После разговора с Кинни в клубе отношение Юджина к Джорджу не переменилось, хотя слова старого друга растревожили его. Его волновали не намеки на то, что Фанни Минафер может потребоваться помощь, если работа ее племянника с нитроглицерином приведет к беде; просто Моргана очень удивило, как мягко, но настойчиво Кинни подводил к предположению, что Морган может устроить Джорджа на свой завод. Юджину не понравилось, что ему что-то говорят про Джорджи Минафера. Кинни показал Джорджи в другом свете, и новый Джорджи выглядел приличным человеком, ведь нельзя отрицать, что этот незнакомый молодой человек поступил благородно, устроившись на опасную работу ради своей тетушки – бедной, старой, глупой Фанни Минафер! Юджину было плевать, что Джорджи рискует жизнью и насколько приличным человеком он стал: ничего из того, что Джорджи сделает в этом или каком-то ином мире, не изменит мнения о нем Юджина Моргана.
Даже если бы Юджин переступил через себя и предложил Джорджи работу на автомобильном заводе, нет никаких сомнений, что этот гордый демон ни за что не согласился бы принять его предложение. Хотя следует отметить, что об истинных мотивах этого отказа Юджин даже не догадывался. Джордж никогда не пал бы так низко и не принял бы материальную помощь Юджина без потери уважения к себе, которое только-только начал обретать заново.
Но если бы Юджин захотел, он бы с легкостью вытащил Джорджа из нитроглицеринового цеха. Юджина всегда интересовали невозможные на первый взгляд изобретения, и он давал деньги на различные исследования, например на поиск замены бензину и резине, и, хотя не упомянул об этом в разговоре с Кинни, он не отказался от солидной закупки материалов у старого Экерса с условием, что химическая компания оборудует для него экспериментальную лабораторию. Он хотел купить больше, и Экерс лез из кожи вон, лишь бы ему угодить, и, если бы Юджин замолвил словечко за Джорджа, тот мог бы получить любое место на химзаводе. Джордж об этом даже не узнал бы, ведь все покупки Юджин совершал без огласки: они с Экерсом лично вели дела, не распространяясь о них.
Юджин неожиданно стал размышлять об этой возможности помочь и все больше убеждался, что это легко осуществить. И тут его передернуло от отвращения: как такое вообще могло прийти ему в голову, особенно теперь, в библиотеке, пока он наслаждается последней сигарой перед сном. Нет! Он бросил сигару в пустой камин и отправился в спальню.
Даже если он и позабыл оскорбление, нанесенное ему, он не мог без боли вспоминать Изабель. Но и в постели Юджин не перестал думать об этом. Все верно, что бы там Джордж ни делал, он не в силах повлиять на сложившееся о нем мнение. Изменить это могла только Изабель.
Когда Юджин засыпал с горькой мыслью о Джорджи, Джорджи в больнице думал о Юджине. Он только что «отошел от эфира» и почти не ощущал тошноты. Лежа в полудреме, он время от времени наблюдал, как вдруг из ниоткуда в его маленькую палату вплывает белый парусник и покачивается на волнах. Чуть позже он понял, что видит это, только если пытается открыть глаза и осмотреться, поэтому поплотнее смежил веки, после чего в голове прояснилось.
Джордж думал о Юджине Моргане и о Майоре; ему даже показалось, что это один и тот же человек, но он все-таки сумел разделить образы и даже сообразил, почему их путает. Давным-давно его дедушка был самым выдающимся и удачливым человеком в городе, и люди частенько говорили «богат, как Майор Эмберсон». Сейчас так говорили о Юджине. Джордж часто слышал, как рабочие на химзаводе мечтали: «Было бы у меня деньжищ, как у Юджина Моргана!» или «Владел бы заводом Юджин Морган, работа бы тут спорилась». А соседи по многоквартирному дому болтали в столовой об особняке Моргана, совсем как французы семнадцатого столетия сплетничали о Версале. Джордж, как и его дядя, видел в доме Моргана новый Эмберсон-Хаус. Воспоминания унесли его в детство, в дни, когда Эмберсон-Хаус был дворцом, а сам он скакал на белом пони по въездной дороге и командовал темнокожими конюшими; те радостно гикали и подчинялись, а дедушка, наблюдающий за ними из окна, смеялся и кричал: «Так их, Джорджи! Пусть попрыгают, ленивые негодники!» Он вспоминал своих молодых дядюшек и как весь город принадлежал им – и ему. Какой же это был чистый, милый городок! Воображение рисовало картины великолепия Эмберсонов, а также их упадка и смерти. Беды медленно засасывали их без надежды на спасение, а они даже не успели заметить, как это происходит. Большинство уже лежит на семейном участке в старой, запущенной части кладбища, их имена исчезли из нового города, не оставив следа. Но и эти новые великие люди – Морганы, Экерсы, Шериданы – тоже исчезнут. Джордж предвидел это. Уйдут, как ушли Эмберсоны, и, хотя некоторым из них повезет больше, чем Майору, и их имя не сотрут в названии больницы или улицы, это будет всего лишь слово, которое тоже рано или поздно канет в небытие. Ничего не остается, не держится, не хранится там, где идет рост, – Джордж пусть и смутно, но верно это понимал. «Истлевшим Цезарем от стужи заделывают дом снаружи»…[31] Обращенный в прах великий Цезарь стал лишь скучным рассказом на странице школьного учебника – мальчишки прочитают его и сразу забудут. Эмберсоны умерли, новые люди умрут, и те, что придут за ними, а потом другое поколение, и следующее, и следующее…
Он бормотал себе под нос, и ночной санитар, дежуривший в палате, подошел и склонился над ним:
– Вам чего-то хочется?
