Дядя предложил написать товарищам по университету в надежде, что они предложат нечто более привлекательное, чем работа в конторе Бронсона, но Джордж вспыхнул и покачал головой без каких-либо объяснений. Слишком часто он проповедовал среди своей небольшой и молчаливо снисходящей до него братии философию наслаждения жизнью вдали от дел. Он и представить не мог, что будет просить кого-то из них найти ему место. К тому же это была не самая сердечная компания на свете, и переписка с ними давно его разочаровала. И от друзей детства тут, в городе, он успел отдалиться, более того, потерял всякую связь с большинством из них. «Козырные друзья», когда-то поклявшиеся поддерживать друг друга в беде или бедности, давным-давно разбрелись кто куда: кто-то скончался, кто-то уехал, остальные растворились в дымной пучине бурного города. Джордж знал лишь о судьбе своего старого врага, рыжеволосого Кинни, ныне женатого на Джейни Шэрон, и Чарли Джонсона, который, в трауре по матери, как-то прошел мимо Эмберсон-Хауса, когда Джордж стоял на крыльце. То, что он узнал прежнего товарища, отразилось лишь в свирепом взгляде, брошенном на Джорджа, и не менее свирепом повороте головы.
В последний раз возвращаясь домой и проходя мимо въезда в район Эмберсон, точнее, мимо места, где когда-то был въезд, Джордж вздрогнул и остановился, чтобы осмотреться. Он впервые заметил, что колоннаду снесли, и понял, что уже видел изменения в этой части района, но не понял, что именно было не так. Здесь под тупым углом встречались Нэшнл-авеню с Эмберсон-бульваром, а снос колоннады привел к тому, что бульвар превратился в обычную боковую улицу, потеряв всю свою значимость: он просто перестал быть бульваром!
Однако фонтан с Нептуном остался там, где был, и все еще напоминал об изначальной планировке. Морской бог словно молил о последней милости, и если б у него нашелся сердобольный друг, то обязательно закопал бы несчастный фонтан ближайшей же ночью.
Джордж не задержал взгляд на этом пережитке прошлого, старался не смотреть даже на Эмберсон-Хаус. Эта громадина выглядела давно заброшенной: окна, как у всех домов, в которых не живут, стали похожи на пустые глазницы голого черепа. Конечно, здесь немало постарались соседские хулиганы: кое-где выбили стекла, взломали переднюю дверь, не потрудившись даже прикрыть ее, а колонны и каменный парапет веранд исписали глупыми непристойностями.
Джордж торопливо миновал особняк и в последний раз зашел в свой – и мамин – дом.
Здесь тоже царило запустение, и звук закрывающейся двери прокатился по голым комнатам, потому что из мебели на первом этаже остался только кухонный стол в столовой, который Фанни сохранила, как она выразилась, «для трапез». Эти «трапезы» она теперь готовила и подавала сама, что заставляло Джорджа сомневаться в уместности подобного наименования. Фанни не стала продавать свою мебель, а Джордж с некоторых пор обитал в маминой спальне, потому что вся обстановка его комнаты была пущена с молотка. Спальня Изабель осталась нетронутой, и мебель из нее, вместе с вещами Фанни, завтра утром переезжала на новую квартиру. Тетя взяла эти хлопоты на себя, найдя трехкомнатное жилье с «кухонькой» в многоэтажном доме, служившем пристанищем для отошедших от дел господ. Там уже поселились некоторые ее подруги, пожилые вдовы некогда видных горожан. Люди готовили завтраки и обеды у себя на кухнях, но ужинать спускались в общую столовую на первом этаже, а потом весь остаток вечера играли в бридж, что особенно привлекало Фанни. Она сообщила Джорджу, что «завершила все приготовления», и нервозно потребовала одобрения, навязчиво спрашивая, не находит ли он ее «весьма практичной». Джордж рассеянно согласился, не слушая и не совсем понимая, что происходит.
Бродя по опустевшему дому, он начал осознавать, что к чему, и сомневаться, а так ли ему хочется жить в трехкомнатной квартирке с тетей, завтракать и обедать тем, что она состряпает на «кухоньке», и получать комплексный ужин в «чудесной столовой в колониальном стиле» (что бы это ни значило в представлении Фанни) за маленьким круглым столиком, выделенным им из дюжины прочих круглых столиков, за которыми будут сидеть другие обломки разрушенных семейств. В первый раз, перед лицом уже свершившегося, Джордж мысленно нарисовал себе эти картинки, и они ужаснули его. Он решил, что такая жизнь будет просто кошмаром, а некоторые вещи он вообще не сможет вынести. Поэтому за «трапезой» он обязательно поговорит с Фанни и скажет, что лучше попросит у Бронсона раскладушку, сундук и резиновую ванну и поселится в темной комнатушке в глубине его конторы. Эта перспектива не так сильно пугала его. Есть он сможет в ресторанах, тем более что его аппетит сейчас ограничивается чашкой кофе.
Но за ужином он промолчал, отложив объяснения на потом: Фанни так нервничала и расстраивалась из-за неудавшихся котлет и макарон, к тому же ей не терпелось поговорить о том, как уютно они заживут уже «завтрашним вечером». Ее волнение росло, она вся трепетала, повторяя, как ему будет «хорошо», когда он станет возвращаться с работы и спускаться в столовую, к «хорошим людям, помнящим, кто мы такие», а затем они будут развлекаться, играя в бридж в компании «старых добрых друзей семьи».
