После первой опиумной войны трафик наркотика стал расти еще быстрее. В 1845 году генеральный аудитор новой колонии (Гонконга) отметил, что в любое время дня и ночи 80 клиперов везут опиум в Китай или чай из Китая, и четверть из них принадлежит «Джардин, Мэтисон». Постепенно «Джардин, Мэтисон» стала объектом пристального внимания растущих антиопиумных настроений в Англии.
В действительности, Джардин и Мэтисон были довольны незаконностью торговли и очень боялись легализации, которой периодически добивались китайцы. Это открыло бы рынок для конкуренции «людям с малым капиталом».{516} Их страхи были обоснованы. В 1858 году по Тяньцзиньскому договору (в завершении второй опиумной войны) китайцев вынудили легализовать опиум (кроме того — открыть еще десять портов, выплатить репарации и передать англичанам Цзюлун). Легализация торговли означала, что теперь кто угодно мог приобрести мальву в Бомбее, погрузить ее на одно из новых судов «Пенисулар энд ориентал стим нэвигейшн компани» и продать ее в Гонконге. Через несколько лет «Джардин, Мэтисон» была вытеснена из опиумной торговли такими людьми, как бомбейский торговец Давид Сассун, по происхождению — еврей из Багдада. Сассун хорошо знал порядок ведения дел в Индии, его семья обладала обширными деловыми связями. Легализация позволила ему перехватить контроль за торговлей у представителей «старой» английской провинциальной торговли. В опиумном бизнесе Сассун заключил договора со многими индийскими торговцами, в том числе и с наследниками Джиджибоя.
Выход «Джардин, Мэтисон» из опиумного бизнеса оказался для них благом, так как вынудил компанию к переменам. Импорт опиума достиг пика (примерно 100 000 ящиков в год) к 1880 году.{517}
Общественные этические нормы могут стремительно меняться. Например, в 1600 году даже самые просвещенные европейцы не видели ничего дурного в торговле черными рабами. В 1800 году немногие европейцы (да и китайцы) винили Великобританию за экспорт опиума в Китай. И не стоит забывать, что табак (который вызывает не менее сильную зависимость, чем опиум, и сгубил куда больше народу) и по сей день агрессивно продается по всему земному шару корпорациями — наследниками Уильяма Джардина и Джеймса Мэтисона.
Если импорт такого вредного продукта, как опиум, не принес ничего хорошего Китаю, то импорт совершенно безвредного товара — изготовленной на фабриках одежды из хлопка считается причиной, ввергшей Индию в крайнюю бедность. Как сказал Карл Маркс, цитируя генерал-губернатора Уильяма Бентинка: «История коммерции не знает жалости. Равнины Индии белеют костями ткачей».[63] То же случилось и с литейщиками Индии, и со многими индийцами в наши дни.
Стандартным был следующий сценарий. Англичане запретили экспорт индийских тканей, в то время как британским товарам был дан «зеленый свет». Результатом стало разрушение знаменитой индийской текстильной индустрии. По словам Джавахарлала Неру, основателя и первого премьер-министра современного индийского государства:
Ликвидация ремесленного класса привела к колоссальной безработице. Что оставалось делать этим миллионам, доселе занятым в производстве мануфактуры? Куда им было идти? Их старая профессия больше не была им доступна, путь к новой был закрыт. Конечно же, им оставалась возможность умереть — этот выход из невыносимой ситуации был всегда открыт. Они умирали десятками миллионов.{518}
Маркс и Неру верно уловили суть происходившего тогда: в 1750 году Индия производила около четверти текстильной продукции мира, к 1900 году ее доля составляла менее 2%.{519}
Общие потери для индийской экономики были достаточно скромны, так как основная часть продукции этой нации приходилась на сельское хозяйство. Общее число безработных составляло 2-6 миллионов (не более 3% населения), а не апокалипсические десятки миллионов, о которых вещали Маркс и Неру.{520} (Для сравнения, число безработных в годы Великой депрессии в США превышало 30%.) Некоторые историки-экономисты утверждают, что, благодаря более дешевому и качественному английскому волокну, местная индустрия по производству одежды на самом деле росла. Удивительно, что в большинстве обсуждений упускается из виду тот факт, что сотни миллионов индийцев, богатых и бедных, покупали одежду английского производства, которая была дешевле и лучше.{521}
