– А ваше неподобающее поведение с… – доктор снова скосил глаза в папку, – мистером Фаржем?
У меня сдавило грудь.
– Он утверждает, что вы преследовали его и склоняли к аморальному поведению. Он говорит, что вы его домогались. Не давали ему прохода и даже пропустили воскресное богослужение, чтобы его соблазнить.
– Нет, – смогла я выговорить только шепотом.
Лицо доктора смягчилось:
– Видите, мисс Кимбл? Вашему нахождению в Блессингтоне есть причины. Но мы не сможем вам помочь, если вы сами не постараетесь выкинуть эти абсурдные фантазии из головы.
Как же он все перевернул! Даже мне самой мои слова начинали казаться бредом.
По дороге обратно в спальню моя паника нарастала с каждым шагом. Как и страх, поддаться которому по-настоящему я до сих пор себе не позволяла. А теперь я пребывала в ужасе. От докторов, от самой себя, от того, как ловко они заставляли меня усомниться в собственных умозаключениях. Сколько времени должно было пройти, чтобы я окончательно им поверила? Чтобы этот мираж превратился для меня в реальность?
Оказавшись снова в спальной палате, я прокралась за занавески и прижалась лицом к окну, чтобы холод прояснил мой затуманенный разум. Но в окно я увидела только ограду рядом с кирпичной стеной. И в оцепенении уставилась на клумбу мертвых цветов между оградой и зданием.
– Отойди оттуда, Кимбл, – приказала Гоулд.
И я вернулась в хаос и смрад, который развеяло для меня на несколько секунд окно. Джоси снова раскачивалась у камина. Милли постоянно плевалась на ковер. Темноволосая девушка, вцепившаяся в мою брошь, смотрела на меня широко раскрытыми, немигающими глазами. И от ее взгляда у меня по коже поползли мурашки.
У двери уже сидела няня Коста. Она забрала у меня пуговицу – доказательство того, что дядя Джонни был рядом с тетей Флоренс в последние секунды ее жизни. Я была не настолько глупа, чтобы и дальше верить в то, что эта пуговица могла что-либо доказать. Лишь дядя знал, что она значила. Лишь дядя и я… Но пуговица служила мне напоминанием: все виденное мной было реальностью, а не иллюзией. А без нее во что бы я начала верить? Что стала бы думать о происшедшем? Во что рисковала превратиться? Я уже убедилась, как легко можно было спутать мои мысли и перевернуть мои слова. Я не могла никому доверять. Но пуговицу мне нужно было вернуть. «Если я вежливо попрошу, нянечка наверняка ее отдаст», – подумала я.
И встала перед ней.
Коста не отвела глаз от карт:
– Возвращайся на свое место.
Я не шелохнулась.
Коста бросила карты:
– Ты что – глухая? Я велела тебе вернуться на кровать.
– Я хотела поблагодарить вас за то, что спасли меня от Джоси.
При этих словах Коста вскинула глаза. Но я не увидела в них отклика.
– Что?
Похоже, такие вещи происходили в приюте достаточно часто, чтобы няни запоминали отдельные случаи.
– Когда она пыталась меня задушить.
Коста вернулась к игре:
– Пожалуйста. Иди на место.
– А вы вернете мне пуговицу? Пожалуйста!
– Какую пуговицу?
– Золотую пуговицу, которую вы у меня забрали. Она лежала на постели, помните? Это моя пуговица, но вы ее взяли.
– Работа у меня такая – отбирать любые предметы, способные послужить оружием, – проговорила как заученное правило Коста.
– Как пуговица может послужить оружием?
– Кто-нибудь ей может подавиться.
– Уверяю вас, у меня в мыслях не было…
– Ты можешь засунуть ее в чье-нибудь горло. Или даже в свое.
– Я никогда бы такого не сделала.
– Возвращайся на свою кровать.
Я не сдвинулась с места. Без этой пуговицы я действительно могла тронуться рассудком.
– Я вернусь. Когда вы отдадите мне пуговицу.
Зазвонили колокола. Напряженно, отрывисто и так громко, как будто колокольня находилась прямо над нашими головами. И все женщины в палате отреагировали на этот звон, как звери в зоопарке, сбившись в очередь у двери.
Взгляд в глаза Косты должен был меня предостеречь. Мне следовало тоже встать в эту очередь. И забыть о пуговице. Но я так и осталась стоять, где стояла. И Коста крикнула:
– Гоулд! Мисс Кимбл требует особого ухоа.
– Особого ухода? Вовсе нет. Я просто хочу…
– Она новенькая, Коста, – примирительно сказала Гоулд, подойдя ко мне.
– Тогда – чем раньше она научится, тем лучше, – фыркнула Коста. – Из ее рта льется грязь! Ей нужен хороший урок.
– Может, только предупреждение на первый раз, – предложила Гоулд.
– Ты меня спрашиваешь? – Взгляд Косты сделался твердым; я ощутила немую борьбу между ними, а затем – торжество Косты, когда Гоулд отвела глаза в сторону. – Предупреждения мало. Идите. Я пришлю О’Рурк.
Я насторожилась, когда Гоулд вывел меня из комнаты, но я знала еще слишком мало, чтобы запаниковать. Остальные женщины гуськом спустились по лестнице. Душок вареной говядины смешался с другими запахами в тошнотворный «букет», и все равно мой желудок заурчал от голода.
– Время ланча? – спросила я.
– Ты получишь свою порцию. – От слов Гоулд повеяло глубокой усталостью.
