исковеркали. И радио не слушаешь?
– И радио не слушаю. И книг, и газет, Генечка, нечитаю, только священные, только житийные.
– Комаров много, – сказал Геня, – я бы ещераз рот открыл. Да-а. А вон туда, – он показал к горизонту, – там лесСергановщина, знаешь название?
– Знаю.
– Правда ли, там человека убили, плохо закопали, фосфорразошелся, и по лесу свет с тех пор ходит. Ты бы не побоялся туда один пойти? Ябы забоялся.
– Как же так? И телевизор смотришь, и кино, и забоялсябы?
– Неужели ты ни разу в жизни в кино не ходил?
– Ни разу, Геня.
– И газет не читал?
– Нет.
– Это мне, дядя Коля, наверное, не дошурупить. И так иживешь?
– Так и живу.
Рая и Анна в самом деле уже начинали сильно беспокоиться.
Геню ждали две новости, одна хорошая, другая плохая. Хорошаяявилась в образе Толи Петровича, который, скорее всего, так и не вставал из-застола. Он закричал Гене:
– Привет вредителю сельского хозяйства!
На что Геня, воспрянув, радостно отвечал, что набрал целоеведро колорадских жуков, что отошлет завтра в Америку в обмен на валюту и чтовообще пора добиваться права Аляски на самоопределение.
Вторая новость была для Гени плохая. Нина, забрав сына,уехала дневным автобусом, и Гене предлагалось следовать ее примеру.
– Ни за что! – закричал Геня. – Отпуск естьконституционное право, за меня все депутаты борются. От ведь! Ей плохостановится, когда мне хорошо. Доказать? Я же не пил огромными периодами, онавеселеет: «Ах, Генат, – Генатом зовет, – ах, Генат, я так молодею, ятакая счастливая, мне хочется хорошо выглядеть, мне хочется хорошо одеться».Это значит: Гена, вперед, на мины, ордена потом, вкалывай, Гена, денежки нужны,одеваться захотелось! Петрович, что, у тебя разве не так же?..
Братенники наказали дяде Коле произвести ревизию сенокосногоинвентаря. Вот они выполнят еще кое-что по своей программе и тогда займутсяпрограммой продовольственной. И удалились. Николай Иванович хотел пойти к себеполежать немного, но его остановила Анна, жена Арсени:
– Вы ведь мне деверь, Николай Иванович.
– Конечно, деверь, Анна.
– Вы поняли, какую он бессовестность городит, от людейстыдно.
Николай Иванович взглянул на невестку, та увела глаза.
– Совсем ни к чему бывает, – осудила Арсеню иРая. – Неужели опять кричал, что ему за тебя пить пришлось, а Алешевоевать, а отцу и Грише погибнуть? Неужели так говорил?
– Нет. Хорошо поговорили. Детство вспомнили, маму,отца. Рассказал, как тебя, маленькую, к маме в поле на тележке возил, еще отгруди питалась.
У Раи прямо слезы так и брызнули. Но и поплакать как следуетей не дали, прибежал мальчишка и под окном закричал:
– Раиса Ивановна, идти велели, быка косарям режут.
– Видишь как, Коля, – промокая платком глазницы,через силу улыбнулась Рая, – без меня и земля-то не вертится.
10
На девятый день снова ходили на кладбище. Уже семейно, уже иГеня, и Толя Петрович отбыли, на прощанье успев и порыбачить, и помочь всенокосе. Лидия Ивановна и Селифонтовна остались делать скромное угощение. Накладбище ничего с собой не понесли. Рая прихватила маленькую садовую тяпочку,которой поухаживала за материнской могилкой. Братья ходили меж оградками. Уодной высокой кованой оградки, из которой, будто из вазы, выносился букетзелени, Арсеня объяснил:
– Этого ты должен помнить. Разумов, кузнец. Нож ещеГрише выковал из тележной оси. До сих пор им поросят режут. А вот рядом Кощеев,забыл имя, надсадился в войну, ой, от надсады сколь примерло, надсадился налугах в сорок шестом – стожар осиновый вырубил и на себе принес. Дед нашТимофей Ефимович тополь над ним какой вызыкал. Боялись, что упадет, памятникипопортит, спилили половину, Генька с Витькой лазили, лет пять тому, все равноздоров. Они примеривались на долбленку взять, приехать с подъемным краном – яне дал. Нельзя с кладбища, утонули бы враз. Бабушка наша рядом, АлександраАндреевна...
– Вечная память, вечная память, вечная память, –крестился Николай Иванович.
– Двенадцать рублей пенсии, а не бывало, чтоб хотьрублик не сунула, а то и три. Яков Иванович, другой дед, – это огонек!
– Я помню, – улыбнулся Николай Иванович. –Кричит: «Ставь самовар, плясать буду!» И плясал с кипящим самоваром в руках.
– Мы супротив их – гнилушки. – Арсеня отколупнулпихтовой смолы. – Попробуй. Хоть детство вспомнишь.
– У меня, Арсюша, ни одного зуба. Я тебе признаюсь, я ибороду отпустил, и усы особенно, что стеснялся беззубого рта. Вот мы тогдапоговорили, ты удивился, что я не был женат, подумал, может, что какой обетдавал. Нет, так получилось. У меня передние выбили, жевал задними, даже веснойветки обгрызал, чтоб десны не кровили. Потом все равно выпали остальные, явышел старик стариком, неужели бы кто-то на меня из женщин посмотрел. А мне ужеи не хотелось. Сторожем взяли в автохозяйство, сторожами верующих многиеначальники любили брать, да еще кладовщиками, завхозами: не воруют – от этого.Сижу ночью, размочу в кружке хлебушек и жамкаю потихоньку. Говорил я бормовато,меня плохо понимали, потом стал себя заставлять вслух читать. Псалтырь читалособенно, и говор наладился...