– Что проку начинать семейное дело, – доверительно прошептал ему Джордж. – Даже Джордж Вашингтон лишь буквы в книге.
Юджин прочитал об аварии в утренней газете. Он сидел в поезде по пути в Нью-Йорк, и будь у него меньше свободного времени, он наверняка пропустил бы маленькую заметку под заголовком «Сломанные ноги»:
Вчера Д. Э. Минафер, сотрудник «Химической компании Экерса», попал под автомобиль на углу Теннесси и Мэн. В результате происшествия он получил перелом обеих ног. По словам патрульного Ф. А. Кэкса, видевшего аварию, Минафер сам виноват в случившемся. За рулем небольшого автомобиля был Герберт Коттлмэн, проживающий на Нобл-авеню, который утверждает, что двигался со скоростью менее четырех миль в час. Пострадавший принадлежит к некогда известному в городе семейству. Он был отправлен в городскую больницу, врачи которой позже заявили, что, помимо перелома ног, у Минафера многочисленные внутренние повреждения, но надежда на выздоровление есть.
Юджин прочитал заметку дважды и отшвырнул газету на сиденье напротив, потом долго смотрел в окно. Его отношение к Минаферу не изменилось ни на йоту даже после того, как он почувствовал вполне понятное сострадание к боли, которую испытал Джорджи. Он подумал о его высокой, изящной фигуре и передернул плечами, но горечь никуда не делась. Он никогда не винил Изабель за проявленную слабость, стоившую им нескольких счастливых лет совместной жизни, но не мог перестать винить ее сына.
Он с мукой вспомнил об Изабель – ему редко доводилось видеть ее так отчетливо, как сейчас, в окне поезда, после прочтения заметки об аварии. Она словно смотрела на него, стоя по ту сторону стекла, и ему представилось, что это тень женщины, видимая и невидимая одновременно, плывущая по воздуху рядом с его вагоном над зелеными весенними полями, через леса, только-только одетые листвой. Он закрыл глаза, и Изабель предстала перед ним, какой была раньше. Кареглазая, русоволосая, смеющаяся девочка, гордая и нежная, – именно такой он увидел ее, когда впервые приехал в городок после окончания колледжа. Он вспомнил – как десятки тысяч раз до этого, – каким взглядом она посмотрела на него, когда брат Джордж познакомил их на пикнике. Это был «свет каштановой звезды», именно так написал он позже в посвященном ей стихотворении. Он вспомнил, как впервые пришел в Эмберсон-Хаус, какой великолепной дамой выглядела она в этом роскошном доме – великолепной, но веселой и дружелюбной. Он вспомнил, как впервые танцевал с ней, и мелодия старого вальса зазвучала в его ушах и в сердце. Они смеялись и подпевали, кружась под нее:
Ах, любовь – лишь на год, на неделю, на день, Жаль, что не навсегда…
Он вдруг увидел, как она танцует, и прошептал:
– Какая грация… Ах, какая грация…
Весь путь до Нью-Йорка ему казалось, что Изабель рядом, и вечером из гостиницы он написал Люси:
Я прочел статью про то, что случилось с Джорджем Минафером. Жаль его, хотя газета и утверждает, что он сам виноват. Полагаю, прочитанное заставило меня всю дорогу думать о его маме. Кажется, никогда еще я не вспоминал о ней так настойчиво и так ясно. Но знаешь, мысли об Изабель не смогли заставить меня хоть чуть-чуть полюбить Джорджа! Конечно, я желаю ему скорейшего выздоровления.
Он отправил письмо, а с утренней почтой получил от Люси ответ, написанный через несколько часов после его отъезда. Она вложила в конверт заметку, прочитанную им еще в поезде.
Думаю, ты этого не видел.
Я встречалась с мисс Фанни, она добилась его перевода в отдельную палату. Ох, бедный Всех Повергающий! Я постоянно думаю о его маме, и, кажется, я никогда до этого не видела ее столь ясно. Какая она была красивая – и как любила его!
Если бы Люси не написала этого письма, Юджин вряд ли поступил бы так странно. Было довольно естественно, что они оба подумали об Изабель, прочитав заметку о несчастье, постигшем Джорджа, но письмо Люси заставило Юджина задуматься, что феномен телепатии не пустые выдумки. Мысли об Изабель в обоих письмах совпадали почти полностью: оба признались, что думали о ней и видели ее очень ясно. Юджин точно помнил, что в своем письме написал именно так.
Эти совпадения затронули любопытную черту его характера. Морган был искателем приключений и, живи он веке в шестнадцатом, наверняка бороздил бы неизведанные моря, но так как ему выпало родиться в девятнадцатом веке, когда с географией все стало более или менее понятно, Юджин избрал стезю исследователя механики. Тот факт, что он был расчетливым дельцом, ничего не менял, потому что расчетливые дельцы не менее подвержены странностям, чем авантюристы. Некоторые из них по-настоящему впадают в уныние, если им не светят новые горизонты; другие не могут избавиться от необычных предубеждений – к примеру, не верят в геологию; а кое-кто считает, что стал свидетелем сверхъестественных событий. «Ничего особенного, конечно, и все-таки… было довольно странно!» – говорят они.