Давуд выскочил на опушку одновременно с несколькими другими ичогланами. Они проскакали по полям к дальней стороне возделанной долины. Далеко впереди показался высокий холм; на его вершине призывно развевался красный флаг.
Там их цель.
Его цель!
Пустив жеребца вверх по склону, к флагу, он чувствовал, как скользит на потной спине неоседланного жеребца. Внутреннюю сторону бедер он стер до крови; штаны промокли и стали липкими. Он плотно прижимался к коню, не чувствуя под собой ног. Другой ичоглан вырвался вперед; если он сейчас не сделает рывок, тот опередит его.
Когда крутой склон стал почти вертикальным. Давуд поравнялся со своим соперником; он мог бы, дотянувшись, ухватить его коня за хвост. Однако он пригнулся почти к самому крупу коня и погнал его вперед со всей скоростью, которой требовала его неукротимая страсть. Краем глаза он уловил какое-то движение. Подняв голову, заметил, как конь скачущего впереди ичоглана встал на дыбы и падает сверху прямо на него. Давуд дернул за поводья, но было поздно. Вторая лошадь упала на него и придавила его к земле. Он извернулся и покатился по каменистому склону. Две лошади и второй ичоглан тоже катились в густеющем облаке пыли. Давуд получил удар копытом в лицо. Он успел заметить, как катящийся труп коня давит безжизненное тело второго ичоглана. Время словно остановилось, все движения замедлились. Все смешалось — ноги, хвосты, копыта, человеческая плоть, разбитые лошадиные кости продолжали кружиться и скользить вниз, к подножию горы.
Давуд тоже катился вниз с горы, но остановился, ударившись о труп одной из лошадей. Он с отвращением отвернулся при виде страшного зрелища, открывшегося его глазам, а затем его взгляд упал на изуродованный труп его товарища-ичоглана. Он покатился в густую траву, и его вывернуло наизнанку. Даже после того, как желудок изверг все свое содержимое, он продолжал содрогаться.
Посмотрев на вершину, окутанную дымкой, он увидел, как еще один ичоглан горделиво спускается вниз, размахивая флагом на древке.
И тогда он лишился чувств.
Следующие четыре недели Давуд провел в небольшом лазарете в Топкапы. Оказалось, что у него целы все кости, но почти все тело было в кровоподтеках.
Белые евнухи целыми днями заботились о нем. Его массировали, умягчали кожу целебными бальзамами и травяными настоями. Даже самое нежное прикосновение причиняло ему боль, но, чтобы кровоток не прекращался, а плоть не мертвела, евнухи разминали ему все мышцы.
Главный белый евнух пришел осмотреть его раны. Он провел руками по телу Давуда, по-отцовски сочувствуя ему.
— Мальчик мой, через несколько дней ты поправишься, — сказал он, нежно сжав левую ногу Давуда.
Прикованный к дивану ичоглан поморщился, но с трудом улыбнулся.
Захватив рукой ступню Давуда, ага стал нежно гладить бурые волоски, выросшие над крепкими ногтями.
— Я лично подниму тебя на ту гору, даже если это будет моим последним делом в жизни, — прошептал он, многозначительно подмигнув.
Так и произошло. Через несколько дней Давуд снова сидел на крепком жеребце и мчался по лесу и по долине. Рядом с ним скакал главный ага. Полы его кафтана развевались на ветру.
Оба всадника одновременно добрались до крутого подъема и вонзили пятки в бока своих коней, подгоняя тех к вершине. Ага обогнал его, но, когда склон стал почти вертикальным, лошадь старого евнуха оступилась. Давуд закричал и пришпорил своего жеребца, обгоняя агу. Его собственный конь с трудом сохранял равновесие. У Давуда болело все тело, болело нестерпимо, но он держался — конь под ним проскакал последние несколько шагов.
Выбравшись на вершину, он схватил пику с привязанным к ней красным флагом и, прежде чем спускаться, сделал круг почета.
На вершину выбрался главный ага.
— Молодец, мой ичоглан! — крикнул ага, подъезжая к Давуду и хлопая того по спине.
Они поскакали назад; Давуд продолжал размахивать флагом и радостно кричать. Они подъехали к воротам Стамбула в прекрасном настроении.
Скача по извилистым улицам рядом с главным агой, Давуд ощущал неслыханную гордость. Он радостно вскидывал голову, когда стамбульцы глазели на них и спешили убраться с их пути.
Проехав мимо Айя-Софии и войдя в Первый двор Топкапы, ага приблизил своего коня к коню Давуда и сказал:
— Ты, мой юный Давуд, доказал, что ты очень хороший ичоглан. Твои прекрасные познания в арабском, турецком и фарси изумляют даже самых старых евнухов, которые преподают в Эндеруне. Тебе осталось сдать всего один экзамен, и можно считать, что Третья ода окончена.
Давуд вопросительно посмотрел на агу. Их кони остановились перед Воротами приветствий, разделяющими Первый и Второй дворы.
— Ты рассказывал, что в прежней жизни был каменщиком в городе Львове…
Давуд сидел молча и следил за взглядом аги, направленным на старинные ворота.
— Наш господин, султан Сулейман, был очарован архитектурой Белграда с его парящими колокольнями. Он хочет, чтобы ворота перестроили в таком же стиле. Кто-то должен руководить стройкой. Я предложил тебя.
