нас завтра, не так ли? Как-то раз я стоял здесь же и прощался с милой девушкой, правда то было до постройки нового вокзала, и мы называли это место станцией. Она приезжала к твоей маме, еще до замужества Изабель, и я сходил по ней с ума, а она позволяла мне это. Тогда мы решили, что не сможем жить друг без друга и обязательно поженимся. Но она уезжала за границу с отцом, и, прощаясь, мы знали, что не увидимся по меньшей мере год. Я думал, что не переживу разлуки, а она стояла здесь и плакала. А сейчас я даже не знаю, где она и жива ли вообще, и вспоминаю о ней лишь на вокзале, когда жду поезд. Если и она думает обо мне, то, вероятно, воображает, что я до сих пор танцую в бальной зале Эмберсон-Хауса и что наш особняк до сих пор лучший в городе. Жизнь и деньги подобны шарикам ртути, разбежавшимся по полу в трещинах. Они куда-то пропали, и мы сами не знаем куда – и какого черта мы с ними сделали! Сейчас я кое в чем признаюсь – благо времени смущаться у нас уже нет. Я всегда любил тебя, Джорджи, но порой ты мне не нравился. Иногда я тебя не переваривал. До недавнего времени любить тебя можно было только по сердечной склонности, – конечно, так говорить не очень тактично, но иных причин не было! Мы жутко избаловали тебя в детстве, вырастив этаким принцем, но не тебе на это пенять! Жизнь тебя порядком поистрепала, а так как я по молодости был на тебя похож, то прекрасно понимаю, каково самонадеянному юнцу видеть, каких дров он успел наломать. Бедняга! Тебя настигло сразу два удара – по сердцу и по карману, но ты перенес их довольно стойко. А раз уж мой поезд подходит к платформе, то уж прости, но я скажу, что мне частенько хотелось тебя придушить. Однако я всегда тебя любил, а сейчас ты мне даже нравишься! И напоследок: не исключено, что в городе остался человек, питающий к тебе похожее чувство. Любит тебя, невзирая на то, что хотел бы повесить. Попытайся… О, пора бежать. Вышлю деньги, как только мне заплатят жалованье. Прощай, да хранит тебя Бог, Джорджи!
Он миновал ворота, весело помахал шляпой из-за железного ограждения и скрылся в спешащей толпе. Когда он исчез из вида, на племянника неожиданно обрушилась невыносимая боль одиночества, и душевные силы покинули его. Казалось, с дядей ушли последние осколки знакомого мира, и теперь Джордж навек обречен.
Он шел по направлению к дому сквозь чужие улицы чужого города: все вокруг вдруг показалось незнакомым. За годы в университете он почти не видел города, а потом был долгий отъезд и трагическое возвращение. С тех пор он редко выходил гулять, да и выезжал исключительно в закрытом экипаже. Фанни часто сетовала, как это вредно для здоровья.
Но теперь улицы гремели и грохотали вокруг него, под слоем всепроникающей грязи чувствовалась невероятная энергия. Джордж шагал сквозь серую толпу бегущих куда-то прохожих и не встречал знакомых лиц. Большинство встречных даже не принадлежали к доселе виденным им в жизни типам – вроде и люди, к каким он привык с детства, но в то же время было в них что-то нездешнее, заграничное. Он видел немецкие глаза с американскими морщинками в уголках, видел ирландские глаза и неаполитанские, римские, тосканские, глаза из Ломбардии или Савойи, венгерские, балканские, скандинавские – и все они смотрели по-американски. Он видел евреев, приехавших из Германии, евреев, прибывших из России или Польши, но они уже перестали быть немецкими, русскими и польскими евреями. Всех их, спешащих куда-то под свинцовыми небесами и новыми небоскребами, припорошило копотью; всех, кажется, мучило нечто неизбежное, хотя то тут, то там смеялись обвешанные пакетами женщины, рассказывая подругам о приключениях в магазинах или о счастливом спасении из-под колес наводнившего улицы транспорта. То и дело какая-нибудь веселая девушка находила время бросить кокетливый взгляд на Джорджа.