Пришел с ними на кладбище и старичок Степан, почитал и намогилке. Вдова Нюра опять рассказывала, как они жили в доме престарелых, какмуж стал заговариваться, забывал комнату, как их стали оформлять в дурдом, вМурыгино. Что в доме престарелых отношение к ним было хорошее, была отдельнаякомната, две кровати и тумбочка. Что сама Нюра работала по кухне, накрывала настолы и убирала, и ей даже платили десять рублей в месяц.
А сейчас одной ей в бараке страшно, вот и просится к Рае.
– Мне от этого только хорошо, – одобрялаРая. – Хоть корову встретишь да хоть им пойло приготовленное в колоду выльешь.Ведь двенадцать ведер вылапывают – это только корова и теленок. Все у меняживут, все останавливаются, и Селифонтовна, и Лидия Ивановна, – родинатянет.
Побрели обратно.
За столом оказался родственник Андрей. Этот был из той жепороды, что и Толя Петрович, что и Геня. С какой он был стороны, как по родне,Николай Иванович и выяснять не стал, боялся, не запомнит. Смену себе Геня иТоля Петрович выслали достойную. Андрей завернул на родину из отпуска, с юга.Загоревший, веселый, за столом только его и слышно было.
– Папаша! – закричал он Николаю Ивановичу. –Папаша, я всегда тобой гордился, я всегда говорил: Чудиновы еще докажут свое!Точно! Я ж тоже, папаша, Чудинов. Лежу на солнце, врачиха говорит: радиация,опасно. А, говорю, чхал я на вашу радиацию. Я, конечно, покрепче выразился,чтоб она отскочила. Отскочила. Я, конечно, потом извинился, она же меня потом,кстати, покорила. Одной фразой. Вы же, говорит, не из Африки, вы же, говорит,белый человек. Тогда я стал весь ее. – Он вздымал свой стакан и широкимжестом, напоминающим жест тамады из грузинского фильма, предлагал помянуть дядюЛешу, похоронить которого он не успел. – Это ты, теть Рай, всему виной,послала б телеграмму, я б приехал, хоть там и билетов не достать. Я б достал.Ну! Невозможно прожить без печали, но родина есть родина! Я хочу, чтобы песнизвучали, чтоб вином наполнялся бокал.
Так он и сбил все застолье. Прямо как конферансье какой,чуть даже до того не докатился, что стал предлагать выпить за женщин, тут егоодернули, он смущенно поскреб молодой загар на юной лысине, крякнул и сталзвать Николая Ивановича и старичка Степана на рыбалку.
– Будете загонять, делим поровну. А я еще застал, когдав Святице стерляди были.
– Андрюш! – осадила Рая.
– Были! Дашь острогой в хребет – зубья у острогигнутся, расходятся, приходилось в бок. Ну что, папаши, видно, тут один яподдерживаю мужскую честь, приходится за всех. Я еще помню, как из вашеговремени до нас дошли стихи, исполнялись как песня в ДК, лампочку Ильичапропагандировали: «Нам электричество мрак и тьму разбудит, нам электричествопахать и сеять будет. Нам электричество наделает делов – нажал на кнопку:чик-чирик – и человек готов!» Ну, не будем выстегиваться, пусть земля ему будетпухом!.. Эх! Напиток божественный, а цена безбожная.
Рая виновато взглядывала на братьев, на вдову Нюру, ноАндрей все балабонил и балабонил. Николай Иванович боялся, что Арсеня сорвется,но тот вроде и не слышал Андрея, все курил и курил. Жена несмело пододвинулаему тарелку, он дернулся, как ударенный.
– Брат! – громко сказал он. – А ведь мы ещеза одной могилой не поухаживали, ведь как ты думаешь, надо нам Гришу навестить.
– Ой, хорошо бы! – откликнулась Рая.
– А ведь я его сильно любила, – сказалаСелифонтовна. – Чего уж теперь, можно признаться. Первый раз его увидела,мы быков гнали, а они на вечерку в Григорьево шли. Они поднаряженные, а мыпо-рабочему, я застеснялась, и у меня еще, как назло, бык не пошел. Уперся истоит, хуже осла. Парни его понужают, он стоит, начал уже землю копытом скрести– это знак плохой: в ярость приходит. Парни отскочили. А Гриша, у него пиджакбыл внакидку на белую рубашку, воротник сверху, тогда мода такая красивая была,Гриша стоит. «Ну-ка, дайте, ребята, гармошку!» И заиграл! И что ты думаешь –пошел бык под гармошку.
– Они чувствуют мужскую руку, – вставил Андрей.
– Молчи! – резко оборвал Арсеня.
– Любила, – продолжала Селифонтовна, катая поклеенке круглый шарик – пробку от старинной уксусницы. – Любила. А еще разна лугах виделись. Там так волки завыли – не только что бабы, мужики в шалашиполезли. А Гриша опять не забоялся. Помню, луна была, это в лето перед войной,стою на берегу омута, колодник там, осока, и почему-то, молодая была, дурочка,думаю: Гриша не полюбит – утоплюсь. А он подошел, окликнул тихонько: «Люба», –тихонько, чтоб я не испугалась. Подошел. У меня голова звенит, звенит... Аскоро уже его и забрали, – шепотом докончила она.
– Тогда он и пел «Во саду при долине», – сказалАрсеня. Он во все глаза смотрел на заплаканную Селифонтовну.
– Да, именно, – подтвердила она. – И всюжизнь я его помню. Всю жизнь. Алешу хоронили, я говорю: «Гришенька, Гришенька,