В мужской одежде я чувствовала себя безопаснее, хотя никто не принимал меня за мужчину, даже с первого взгляда. Наверное, моя походка и лицо были слишком женственными. А мне хотелось походить на мужчину. Потому что тогда я смогла бы вступить в отряд по расчистке улиц и получить пропуск. Без пропуска передвигаться по городу было невозможно.
Днем я разведала места дислокации солдат. Когда на город опустились сумерки с их дымчато-зеленоватым светом, продолжила свой путь. Прятаться за развалинами было легко, отсутствие уличного освещения только играло мне на руку. Ночью мне удалось пройти еще дальше; избегая солдат и полисменов, я старалась идти уверенным шагом, хотя чувствовала себя совсем неуверенно – ведь я сознавала, сколько злоумышленников могло скрываться в тенях, и как женщина была уязвима. А еще в темноте меня легче было принять за мужчину. Я держала руку на скрученной железке, но большинство людей лишь скользили по мне взглядом безо всякого интереса; в мерцании костров в урнах и самодельных уличных печек для готовки пищи их лица казались призрачными, и я почти воспринимала их таковыми.
Я привыкла к удушливому, дымному, тошнотворному запаху города – запаху, который раньше ему присущ не был. Привыкла к телам, выложенным на опознание во временных моргах, устроенных в пустых помещениях. В некоторых местах звуки лопат, копавших могилы, слышались постоянно, и их невозможно было отличить от звуков орудий, которыми спасатели и их добровольные помощники раскапывали завалы, зачастую с человеческими останками.
Завернув за угол, я увидела застывшую в ожидании лошадь, а рядом – мужчину, стоявшего на коленях возле тела женщины, лежавшего на улице. «Еще один мусорщик!» Слишком обычными теперь стали подобные сцены, чтобы выражать негодование. Но лошадь… Н ней можно было гораздо быстрее добраться до лагеря в Хантерс-Пойнте и, при удаче, до Шин. «Лошадь!»
Прежняя Мэй никогда бы не сподвиглась на такое. Но я уже не была прежней Мэй, и меня больше не заботило ничего. Кроме того, в чем я испытывала потребность. В тот момент у меня была потребность в лошади. Женщина на земле лежала мертвая, ей ничем нельзя было помочь. Может быть, несчастную прикончил этот мужчина, что сноровисто обыскивал ее карманы, снимал кольца с пальцев и стягивал с запястий браслеты. Когда он потянулся к броши на ее шляпе, я вытащила из кармана железный прут: «Только бы он не заметил, что именно у меня в руке!» Прокашлявшись, я понизила голос и как можно тверже произнесла:
– Мародерство противозаконно. Может, вы ее еще и убили?
Мужчина, вздрогнув, резко развернулся ко мне лицом:
– Ты кто?
От волнения во рту у меня пересохло, зато голос прозвучал грубее:
– Отойдите от нее. И убирайтесь прочь. Лошадь я забираю, но звать патрульных не буду. – Мужчина вскочил на ноги. – Они пристрелят вас без вопросов. И тогда вам эти кольца будут не нужны, – я помахала перед мародером железкой в надежде, что он не уличит меня в блефе. Потому что звать солдат или полицию я не стала бы даже для того, чтобы спасти свою жизнь. Меня не должны были найти. – Я скажу им, что это вы ее убили. Убирайтесь, пока не поздно!
И мародер убежал. Кольца и браслеты явно стоили дороже его лошади. Я подошла к женщине. Она действительно была мертва. Но на нее мог наткнуться кто-нибудь еще, а мне совсем не хотелось иметь дело с представителями власти.
Лошадь была истощенной от голода и слишком слабой, чтобы брыкаться или пытаться меня сбросить. И слава Богу! Потому что мой опыт общения с этими животными ограничивался соседской ломовой кобылой, с которой я играла в детстве. Экспроприированная лошадь оказалась еще и послушной. Ей хватило легкого толчка, чтобы она потащилась вниз по улице. Лошадь брела медленно, но обещала довезти меня до китайского лагеря до утра, и мои больные ступни были очень признательны за передышку. Но не проехала я на ее спине и четверти часа, как кто-то выкрикнул:
– Стой!
Проблема с верховой ездой заключалась в том, что наездник не мог схорониться в тени или зарыться в землю как крыса.
Из дверного проема вышел ополченец:
– Эй, вы! Где вы взяли лошадь?
– Это моя кобыла, – ответила я.
– Она нужна нам для расчистки территории, – заявил мне ополченец. – Я реквизирую ее у вас от имени армии Соединенных Штатов.
От отчаяния я вмиг поглупела. Я открыла рот, чтобы возразить, но не нашлась что сказать. Я подумала пришпорить кобылу, чтобы она побежала. Но уверенности в то, что она побежит, у меня не было. А солдат поднял ружье и положил палец на спусковой крючок – словно допускал, что я могла сбежать. Поэтому я все-таки спешилась и отдала ему поводья.
– Подождите минутку. – Отступив назад, солдат что-то схватил и бросил мне. Я неуклюже поймала какой-то предмет. Им оказалась жестяная банка, но в темноте я не могла разглядеть ее содержимое.
– А теперь возвращайтесь туда, откуда явились, – приказал солдат. – А то я арестую вас за отсутствие пропуска.