— Спасибо, господин ага. Буду очень рад применить свои знания для такого важного дела.
Ага улыбнулся и, вонзив пятки в бока жеребца, галопом проскакал в еще существующие ворота. Он обернулся, когда Давуд спешился, и крикнул:
— Добро пожаловать к твоему призванию, молодой мастер Давуд-Каменщик!
«Давуд-Каменщик», — повторил про себя молодой ичоглан, глядя на величественное сооружение, которое ему предстояло снести, а затем собственноручно перестроить для Тени Бога на Земле.
Глава 51
Валиде-султан сидела раскинувшись на пестром покрывале своего дивана и мелкими глотками пила шербет из кубка, разглядывая лицо сына, который нежился на подушке у ее ног. Он снял официальный тюрбан, который носил с самого утра, пока занимался государственными делами. Теперь его густые черные волосы свободно спадали на спину и плечи.
Хафса провела пальцами по его прядям и нежно погладила кожу головы. Сын закрыл глаза и ощутил удовольствие. Рядом с матерью он мог расслабиться. Когда он повернул к ней голову, она пригладила его бороду, которая теперь царственно росла от линии подбородка. Ее подстригали в традиционной форме; борода окружала рот и слегка сужалась книзу. Густые волосы не скрывали благородного овала лица. Если не считать бороды, султан был гладко выбрит. Хафса провела по его щеке пальцем.
Сулейман улыбнулся и посмотрел на дно кубка с вином.
— Сын мой, — нехотя произнесла Хафса, которой совсем не хотелось нарушать их радостного уединения, — в гареме зреет недовольство. Многие твои наложницы опечалены тем, что ты получаешь удовольствие только с Хюррем.
— Поверь, матушка, Хюррем доставляет мне больше радости, чем кто-либо другой.
Хафса задумалась.
— Значит, она добилась того, о чем даже я могла только мечтать, — полностью завоевала сердце своего султана, изгнав из него всех остальных.
Сулейман жадно отпил вина из кубка и кивнул:
— Да, в самом деле, она этого добилась.
— По-твоему, ты поступаешь мудро? Некоторые говорят, что у нее дурной глаз, что она тебя околдовала и что те удовольствия, которые она тебе дарит, отвлекают тебя от твоих обязанностей.
— Кто посмел так богохульствовать? Я управляю империей своим острым мечом и правдой собственной воли.
Хафса вздохнула, не скрывая радости:
— Сулейман, ты — величайший из султанов Османской династии! Ты отбрасываешь тень на весь мир; твои деяния затмевают величие твоих предков. И все же ты остаешься мужчиной — в этом нет никакого сомнения. И, будучи мужчиной, ты обременен плотью, которая способна поставить на колени любого. Я видела, как ты дрожишь и жаждешь ее всякий раз, как при тебе произносят ее имя… Подозреваю, что ее губы и рот управляют тобой больше, чем губы и рот Ибрагима.
Сулейман, разъярившись, вскочил:
— Как ты смеешь!
— Ах, Сулейман, сядь. Порадуйся полуденному солнцу, которое так нежно ласкает нас.
Сулейман послушно сел, хотя лицо его перекосилось от ярости. Мать снова принялась нежно поглаживать его по голове.
— Хасеки Хюррем — женщина моей мечты, — негромко произнес султан. — Я буду любить ее до самой моей смерти… То же самое я могу сказать и об Ибрагиме.
Хафса дернула сына за волосы, принуждая его лечь головой на диван. Их глаза встретились. Сулейман не отвел взгляда.
— Возможно, все так и будет, сын мой, но берегись власти обитательниц твоего гарема. И берегись растущей власти Ибрагима, ибо его сладкие губы ласкают не только твою плоть.
Сулейман молча сел. Хафса поняла, что ее слова глубоко задели сына.
— Ты ошибаешься. Ибрагим верен мне, и за его верность я скоро назначу его великим визирем.
Валиде-султан откинулась на подушку; слова сына породили в ее голове новые замыслы.
— Да будет так, и пусть в знак твоей любви он женится на твоей сестре Хатидже, которая, подобно тебе, исходит слюной при одной мысли о его теле!
Возмущенный Сулейман снова вскочил и вышел из комнаты.
Валиде-султан покачала головой, радуясь успеху, и допила шербет.
— Тобой так легко управлять, мой милый мальчик; даже легче, чем твоим милым отцом.
Она налила себе еще шербета с имбирем.
Глава 52
Сулейман скакал на Тугре среди огромных деревьев Второго двора. Рядом с ним ехал главный белый евнух — единственный, кому позволено было ездить на территории дворца верхом в силу преклонного возраста. Ворота приветствий обнесли строительными лесами; их перестраивали в новом стиле в соответствии с пожеланиями султана.
— Очертания ворот великолепны, мой ага.
— Да, господин. Работой руководит один из твоих ичогланов — Давуд-Каменщик.
Сулейман кивнул и продолжал легкой рысцой двигаться вперед. Из-за ослепительно-яркого солнца казалось, что воздух дрожит. В лучах солнца плясали пылинки. Приблизившись к воротам, султан увидел, что по лесам снуют каменщики и на тележках доставляют на места тяжелые каменные блоки. Многие рабочие разделись по пояс, и их смуглые тела блестели от пота. Все старались изо всех сил; всем хотелось поскорее закончить работу.