ала несколько плодов и широко разевала рот и высовывала язык, показывая кустам, что добросовестно проглотила всю их отраву…
Вспомнив это, Тимберлитта пробежалась по лесу и убедилась: её крепкие красавицы-груши с шипами длиной в человеческий палец, её непроходимые заросли тёрна и шиповника ― все на своих местах. Молодец, Углас! Тогда она сбросила с себя всю зортековскую одежду и стала здороваться со спасителями из своего детства: гладила колючие стволики и ветки, орошая их каплями собственной крови, ела горько-кислые плоды, сущую отраву, от которой давно отвыкла, а потом показывала отравителям, как в детстве, чистый рот… Груши и тёрны сразу признали Тимберлитту: они встрепенулись, заволновались, зашумели, переговариваясь между собой, а потом стали вытягивать свои корни из земли и привставать. Весь лес пришёл в движение. Наконец, чёрный ворон, бывший на хорошем счету ещё у жриц-наставниц Тимберлитты, громогласно каркнул, сорвался с наблюдательного сука и почти вертикально взлетел. Тут же за ним, вытянув из земли последние стержневые и боковые корни, с треском и ломом, ринулись ввысь сотни деревьев и кустов. За ними с тонким свистом последовали колонны острых и длинных ножей осоки с берегов ручья и отряды заточенных веток и сучьев, оторванных вихрем от сухостоев. Следом, свернувшись в комки и шипя, улетели ежи… Все колючие и режущие обитатели Заветного леса разом ринулись колоть, резать и рвать оболочку сферы, в которую Углас заключил их родной лес.
Через весь этот вихрь и землепад Тимберлитта бросилась к стволу дуба, обняла его всеми членами и запела старый гимн жриц Луны. Что творилось на оболочке внешнего и внутреннего мира Заветного леса она не знала, деревья-спасители и дежурный по лесу ворон не возвращались, только свет в лесу стал мигать, но совсем скоро она услышала родной звёздный ветер ― сначала тихо-тихо, с перебоями, потом отчётливо и постоянно, как зимними ночами в степи воет ветер в печной трубе.
Тимберлитта открыла глаза и осмотрела свои ладони, руки и грудь: только что они были в крови, а сейчас на её глазах царапины и проколы затягивались и исчезали бесследно. В голове её зашумело, пульс в висках колотился как сумасшедший, поднялась температура, возникли земные видения. Тимберлитту водило, шатало, отбрасывало, но она снова и снова старалась приникнуть к стволу. Наконец две косули уткнули свои узкие лбы в спину Тимберлитты, упёрлись копытами в землю и не позволяли ей упасть.
И на Тимберлитту снизошло знакомое просветление. Так уже бывало, давно, в детстве, когда огорчённые её беспечностью и шалостями старшие жрицы на время лишали послушницу магических сил, а потом, простив, возвращали их. У повзрослевшей Тимберлитты, когда к ней перешёл статус хранительницы земного источника, отобрать магические силы было нельзя. Даже осторожные мавелы, пожелай они, не могли бы этого сделать. Только она могла распоряжаться силами в своём магическом мире.
Тимберлитта понимала, что у неё не так много времени. Угласу, наверное, уже доложили о непорядках в Заветном лесу, но он сейчас, во-первых, далеко от базы, а во-вторых, занят серьёзной операцией и не сможет быстро вернуться. А с его охраной Тимберлитта, вновь став магиней, должна справиться ― по крайней мере, здесь, в Заветном лесу, где физические условия враждебны зортекам.
Тимберлитта отошла от ствола и, в точности повторив движение глаз Угласа, открыла экран. Она обнаружила, что Углас и здесь промахнулся: он уверовал, что его пленница, даже если в его отсутствие немного накачается магической силой, не сможет открыть всю информацию об операциях имперского спецназа на Земле. Тимберлитта же, не пожалев вновь обретённых сил, быстро взломала коды просмотра и отыскала навигатор. С восторгом наблюдала она, как «тот пацан», школьник Иван, главный защитник её Марии, меньше чем за один вздох испепелил два крейсера Угласа. Испарил те самые непобедимые для меронийцев ударные крейсеры с отборным спецназом, который пленил её и Аркасию, и едва не захватил новорождённую дочь! Вот у какого пацана поучиться бы Тиамафу, с горечью думала Тимберлитта. Бедный мой Тиамаф! Несчастный мой неудачник! Углас хочет убить тебя на глазах супруги, чтобы лишить меня остатков воли. Но теперь этому не бывать!
Дальше Тимберлитта ― глазами имперских автоматов-разведчиков ― увидела весь бой в Заветном лесу. И ничего не поняла. Откуда упала сухая гроза?! Кто издал эти чудовищные звуки, от которых скафандры зортеков просто расползлись на клочки и сами зортеки сначала обратились в растительную форму, а потом разложились на молекулы и слились с землёй? Никогда в её Заветном лесу не бывало сухих гроз с таким ужасным вихрем.
Дальше Тимберлитта увидела эпизоды обстановки на Земле после боя. Вот российские войска и спецслужбы прочёсывают Заветный лес. Здесь среди командиров она увидела Сергея Сергеевича. Вторым эшелоном двинулись учёные: ими командовал Пётр Иванович Мезенцев. А вот… Но Тимберлитта понимала, что в её распоряжении всего несколько минут: многого ей не позволят просмотреть, от копирования запись защищена, а магических её сил пока что не хватит, чтобы отобрать, закодировать и усвоить всю информации от земной разведки Империи. Поэтому она задала: поиск информации выстроить только вокруг Сергея Сергеевича и отца Ивана.