Сунув банку в карман, я пошла. Отыскав кучу кирпичей, к которой можно было прислониться, я решила прикорнуть. Мой план добраться до лагеря оказался неосуществим – ни этой ночью, ни в ближайшем будущем. Это было слишком трудно. «Придется с этим подождать», – подумала я. От разочарования мне захотелось плакать. Но что толку было лить крокодиловы слезы?
А, проснувшись, я обнаружила, что солдат дал мне банку табака, который теперь ценился на вес золота.
Я обменяла немного табака у какого-то итальянца на две банки персиков, буханку хлеба, бутылку вина и колбасу. Вино я отдала врачу, который снял швы и перебинтовал мои ступни. Персики сменяла у одной женщины на кофе и одеяло. Половину буханки и колбасы я съела, а за вторую половину выручила пару банок томатов, которые тоже обменяла. Простая правда жизни: кому-то всегда хочется то, что есть у тебя. И так я выживала, пока в городе не сняли ограничения, – пять долгих дней.
Глава двадцать третья
Ограничения все-таки сняли, потому что Сан-Франциско наводнили люди. Не те, кто здесь жил или имел свое дело. А туристы из непострадавших районов города, Окленда и других краев. Разруха влекла их, как разлагающийся труп мух. Они сновали повсюду; нанимали гидов, чтобы те прожужжали им уши подробностями – чем страшнее, тем лучше. Они покупали на память осколки и головешки. В таком цирке слухи множились как грибы после дождя, и иногда их порождал один случайный вопрос или предположение. Так что услышав о том, что в Ноб-Хилле организовали лагерь для пострадавших, я засомневалась – правда ли это? Я продолжала пребывать в неведении о судьбе родственников. Но если они уцелели, а в Ноб-Хилле открыли лагерь, они должны были находиться именно там. Дом Салливанов был «витриной» их благополучия. Они никогда бы его не бросили. Даже в руинах.
И чтобы узнать правду, я отправилась на поиски газеты. Они до сих пор раздавались бесплатно. Увидев – впервые после катастрофы – свежий экземпляр «Вестника», я возликовала. Я не знала, была ли в этом номере колонка светской жизни, но очень надеялась, что увижу ее. Пробежав глазами рекламу не пострадавших от пожаров магазинов на Филлморе и объявления тех, кто временно переехал в новые помещения, я увидела заветную колонку. И вместе с радостью испытала страх: «А вдруг ее автором окажется не Лароса?»
Богатые такие же, как мы!
Недавняя катастрофа уравняла представителей всех классов и сословий. Богатые стали бедными и бродят по лагерю в Ноб-Хилле в грязных сапогах и вонючей одежде под стать нищим на городских улицах. И большинство из них одеты по моде самого популярного на сегодняшний день дизайнера – «Красного Креста».
Миссис Джеймс Шелдон носит широкие рабочие штаны и фланелевую рубашку, а мисс Бесси Осмосс топает по грязи на банкет в бесплатной столовой ради деликатесного супа из консервов. А ее путь украшают носки и прочие предметы гардероба, которые считается неприличным упоминать в светском обществе, развешанные после стирки сохнуть на веревках, натянутых от одного палаточного шеста до другого. После ужина сливки Сан-Франциско теперь не посещают танцы, а сидят вокруг костров под стать своим досточтимым прадедам, что добывали в земле состояния и строили на них дома, от которых теперь остались только груды обломков. Земля дала, земля забрала…
Пока одни надрываются в поте лица, расчищая город, другие занимаются любовью. Городские власти удивляются возросшему количеству заявок на получение брачных свидетельств, и невозможно завернуть за угол и не наткнуться на очередное объявление о помолвке. Несчастье и разруха – лучшие афродизиаки! Некоторым так не терпится связать себя узами, что они не желают дожидаться открытия церквей (потому что опасаются, что на их восстановление уйдет больше девяти месяцев).
Автором, безусловно, был Альфонс Бандерснитч. Хотя я поняла бы это и без подписи. Я узнала стиль Данте Ларосы, его сарказм. Он был жив! И только теперь, убедившись в этом, я осознала, как боялась обратного. Я вспомнила, как он сидел рядом со мной в первый раз в «Коппас», курил сигарету, а его темные глаза, казалось, просвечивали меня насквозь, как рентген: «Вы не трусиха, мисс Кимбл». Я вспомнила нашу встречу и разговор на балу у Андерсонов: «Я нахожу вас загадочной… В вашей истории мне многое остается непонятным, если только…» Лароса не закончил эту фразу. Я так и не узнала, что он имел в виду. А теперь мне подумалось: «Неужели он подозревал, что в игре Салливанов я – не участница, а жертва?»
«Возможно, тебе просто хочется так думать. Будь умной», – напомнил мне голос разума. Я ведь так наверняка и не знала – друг ли мне Данте Лароса?
И сначала я должна была посетить лагерь в Ноб-Хилле.
Идти туда мне было опасно. Я это понимала. Голди узнала бы меня в любом наряде. Но Шин была с Салливанами, когда я видела ее в последний раз. Может, она все еще оставалась с ними? Так что наведаться в лагерь мне следовало.
По правде говоря, Шин была не только поводом, но и оправданием для моего похода в лагерь. Мне очень хотелось посмотреть на людей, которые меня уничтожили