Некоторое время они сидели молча. К фонтану прилетела птичка.
— Хотя здесь все время приходится быть начеку, нам не о чем беспокоиться, — продолжала Хатидже. — Полно, Хюррем, не забивай себе голову такими мыслями. Впереди у всех нас долгая жизнь, а благодаря нашему султану она полна радостей.
Хюррем задумчиво посмотрела на подругу и за ее красотой разглядела нечто большее.
— Хатидже, ты счастлива здесь? Ты в самом деле счастлива?
— Конечно, мы живем в роскоши, нам не о чем беспокоиться. — Хатидже рассмеялась, пожалуй чуть натужно, но тут же замерла и взяла вышивку. — Хотя должна признаться… мне недостает мужского общества. Мой покойный муж был стар, но относился ко мне хорошо, и я его любила. Здесь ничто не доставляет мне радости, кроме тех часов, которые я провожу с тобой, дорогая, — прошептала она, нежно сжимая руку Хюррем. Вдруг она снова рассмеялась: — Разве ты не заметила, что перед тем, как морковь, огурцы и прочие длинные овощи попадают к Каретным воротам, их режут на мелкие кусочки?
Хюррем не очень-то поняла, что имеет в виду Хатидже-султан. Как огурец может заменить живого мужчину? Она нежно приласкала подругу и, поцеловав ее в щеку, сказала:
— Я всегда буду с тобой, милая.
— Знаю… А я с тобой.
Глава 39
Обнаженный Давуд лежал на спине на высоком постаменте из черного мрамора.
Они с главным белым евнухом проделали верхом долгий путь до Эдирне, где должен был состояться ритуал. В священном городе Стамбуле проводить подобные ритуалы было запрещено.
Мрамор приятно холодил ягодицы и спину, но Давуд ничего не чувствовал. Он невидящим взглядом смотрел в куполовидный потолок, сплошь покрытый затейливыми узорами, как и поддерживающие его колонны.
Хотя по углам зала горели факелы, в нишах между колоннами царил кромешный мрак. Приподняв голову, Давуд оглядел себя сверху вниз. Взгляд его скользнул по мягким каштановым волосам на груди и вокруг сосков, на животе и в паху, вокруг органа, пока еще служащего неотъемлемой его частью.
Он решительно повернулся к стоящему рядом главному аге. Старый евнух ласково коснулся паха Давуда, не сводя с юноши пытливого взгляда, и подал знак третьему присутствующему в зале человеку, чтобы тот начинал церемонию. Служитель, закутанный в просторную ало-зелено-желтую мантию, затянул молитву. Его голос прокатывался по всему залу и эхом отдавался от высокого куполообразного потолка. Через несколько минут Давуд закрыл глаза и присоединился к пению.
«Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет — пророк его…»
Закончив молитву, главный ага наклонился к нему и шепотом спросил:
— Ты готов, мальчик мой?
Давуд открыл глаза и посмотрел в глаза аги:
— Да, во имя Аллаха и Тени Бога на Земле, я готов. — Его голос не срывался.
«И ради свободы Александры», — подумал он.
Служитель медленно подошел к Давуду, приложил к его телу плашмя лезвие кинжала, провел им по поросли волос на груди. Снова затянув молитву, зажал в левой руке мошонку Давуда. Кровь прилила к низу живота; детородный орган восстал.
Сердце Давуда билось учащенно. Он обильно вспотел, отчего мраморная плита, на которой он лежал, сделалась скользкой. Огромный купол наверху словно вбирал в себя его дыхание, которое делалось все более и более прерывистым.
Возвысив голос, служитель обхватил пальцами мужское достоинство Давуда и прикоснулся к нему холодным клинком.
Кинжал был острым; едва его лезвие коснулось кожи, на ней выступили капли крови.
Перед глазами Давуда все поплыло; потолок превратился в дымку танцующих завитков и образов. Потом он увидел перед собой лицо любимой, впитал в себя красоту ее глаз, блеск волос, сладость губ… Служитель еще больше возвысил голос и вонзил в плоть Давуда острый клинок.
Давуд набрал полную грудь воздуха. Все его тело напряглось. С его губ сорвался стон, который эхом пронесся по колонному залу и изгибам купола. Когда его пронзила острая боль, он зажмурился…
— Прекрати! — закричал главный ага, подставляя свою ладонь лезвию кинжала.
Давуда сотрясала дрожь; лихорадочная тревога пульсировала в груди. Он издал тоскливый крик и, извиваясь, соскользнул с покрытой его потом мраморной плиты… Главный ага подхватил его, не дав упасть на пол, и прижал к себе юношу, охваченного горем.
Давуд рыдал и никак не мог остановиться; ага продолжал прижимать его к груди и нежно утешать. Давуд еще долго плакал. Наконец, его рыдания сменились тихими, жалобными всхлипами.
Еще долго после того, как служитель вышел из зала, главный ага продолжал обнимать и утешать Давуда. Факелы почти догорели…
Когда погас последний факел и они вдвоем остались почти в полной темноте, ага прижался губами к уху Давуда и прошептал:
— Ты истинно верующий, мальчик мой, и доказал свою несгибаемую преданность нашей империи и нашему султану. Твоя воля сильна; внутренняя сила проявляется не только в твоей стати, но и в том, на что ты готов был пойти.
Давуд молча положил голову на грудь аги; от слез он по-прежнему не мог ничего видеть ясно.