Когда они наконец устали копаться в подгоревших остатках ужина, Джордж задержался в столовой, ожидая подходящей минуты начать разговор, но вдруг до него донеслись странные звуки с кухни. Раздался стук, потом громкий шум и грохот жестяной кастрюли, перекрывший звон бьющегося фарфора. Фанни громко запричитала над сокровищами, которые спасла от продажи с молотка, но так и не смогла сохранить для своей «кухоньки». Она по-настоящему нервничала, так нервничала, что больше не могла доверять своим рукам.
На мгновение Джордж испугался, что она поранилась, но не успел дойти до кухни, как услышал, что Фанни сметает осколки, и развернулся. Он отложил разговор до утра.
Пока он поднимался на второй этаж, медленно скользя ладонью по гладким ореховым перилам, его мысли были заняты чем-то более важным, чем смутные планы спать на раскладушке в конторе Бронсона. Посреди лестницы он остановился, повернулся и посмотрел на тяжелые двери, скрывающие черную пустоту бывшей библиотеки. Здесь же он стоял в худший день своей жизни, глядя, как мама проходит внутрь, держась за руку брата, чтобы узнать, что натворил ее сын.
Он продолжил подъем, теперь уже тяжелее, медленнее, все той же поступью вошел в комнату Изабель и запер дверь. В тот день он больше не появлялся и, не отмыкая замка, пожелал Фанни доброй ночи, когда та чуть позже постучалась к нему.
– Джордж, свет я везде погасила, – сказала она. – Все в порядке.
– Отлично, – ответил он. – Спокойной ночи.
Она не ушла и робко продолжила:
– Уверена, нам понравится в нашей новой квартирке, Джордж. Я сделаю все, чтобы тебе было хорошо, а люди там и впрямь чудесные. Не нужно видеть все в черном свете, Джордж. Не сомневайся, все будет хорошо. Ты молод и силен, с головой на плечах, я знаю… – Она запнулась. – Я знаю, твоя мама присматривает за тобой, Джорджи. Спокойной ночи, милый.
– Спокойной ночи, тетя Фанни.
Несмотря на все усилия, его голос звучал сдавленно, но, кажется, она не заметила этого, и Джордж услышал, как тетя прошла в свою спальню и заперлась там на щеколду и на ключ, опасаясь грабителей. Не надо было ей это говорить. «Я знаю, твоя мама присматривает за тобой, Джорджи». Она пыталась его утешить, но после этих слов сна не было ни в одном глазу. Он знал, что это правда, и если такое вообще возможно, то дух его мамы плачет по ту сторону тишины, рыдает и пытается найти врата в мир, где мог бы «присматривать» за ним.
Джордж чувствовал, что, если эти врата существуют, они, конечно, заперты на семь запоров: они столь же неприступны, как жуткие двери библиотеки внизу, в тот день, когда начались страдания, к которым он ее приговорил.
Это все еще была комната Изабель. Она была нетронута: даже портреты Джорджа, Майора и брата Джорджа по-прежнему стояли на туалетном столике, а в ящике письменного стола хранилась старая фотография Юджина и Люси, которую Джордж однажды увидел, но тут же медленно задвинул ящик, с глаз долой, даже не прикоснувшись к ней.
Завтра все закончится, и, насколько было известно, особняку осталось недолго, скоро его снесут. Само пространство, еще сегодня вечером бывшее комнатой Изабель, обретет новые формы в виде свежевозведенных стен, полов и потолков. Но комната не погибнет – она будет вечно жить в памяти Джорджа. Она умрет только вместе с ним и всегда будет тихо шептать о грусти и боли.
Если призраки живут не только в памяти, но и в пространстве, тогда, как только комната Изабель превратится в спаленки и кухоньки, уже существующие в проекте, здесь наверняка поселится ее призрак и новые жильцы обязательно почувствуют беспричинную грусть и отголосок страстей, витавших здесь в последнюю ночь, проведенную Джорджем Минафером в родном доме.
И хотя в его душе не умерло прежнее своевольное высокомерие, в ту ночь он искупил свой самый страшный грех. Возможно, случится минута, когда какая-нибудь впечатлительная или измученная работой женщина выключит на кухоньке свет и в темноте увидит стоящего на коленях юношу, сотрясаемого рыданиями, который тянет руки сквозь стену, цепляясь за покрывало призрачной кровати. Может, она даже услышит тихий голос, повторяющий вновь и вновь: «Прости меня, мама! Боже, прости меня!»
Глава 32
Надо отдать должное Джорджу хотя бы за то, что последняя ночь в доме, где он родился, была заполнена не сетованиями на безрадостное будущее, а сожалением о том, что он потребовал жертв от других людей, пойдя на поводу юношеской гордости. Спустившись рано утром в кухню, он помог Фанни сварить кофе.
– Тетя Фанни, я вчера хотел тебе кое-что сказать, – начал он, когда она наконец убедилась, что янтарная жидкость, больше похожая на чай, нежели на кофе, почти готова и лучше уже не станет. – Скажу это сейчас.
Она со стуком поставила турку обратно на плиту и, посмотрев на племянника до отчаяния тревожным взглядом, принялась неосознанно теребить тонкий передник.