Индия не сделалась беднее, скорее стремительно индустриализировавшийся Запад сделался намного богаче. Современные историки-экономисты Европы и Индии приписывают тяжелую ситуацию в Индии XVIII и XIX веков большому количеству факторов, не связанных с британской торговой политикой: неурожаи, частое отсутствие муссонных дождей, неадекватная система транспортировки внутри страны, отсутствие центрального рынка и смерть в 1707 году последнего императора из династии Великих Моголов, Аурангзеба.{522}
Можем ли мы обвинять Британию (как это делал Неру) за безнаказанный ввоз товаров в Индию и закрытие их оттока в противоположном направлении? Лишь в малой степени: в середине XIX века большая часть английского импорта в Индию облагалась пошлиной в 3,5%-7% (в зависимости от того, перевозился товар на британском судне или судне другой страны). Пошлина за иностранные (включая индийские) товары, привозимые в Англию, колебалась от 15% до 20%. Для сельскохозяйственной продукции, такой как индийский сахар и хлопок-сырец, тарифы были значительно ниже.{523} Это, конечно, — дискриминация, но не запрет. Нельзя с уверенностью утверждать и то, что к разорению Индии привело злоупотребление Англией правом «дивани». По сравнению с любящими роскошь Моголами англичане направляли куда большую часть «дивани» на общественные нужды (например, на строительство сети железных дорог). В любом случае, доход государства не превышал 1% национального дохода{524}.[64]
Проследив колебания английского бизнеса с китайским опиумом и индийским хлопком, мы наконец вплотную подошли к наиболее значимой части в истории свободной торговли XIX века — торговле зерном.
Еще с XV века британская корона считала нужным управлять жизненно важной торговлей зерном путем издания серии «хлебных законов» («corn laws»). В английском языке слово «corn» означает любое зерно: ячмень, рожь и, в особенности, пшеницу (кукуруза не была известна в Европе до путешествия Колумба). От появления первых указов в 1660 году и до аннулирования их всех в 1846 году было издано не менее 127 «хлебных законов», регламентирующих все аспекты торговли зерном и другими продуктами: оптовые и розничные операции, хранение, импорт, экспорт и, что наиболее важно, государственные тарифы. Во время великой битвы XIX века за свободную торговлю неоднократно обсуждалась оправданность столь навязчивого участия государства в том, что все более становилось уделом международной торговли.{525}
До середины XVIII века богатство и власть Англии была обусловлена не торговлей или производством, а мощью ее сельского хозяйства, которое было столь эффективно, что к 1800 году, чтобы прокормить страну, было достаточно лишь двух пятых ее рабочей силы.{526} В неспокойном XVII веке английские фермеры экспортировали мало зерна. Когда, наконец, в 1689 году после всех революций были достигнуты мир и внутренняя стабильность, Англия стала житницей Северной Европы.
Затем избыток зерна так же быстро сошел на нет. Причин для того было четыре. Во-первых, серия войн захлестнула Европу, разрушив торговлю зерном в регионе. Между Семилетней войной 1756 года и войной Франции с Наполеоном в 1815 году Англия все время была вовлечена в мировой конфликт или усиленно готовилась к войне. Во-вторых, в течение XVIII века население Англии почти удвоилось и достигло 9 миллионов. В-третьих, быстрая индустриализация после 1760 года привела к перемещению рабочей силы и капитала с ферм на фабрики. Наконец, с 1756 года началась череда неурожаев, продолжавшаяся около двадцати лет. После 1780 года Британия чаще всего импортировала зерно, в основном из Дании, Польши и с побережья Германии. Последний раз Англия вывезла больше зерна, чем закупила, в 1808 году.{527}
В годы достатка немногие люди (даже фермеры) придавали большое значение «хлебным законам». Иногда от этих постановлений выигрывали аристократы-землевладельцы — высокие цены делали невыгодным импорт, а иногда вводилась премия за экспорт. В противоположном случае радовались жители городов. Но чаще всего законы «не имели отношения к делу»: средневековая экономика во многом была самодостаточной, а сила закона в обществе того времени — невысока, и мало кто соблюдал эти устаревшие постановления.
Важность «хлебных законов» возросла, когда в 1756 году внезапно началась Семилетняя война. Запасы пропитания в промышленных городах севера закончились, бунтовщики грабили зернохранилища и даже булочные. Торговцы зерном веками игнорировали или наивно не знали об ограничениях, накладываемых «хлебными законами». Теперь они неожиданно обнаружили, что спешно собранный трибунал приговорил их к повешению (затем многих из них простили или отправили в ссылку в Австралию).