Наступившая зима была долгой и тяжелой. Парк и лес укрылись толстым снежным одеялом. С севера непрестанно дул пронизывающий ветер. Одалиски и дети мерзли в своих покоях. Сулейман проводил почти все дни в их обществе, но иногда по многу часов бродил по лесам один и, возвращаясь лишь среди ночи, глядел на спящих женщин и детей. Когда наконец из-под снежного одеяла начали пробиваться первые зеленые травинки, он позвал Давуда с собой на охоту.
Давуду поручили нести лук и стрелы султана. Следом за Сулейманом он с трудом шагал по обледенелым лесным тропинкам. В нескольких шагах позади них сокольничий нес большого сокола на толстой перчатке. Птица, которой закрыли глаза специальным колпаком, хлопала крыльями и кричала, но с перчатки не слетала. Когда они вышли на большую поляну, Сулейман жестом приказал сокольничему подойти и снять с птицы колпак. Глаза Давуда расширились от ужаса, когда огромная птица взмыла вверх и стала кружить над поляной. Она без малейших усилий взмывала все выше и выше; ее зоркие глаза выискивали добычу. Давуд по-прежнему держал лук и стрелы, следя за движениями парящего над ними сокола. Когда наконец он повернулся к султану, увидел, что Сулейман смотрит на него как-то задумчиво.
— Он великолепен, правда?
— Да, господин.
Сулейман потянулся к луку и стрелам, но прежде, чем взял оружие, ненадолго задержал руку в руке Давуда. Стоя бок о бок, они смотрели в небо, на кружащую птицу.
Глядя на сокола, Давуд, сам не зная почему, вдруг спросил:
— Мой султан, доверяешь ли ты своему великому визирю?
Не отрывая взгляда от птицы, Сулейман ответил:
— Я доверяю ему свою жизнь, Давуд. Странно, что ты задал мне такой вопрос… И не одного тебя интересуют мои отношения с великим визирем. Почему ты вдруг заговорил об этом?
— Я вспомнил битву при Мохаче, господин. Один янычар в пылу сражения набросился на тебя и замахнулся саблей…
Сулейман задумался, а потом сказал:
— Битва была жаркая, Давуд. Повсюду летали стрелы, сабли… Люди лишались жизни и становились калеками… При Мохаче погибнуть мог каждый. Вспомни, что и сам Ибрагим не выдержал и под конец тоже ринулся в гущу схватки. Он помог нам одержать победу, а мне спас жизнь.
Сокол камнем бросился с неба вниз, к добыче. Стремительно опустившись на поляну, он схватил острыми когтями зайца-беляка. Когда птица снова взмыла вверх, Давуд увидел окровавленный белый мех. Сокол бросил добычу к ногам султана. Затем огромная птица подлетела к сокольничему и села на его перчатку. Давуд нагнулся и поднял зайца, а Сулейман восхищенно пригладил перья птицы. Сокол закричал и захлопал крыльями, склевывая лакомство, которым угостил его сокольничий. Султан снова повернулся к Давуду:
— Пойдем, Давуд, попробуем пострелять из лука. Где-то в лесу пасется дикий кабан, с которым у меня свои счеты.
Давуд улыбнулся, глядя на чресла Сулеймана и вспомнив рваную рану, которую он много раз нежно омывал. Сокольничий вернулся во дворец, а Давуд и Сулейман зашагали по лесу в поисках добычи. Они много часов бродили по лесу вдоль Тунджи. Давуд, радостно следуя повсюду за своим господином, заметил, как султан ловко двигается по снегу и обледенелым выступам базальта. Время от времени он нагибался и ощупывал пальцами следы копыт на снегу, а затем с веселой улыбкой оборачивался к Давуду. Султан передумал охотиться на кабана много позже, когда солнце начало клониться к закату и на снегу залегли длинные тени.
— Похоже, паршивец кабан умнее, чем я думал, — со смехом проговорил он. Даже в его смехе Давуд различил горькие нотки. Сулейман посмотрел в чащу деревьев и кустов впереди и подошел к ичоглану. — Давуд, мне нужно облегчиться. Держи лук наготове; если клыкастый демон снова покажется из кустов, стреляй.
Давуд откровенно рассмеялся и встал на страже. Сулейман помочился на упавшее дерево, преградившее им путь. Вернув султану оружие, ичоглан тоже развязал кушак и оросил ствол высокой сосны.
Сулейман некоторое время без тени смущения смотрел на него, а затем зашагал прочь.
— Пойдем, Давуд, пока еще светло, я хочу показать тебе райский уголок, который прогонит нашу печаль.
Ичоглан натянул шаровары, поспешно завязал кушак и побежал вперед, догоняя султана. Они углубились в лес, перешли несколько замерзших ручейков, поднялись по каменистому уступу и очутились в небольшом гроте, окруженном узловатыми, корявыми деревьями. У грубой гранитной плиты бурлил небольшой источник.
— Он горячий. — Султан попробовал воду ногой.
Давуд так замерз, что его не нужно было поощрять. Он потянулся к кушаку Сулеймана и, развязав его, снял с плеч господина тяжелый, многослойный кафтан. Повесил его на ветку, а затем поспешно снял свою толстую рубаху и шаровары. Они вошли в теплую воду и сели на гранитный выступ. Вокруг них поднимался пар. Горячий источник быстро согрел им кости и прогнал печаль.
— Ах, как славно! — вздохнул Сулейман, кладя руку на плечо Давуду.