Картинка почему-то шла без звука, но Тимберлитта легко могла читать по губам и жестам, если позволял масштаб съёмки.
Как оказалось, летний лагерь, в котором отдыхала Мария с друзьями, превратили в полевой штаб. Тимберлитта помнила это место: при ней в этом райском уголке находилась дворянская усадьба. И Тимберлитта невольно погрузилась в бедные событиями воспоминания своего детства…
Барский дом теперь надстроили и превратили в главный корпус, а хозяйственные постройки и конюшни ― в спальные корпуса. И построили ещё дюжину простеньких одноэтажных деревянных палат с крылечками и большими застеклёнными верандами на случай дождя. В отроческом возрасте не раз она перелетала через граничный ручей, подбиралась к барскому дому, только не со стороны дурно пахнущей конюшни и примыкающей к ней псарни со злыми собаками, а по ровной липовой аллее, спускающейся от барского дома к большому пруду с белыми лодками у деревянного причала, который каждую весну выкрашивали в новый весёленький цвет, и оттуда, из кустов жимолости, подглядывала, как под присмотром красивой гувернантки и вечно сонной няньки на лужайке, вокруг фонтанчика с амурами, играют барские дети. Десятилетней Тимбе было страшно завидно: у барчат столько разных игрушек! У девочки ― у той аж три розовощёких куклы в пышных платьях и с большими бантами! Мало барыньке самой вороха красивых платьев ― так ещё и кукол её обрядили! Почему наставницы не пускают меня играть с красивыми детьми? Почему наставницы не подарят мне хотя бы одну куклу? Конечно, Тимберлитта без малейшего труда могла воплотить себе точно такую же куклу, какая была у хозяйской дочери, но уже и в то время Тимберлитта понимала, что воплощённое ― не значит настоящее, а ненастоящее нельзя полюбить.
Однажды летом, пока жрицы, по обыкновению, днём отдыхали, она сбежала к барскому дому и, перевоплотившись в крестьянскую девочку, попробовала принять участие в забавах. Как же неприятно всё кончилось! Барские дети, едва завидев её, выбегающую с радостным криком из кустов, заголосили и, как от ожившего огородного пугала, шарахнулись от неё к мамкам. Гувернантка закричала на незнакомом языке и замахнулась на Тимбу солнечным зонтиком, а нянька стала громко звать кучера, конюха и псаря… Бедной Тимбе пришлось обернуться первой попавшейся в поле зрения птичкой, чтобы спастись от спущенных на неё лохматых собак…
Но не на ту напали! Девочка с характером, Тимба на другой же день отправилась за общением в Петуховку, ближнее от Заветного леса большое село, откуда её младенцем взяли жрицы. На выгоне, примыкающем одной стороной к окраине села, а другой ― к берегу озера, она встретила стаю играющих пацанов и девчонок. Здесь оказался целый стан из шалашей, выстроенных детьми из ветвей и стволиков верб, срубленных, наверное, у берега озера, и сейчас их обитатели возились в траве. Подобравшись ближе, Тимберлитта увидела, что у девочек были свои жилища, у мальчиков ― свои, и играли пацаны и девчонки по отдельности, не как барские дети, хотя кострище с грубым кухонным столом и неструганными лавками было общим. Хозяйство у девочек ― все их соломенные и деревянные куклы, ряженые в жалкое тряпьё, их глиняная самодельная посуда и всякие поделки ― совсем не привлекло Тимберлитту. А вот мальчишки мастерили из стволов и веток всё того же мягкого ивняка огромного коня, на котором можно было бы сидеть вдвоём и даже втроём и, размахивая, как саблей, куском выпрямленного и начищенного до блеска железного обруча от бочки, разить каких-то «нехристей» и «турок» ― наверное, очень нехороших людей, ещё хуже, чем гувернантка и псарь в барском доме. Красивый получался конь: высокий, сильный и гордый, с хвостом из мочала до самой земли! И огненные в лучах солнца блестели глаза ― стекляшки от красной бутылки.
Жеребец! Тимберлитта как-то раз уже видела, как спаривались кони на лугу у граничного ручья в Заветном лесу: затаив дыхание, наблюдала она из-за ручья, как обезумевший жеребец догнал кобылу, до крови искусал за холку, и заставил её подчиниться, и после этой сцены девочку почему-то смутно влёк образ необузданного жеребца.
Босоногие стриженые «под горшок» пацаны рубили, строгали, плели лозу; они кричали, спорили, толкали друг друга, беззлобно ругались, но работа спорилась. В их расположении Тимберлитта углядела настоящий мастеровой инструмент, а ещё кадки, остовы саней, всякое железо из кузницы, цепи, крюки, две старые оглобли телег, сухие жерди, кузнечный молот на длинной ручке и даже кувалду, которой забивали в землю колы. Наверное, чей-то отец был сельским кузнецом ― от чужих людей столько добра в игру не натащишь. Тимберлитта обернулась, как и вчера, крестьянской девочкой и, конечно же, подошла к мальчикам.
Её появление нарушило привычный порядок вещей. Мальчики позволили новенькой примкнуть к своей компании, но на унизительных условиях: она только подавала строителям ветки ивовой лозы для плетения седла и боков скакуна да носила от ведра, укрытого от солнца в шалаше, ковшик с водой, если кто-то с нарочитой сердитостью приказывал: «Пить!» Ещё ей поручили самую грязную разовую работу: сначала ― нарвать в озере длинных водорослей для гривы коня, потом ― надрать больших лопухов для драпировки седла.