— Клянусь Мухаммедом, тебя не оскопят ни сегодня, ни в другой день. Ты настоящий мужчина, который исполнит свое предназначение и послужит Тени Бога на Земле.
Давуд ничего не понял. Он был совершенно опустошен и лишь жадно вслушивался в шепот главного аги.
— Мальчик мой, я направляю тебя в корпус ичогланов — телохранителей султана. Ты войдешь в число приближенных султана Сулеймана и его домочадцев. Твое желание исполнится: ты будешь служить величайшему правителю на земле, но служить как мужчина.
Крепко обхватив Давуда за ноги и плечи, главный ага легко, несмотря на преклонный возраст, поднял ослабшего юношу с плиты и вынес из зала.
— Пойдем, мальчик мой! Прежде чем ты будешь готов предстать перед султаном, тебе придется многому научиться.
Глава 40
Примерно тридцать всадников галопом объезжали поле для игры в джирит. Из-за дождей поле превратилось в настоящее болото, по которому опасно было скакать, и все же игра продолжалась даже под проливным дождем.
Время от времени всадники метали дротики, сбивая своих противников на землю. Кого-то сбрасывал поскользнувшийся или упавший конь. Почти все участники уже выбыли из игры и терпеливо ждали у края поля, гадая, кто же победит и заслужит одобрение султана. После того как еще одного всадника сбили на землю, Сулейман подбежал к перилам своего павильона, чтобы лучше видеть.
— А я был уверен, что его сбросят последним!
Последние десять игроков пустили лошадей рысью. Полетели дротики, и еще двое упали. Они быстро откатились в сторону, чтобы их не растоптали лошади, скользящие в жидкой грязи.
Сулейман жестом подозвал к себе Ибрагима. Тот не спеша встал с дивана.
— Иди сюда, Ибрагим, ты упускаешь самое интересное!
— Не хочу промокнуть под дождем, как ты, господин, — ответил Ибрагим. — Мне и здесь удобно; к тому же отсюда видно не хуже.
Сулейман улыбнулся другу и снова вернулся к игре. Перегнулся через перила, не обращая внимания на то, что его кафтан промок насквозь. Игра продолжалась, пока игроков не осталось двое. Сулейман внимательно наблюдал, как они кружат и кружат по полю. Он прищурился, пытаясь разглядеть их сквозь пелену дождя. Вот блеснул летящий дротик; он едва не попал во всадника, но пролетел мимо.
— Не повезло! — закричал Сулейман, хлопая в ладоши над головой.
Наконец последние два игрока съехались напротив Изразцового дворца. Тот, у которого дротик еще оставался, легко ткнул им в грудь своего соперника. Тот склонил голову в знак поражения и позволил столкнуть себя в грязь у копыт своего коня. Сулейман расхохотался и бросил победителю мешочек с дукатами.
— Спасибо, мои ичогланы! Вы действовали отважно и сыграли красиво! — закричал он, перекрывая шум дождя.
Ичоглан ловко поймал мешочек, низко поклонился, не спешиваясь, и натянул поводья. Наклонившись, вздернул своего последнего противника в седло за своей спиной и галопом поскакал по полю к остальным, радуясь победе.
Сулейман снова расхохотался, а затем, отвернувшись, подошел к дивану, распахивая мокрый кафтан. Ибрагим лениво подвинулся, когда Сулейман снял кафтан и сбросил его на пол. Словно ниоткуда появились два немых раба; они быстро обтерли султана.
Ибрагим улыбнулся, когда рабы принялись растирать голое тело Сулеймана. Когда они закончили, тот, что был повыше, поднес Сулейману сухой кафтан, чтобы тот мог продеть руки в рукава.
— Нет-нет. Оставьте тут, у дивана. Дождь идет, но все еще жарко. Я полежу в чем есть… Мой друг согреет меня своим теплом. — Он подошел к дивану и лег на живот, на вышитую разноцветную материю.
— Брат мой, я не видел тебя таким счастливым много лет.
Сулейман поднял голову; в его глазах сверкнула искра.
— Да, Ибрагим, я счастлив. В моем гареме засверкал драгоценный камень, такой великолепный и яркий, что у меня замирает сердце всякий раз, как я вижу эту красоту.
— Очень рад за тебя, господин. Расскажи о своем сокровище.
Сулейман охотно начал рассказывать; он поднялся с дивана и сел, скрестив ноги. Лицо его просветлело, губы разошлись в улыбке. Ибрагим тоже улыбался, слушая описание красавицы: пламенеющие волосы, кожа цвета слоновой кости, нежные черты…
— Похоже, она в самом деле достойна Тени Бога, — сказал он, едва султан замолчал. — А по выпуклости между твоими ногами я вижу, что она доставляет тебе большую радость, даже если не находится с тобой рядом.
Сулейман без всякого стыда положил на колени подушку. Ибрагим откинулся на валик и заглянул в кубок шербета, лаская губами его край.
— Да, — прошептал он, — нет ничего прекраснее, чем ласки женщины и ее сладость. — Он отпил большой глоток и, подняв голову, стал рассеянно смотреть на залитый дождем парк.
Глава 41
Последние три дня Давуд провел в заточении, в полной темноте, тишине и одиночестве. Перед тем как его поместили сюда, несколько белых евнухов привели его в надлежащий вид в отдельном хамаме для ичогланов. Он как следует пропотел, а затем с него смыли пот, растерли. После того как все его тело покрыли грязью с восточных берегов Черного моря, на нем не осталось ни одного волоска. Голову ему также выбрили, оставив лишь две длинные пряди у висков.