Они долго сидели молча, наслаждаясь теплом, тишиной и друг другом. Исчезли за горизонтом последние лучи заката; на небе показался серебристый полумесяц. Султан и ичоглан любовались созвездиями, которые мерцали над их головой.
— Что на самом деле произошло при Мохаче, господин? — прошептал наконец Давуд.
Сулейман по-прежнему смотрел в необъятное небо. Затем он задумчиво повернулся к своему спутнику:
— Мой ичоглан, люди верят во многое — в то, чего, как они считают, можно достичь даже ценой смерти. Если смотреть оттуда, — он указал рукой на звезды, — может показаться, что наши действия мелки и незначительны. Но каждый поступок, каждый жест, каждая мысль исполнены для нас большого смысла… — Его пальцы бессознательно ласкали теплое плечо Давуда. — Лайош тоже во что-то верил, как и каждый человек, погибший в тот день при Мохаче. Я не могу предвидеть их поступки, как, впрочем, и свои собственные. Я знаю одно. Хотя при Мохаче наше войско одержало победу, на том поле мы также потерпели сокрушительное поражение, поражение, которое не скоро забудется и не скоро простится. В конце концов, друг мой, жизнь у нас только одна. И чтобы прожить ее с достоинством, мы должны быть смелыми. Не нужно бояться любви.
Давуд посмотрел на залитое лунным светом лицо султана и прижался щекой к его руке, лежащей у него на плече. Закрыв глаза, он коснулся пальцев султана губами и принялся покрывать их нежными поцелуями. Султан, вздрогнув, посмотрел Давуду в глаза и почти неслышно спросил:
— Ты уверен, Давуд? Ты в самом деле хочешь этого?
— Да, Сулейман, — прошептал Давуд, открывая глаза и пристально глядя на султана. — Ты моя жизнь… ты мой любимый. И я готов жить твоей жизнью.
Сулейман прильнул к Давуду, и ему показалось, что тяжесть, давившая на него всю зиму, ушла. Сидя в горячей воде, они обнимались и целовались со страстью, от которой у обоих пошла кругом голова. Их объятия были самозабвенными и неспешными; их мысли смягчились от теплой воды и близости. Давуд водил губами по шее Сулеймана, наслаждаясь запахом чистой кожи. Сулейман провел языком по щетине на подбородке Давуда. Затем он крепко прижал к себе любимого и прильнул губами к его полным губам.
Их отвлек шорох листьев и хруст ветки на другой стороне источника. Не разнимая страстных объятий, они повернулись и увидели небольшого дикого кабана, который подозрительно смотрел на них из заснеженных кустов. Они громко расхохотались; смех разносился над водой, эхом отражаясь от каменных стен грота.
Глава 77
Хюррем и Сулейман, не сдерживая радости, кружили по павильону. Крепко обнявшись, они смеялись, то и дело лаская друг друга. Гюльфем и Ханум, улыбаясь, наблюдали за ними и курили кальян.
Ревнивая Махидевран давно покинула их общество, на что никто не обратил внимания. Зато с ними сидела Хафса. Она тоже курила кальян, набитый гашишем. Глаза ее неотрывно следили за сыном и Хюррем, которые кружили по комнате.
— Стой, стой! — закричала наконец Хюррем. — Любимый, у меня голова кружится, как у дервиша!
Сулейман закружил ее и, оторвав от земли, прижал к себе и остановился.
— Устала, дорогая? Посиди отдохни, — сказал он, усаживая ее на диван рядом с Хафсой. Затем он протянул руку Гюльфем: — Моя прекрасная роза, может быть, у тебя больше сил, чем у моего безрассудного тюльпана?
Гюльфем соскочила с дивана в объятия Сулеймана. Они закружили по полу. Хюррем невольно рассмеялась, когда оба упали на диван и скатились на пол, на груду подушек. Гюльфем пылко ласкала своего господина, радуясь его вниманию. Сулейман поднял ее на ноги, и они снова закружились.
Хюррем продолжала радостно наблюдать за ними, по очереди с Хафсой затягиваясь сладковатым дымом. Ей стало очень весело; хихикая, она повалилась головой на колени валиде-султан. Та с многозначительной улыбкой погладила ее по пышным рыжим волосам.
Мавры, которые старались не столкнуться с танцорами, разносили душистые, пахнущие тюльпаном, шербеты, сделанные из свежевыпавшего снега. Хюррем с благодарностью отпила глоток — у нее пересохло в горле.
Наконец устал даже Сулейман. Поцеловав руку Гюльфем в знак благодарности, он сел на пол перед Хюррем и Хафсой, прислонившись к их дивану и положив руки на их ноги. Женщины нежно ерошили пальцами его взлохмаченные волосы, а он затянулся кальяном. Вскоре Гюльфем и Ханум извинились и вышли рука об руку. Они направились в свои покои. Хюррем с доброй улыбкой смотрела им вслед. Хорошо, что они не ревнуют к ней Сулеймана. Вот уже много лет, с тех пор как Сулейман не заходит к ним и радует только ее, Гюльфем и Ханум находят утешение друг в друге.
Хафса дернула сына за ухо:
— Габсбурги в ярости, потому что ты сделал Запольяи королем Венгерским и покровительствуешь ему.
Сулейман положил голову на диван.
— Да, разве не замечательно? Я послал им депешу, в которой предлагаю, если они недовольны назначением Запольяи, встретиться со мной на поле в Мохаче.
— А если они не придут, — продолжила за сына Хафса, — ты наверняка сам отправишься к ним в Вену.