Нянечка остановилась перед дверью в туалет.
– Спасибо, но мне туда не нужно, – сказала я.
Не обратив на это внимания, Гоулд толкнула дверь и завела меня внутрь. Вонь прогнивших досок вокруг унитазов, поставленных в ряд у стены, заставила меня закрыть рукой рот. Фаянсовые раковины покрывала ржавчина. На полу валялись кусочки бумаги. Что-то расплескалось и заляпало стены пятнами. А кого-то недавно вырвало мимо унитаза.
– Мне правда не нужно в туалет, – повторила я.
В дальнем конце комнаты, под окном, стоял стул. Я подумала, что он предназначался для нянечки, поджидавшей пациентку. Каково же было мое удивление, когда Гоулд толкнула меня к нему!
– Садись! – скомандовала она.
Стул тоже был грязный и заляпанный.
– Я лучше постою.
В этот момент дверь снова распахнулась, и порог переступили Коста с О’Рурк; в руках у последней был поднос.
– Возвращайся в столовую, – проинструктировала Гоулд Коста с мрачной улыбкой.
Я едва не взмолилась во всеуслышание: «Гоулд, останься!» Особенно когда она бросила на меня быстрый сочувствующий взгляд. Но Гоулд ушла.
– Садись! – рявкнула Коста.
– Нет, я…
Она с силой толкнула меня на влажный, склизкий пол. Обхватив себя руками, я в отвращении сжалась:
– О господи! Здесь есть полотенце…
Коста дернула меня за волосы. Я закричала, а она стала накручивать их себе на руку, делая мне все больней и больней. Слезы застили мне глаза; выбора не было – я села на стул. А в следующий миг увидела ремни. Кожаные ремни, застегивавшиеся вокруг моего горла, груди, бедер и голеней.
– Я не понимаю. Что вы делаете?
Коста указала на О’Рурк, пристегивавшую ремнями поднос к подлокотникам. На подносе были кусок жилистой вареной говядины, ломоть хлеба и стакан воды. Приборов для еды не было.
– Время ланча. Ешь!
Я уставилась на них в ужасе. Аппетит резко пропал:
– Я не голодна.
– Не голодна? – переспросила Коста. – И даже крошки хлеба не хочешь?
Отломив кусочек, она помахала им у моего рта, а затем бросила его на пол.
– Ох, голубушка. Ладно. – Коста подобрала с пола хлеб. – Не повалявши, не поешь, – и с этими словами она поднесла его к моим губам.
Я крепко сжала зубы. Коста принялась запихивать мне хлеб в рот с такой силой, что губы поранились о зубы. Я ощутила привкус крови.
– Открой рот! – вздохнула Коста и с наигранной грустью помотала головой перед О’Рурк: – Мне что – клин в него загонять?
Закатив глаза, О’Рурк скрестила на груди свои мясистые руки, но возражать не стала. И я поняла: неведомая сила, заставлявшая Гоулд подчиняться Косте и выполнять ее приказы, довлела и над другими нянечками. Рассчитывать на помощь О’Рурк не приходилось. Коста наклонилась и, схватив мою челюсть, оттянула ее вниз. Сопротивляться я не могла. А когда она запихала мне в рот испачканный хлеб, по моим щекам заструились слезы. Я его выплюнула, но Коста снова засунула мне его в рот. Раз, другой, третий. И только когда я его проглотила, Коста, торжествуя, отступила назад.
– Ты останешься здесь, пока все не съешь! – объявила она.
– Не бросай еду на пол, – посоветовала О’Рурк. – Она снова так сделает.
И я ей поверила. Хлеб застрял у меня в грудной клетке; у меня было такое ощущение, будто какая-то болезнь раздирает меня изнутри когтями. И не успели нянечки оставить меня одну в этой смрадной комнате, как я вытошнила его вместе со всем, что съела на завтрак. Мне показалось, что меня всю вывернуло наизнанку. Рвота залила мне весь перед, растеклась по коленям. Я попыталась вытереть ее уже запачканными руками и выпила воды. Но от нее меня снова стошнило. Еда, поблескивая, насмехалась надо мной, хлеб дразнил. Но руки отказывались поднести его ко рту.
В туалет зашла по нужде какая-то пациентка. При виде меня она вздернула голову вверх, как собака, задрала юбку, испражнилась, а потом подошла и схватила с моего подноса мясо. Разорвав его голыми руками, она запихала половину куска себе в рот, а вторую половину бросила обратно на мой поднос. И со смехом ушла.
Не знаю, как долго я там пробыла. В окне потемнело. Зажегшийся газовый фонарь горел непрерывно, но очень слабо. Ко мне никто не приходил. Ни одна нянечка не зашла меня проведать. Мочевой пузырь переполнился; я терпела, пока не выдержала. Грязь на руках засохла и затвердела. Внезапно зазвонили колокола – не по расписанию. Но что это могло означать, мне было невдомек. Я заплакала, потом стала дергать за ремни. А когда у меня не получилось их ослабить, хотя бы чуть-чуть, просто села и уставилась в одну точку, всхлипывая от беспомощности. Через некоторое время я закрыла глаза и попыталась вообразить, что находилась совсем в другом месте. В тихой комнате – своей столовой с темными стенами и светлыми полами. Я представила себе, что рисую.
Наконец в дверь заглянула О’Рурк:
– Что? Все еще не доела?
– Простите, – прошептала я. – Простите. Я постараюсь все съесть.