Он не обращал на них внимания и, покинув многолюдный тротуар, повернул на север, на Нэшнл-авеню, в район более спокойный, но с такими же перемазанными сажей магазинчиками и старомодными домами. В этих домах когда-то жили приятели Джорджа по детским играм и старые друзья дедушки. На этой аллее он подрался сразу с двумя мальчишками и поколотил их, а вот здесь розовенькие девочки из воскресной школы сумели задразднить его до белого каления. На том полуразвалившемся крыльце его вместе со всей шайкой угощала пончиками и пряниками смеющаяся женщина, чуть дальше торчали ржавые обломки железной ограды, через которую он на спор прыгал на своем белом пони, а в обветшавшем доме за этим забором устраивались детские праздники, и когда он стал чуть постарше, то частенько танцевал там на званых вечерах, и влюбился в Мэри Шэрон, и поцеловал ее, силой зажав под лестницей в холле. Двустворчатая входная дверь, некогда блиставшая полированным орехом, была закрашена тусклой серой краской, но даже такой немаркий цвет не мог скрыть осевшую на ней отвратительную пыль. Прокопченная вывеска над входом гласила: «Гостиница для холостяков».
Другие дома тоже превратились в пансионы, слишком скромные для вывесок, но иногда хозяева честно снабжали их объявлениями: «Жилье на день или неделю, обеды» – или еще лаконичнее: «Комнаты». В одном из домов частично сломали старый каменный эркер и сделали вместо него витрину с двумя подвешенными на бечевках юбками и парой серовато-белых фланелевых брюк, а на черной с позолотой вывеске написали: «Французская стирка и покраска ткани». Фасад соседнего дома тоже подвергся переделке, и теперь его вид не оставлял сомнений в желании верно служить смерти: «Дж. М. Ролснер. Гробы. Похоронная контора». Рядом старый добрый квадратный домишко из покрашенного в серый кирпича был легкомысленно декорирован огромной золотистой надписью, прикрепленной к перилам вышедшей из моды веранды: «Филантропическое сообщество кавалеров и дам в борьбе за целомудренность». В этом доме когда-то жили Минаферы.
Джордж прошел мимо, не моргнув и глазом. Он не опустил головы, и, если бы не чрезвычайная серьезность и тюремная бледность, ставшая результатом добровольного домашнего ареста, мало кто из знакомых отметил бы какие-то изменения в Джордже Эмберсоне Минафере. Он был по-прежнему великолепен. До его ушей донесся комплимент из проезжающего мимо автомобиля. Это была жуткая красная машина, сверкающая латунью и везущая полдюжины молодых людей, разодетых по последней моде эпохи автомобилизма. Дам приятно поразил внешний вид прохожего на тротуаре, а так как машина медленно двигалась вдоль обочины, они успели открыто рассмотреть его до малейших деталей, чем немало досадили объекту внимания.
– Сегодня на улице можно встретить столько симпатичных незнакомцев, – сказала самая юная из девушек. – Наш старенький городок стал просто огромным. Даже интересно, кто это.
– Не знаю, – сказал юнец, сидящий рядом с ней, да так громко, что было слышно по всей округе. – Понятия не имею, кто это, но по его манере могу предположить, кем он себя воображает – великим герцогом Люксембургским!
Все захихикали, автомобиль набрал скорость и укатил прочь, а девушка обернулась и продолжала смотреть на Джорджа, пока возмущенные попутчики не натянули ей на глаза ее же шляпку. Выходка молодых людей так глубоко потрясла Джорджа, что он неосознанно пробормотал себе под нос: «Рвань!»
Это была его последняя «прогулка домой»: вверх по Нэшнл-авеню до района Эмберсон-Хауса к двум старым особнякам на Эмберсон-бульваре, ибо сегодня им с Фанни предстояла последняя ночь в доме, который Майор позабыл переписать на Изабель. Завтра они обязаны съехать, а он начнет свою карьеру в конторе Бронсона. Джордж упал в разверзшуюся пропасть без ожесточенного сопротивления: внутри него кипели страсти, но мир спокойно вращался, ему было наплевать. Ведь из всех «жизненных идеалов», которые мир давит в труху, один особенно уязвим: тот, что зависит от унаследованного состояния. Несмотря на все деловые неудачи, Джордж Эмберсон верно заметил, что в конце концов деньги, как и жизнь, похожи на «шарики ртути, разбежавшиеся по полу в трещинах». И его племянник вдруг отчетливо это осознал, наблюдая, как растекается по трещинам имущество Эмберсонов – вот-вот совсем пропадет.