что ты такой невнимательный, даже брата не пришел хоронить». И никого у Гришине было, только я и была. Хоть мы даже не только не поцеловались, за руку не подержались.
– А нынче без увертюры: раз-раз – и на матрас. –Андрей поднимал стакан. – Значит, и за Григория Ивановича.
– Уйди отсюда, уйди! – заорал на него Арсеня. Онбыл выбрит сегодня, вдобавок лицо его побледнело от гнева, он был мертвеннострашен.
Андрея только и видели.
Помолчали. Николай Иванович хотел прервать молчание, ноСелифонтовна опередила:
– Они другого не испытали, уж чего их судить, пустьего. Да, пел тогда Гриша «Во саду при долине», я выбегу в ограду, наревусь,наревусь – я же предсельсовета работала, нельзя на людях слезы показывать.
И опять помолчали.
Рая, оправдывая Андрея, сказала:
– Завтра с утра как трактор будет работать. Коситздорово. Здесь у нас не курорт, здесь работа, а все равно тянутся. Родина. Иты, Коля, у нас главный молодец, вернулся. И в первый же день, – это онадля всех, – в первый же день все грабли перечинил. Чудиновы без работы немогут.
Заметно было, Арсеня борется с желанием выпить, держит себякуревом и старается хоть наугад, да тыкать вилкой, но одолела «разорва».
– Эх, – вздохнул он. – То ли ум пора копить,то ли остальной пропить?
Все притворились, что не заметили, как он набуровил себестакан, хлобыстнул его и ушел.
– Валера пишет из офицеров, что идут сильныесокращения, куда им идти, кровь сдают, – стала рассказывать Анна. –Хотела и Арсене рассказать, да разве слушает. – Она подождала, но никтоничего не сказал. – Так и свернется. Чего, Рая, чего тебе, давай помогу,да тоже надо идти по хозяйству.
Застолье кончилось.
Николай Иванович вышел на крыльцо. На крыльце мирнобеседовали... Андрей и Арсеня. Николая Ивановича и не заметили.
– Я ей говорю: мне бы образование, я б на тебе неженился.
То есть тема была все та же – о женах. Арсеня кивал Андрею.
– Не женился. Сюда раз побывала, больше ни ногой.Думает, тут у меня какое прихохотье, а тут у меня пуп резан! Приехала осенью,ты же знаешь, осенью какая грязь: и непроезжая, и непролазная, инепролетная, – морду сфифила, глаза стеклянные, а сама оловянная.Уперлась. И чего она тогда уперлась? Ты, Арсень, помнишь этот случай?
– Нет. Какой?
– Жена моя как меня в «декабристы» записала. В клубушла. Из-за стола. Тут ей фи-фи, ей надо, чтоб на нее смотрели. Я, конечно,начесался тогда правильно; очнулся – где она? Тут кто-то посмехнулся: ищи, мол,если найдешь, – сеновалов много. У меня глаза уже не вином, а кровьюналились, я в клуб. Та-ам! Стоит рядом с женщинами, но я их не заметил, а ещестоял один в ботиночках, как он проперся без сапог, в ботиночках? Я ему помордасам!
– Слышал, – сказал Арсеня.
– По харе ему! За него многие заступились, я их всех водно место склал. – Андрей прикурил очередную сигарету. – Как вы тутобретаетесь? Я все жалею, что тогда не согласился в партию. Меня сильноблатовали, у меня б вы иначе жили. Свой председатель – это ж свой! А была политика– возить счужа. Будто они лучше. Они все разворуют, и дальше их повезли, как внаграду, на новое выдвижение. И кругом так: секретари обкомов, райкомов все неместные. До чего мы дожили, что своим не доверяем, что любовь к своему краюстала в укор. А у меня, Арсень, вар-то есть в голове, ведь есть? У меня домсоветов варит! Я не на горного техника был заказан, не в тех размерах живу...Ну, у тебя и кашель, Арсень, как у смертника.
Арсеня мучительно, с пристоном, держась за бок, кашлял.
– Ты так, Арсень, себе остатки легких оттрясешь. Давайпостучу.
Андрей огромным кулаком треснул Арсеню по худой спине,Арсеня поперхнулся и вовсе заумирал. Андрей треснул еще раз, Арсеня вродепередохнул, замолк.
– Теперь мы это дело закрепим... нальет еще сеструха,а?
– В Разумы пойдешь ко мне ночевать?
– Пойду! Вспомянем, как коров пасли, кактелка-первогодок отелилась. Все как у людей. Пойдем, пойдем! Заправимся идвинем. Я только к тетке Лизе за приемником зайду, у меня приемник любую частьсвета берет. Сейчас уже никто не скрывается, лежишь на пляже, крутишь ручку – и«Голос Америки» тебе с доставкой на дом. Их не поймешь, где врут, где не врут,где притворяются, где охмуряют, но слушать можно. И Албанию слышно, и Румынию,Китай слышно, а Ватикан как заведет, как заведет! Я и дома слушаю, с утраслушаю. Это лучше, чем моя дура сядет с утра к телевизору, банку с водойпоставит, этот экстрасенс, мошенники они через одного, он в телевизоре рукамиводит, она балдеет.
Из дому стали выходить и расходиться женщины.
11
Томился Николай Иванович тем, что Вера осталась внеопределенности. Ее, конечно, как уборщицу, на улицу не выбросят, но ведь бесего знает, Шлемкина, вот уж истинно бес, прости Господи, согрешишь всегда сэтим Шлемкиным: как его вспомнишь, так и нечистого тут же. Шлемкин этотспокойно не уснет, если еще какую пакость не сделает. Уж кажется, и выдуматьтого нельзя, как он издевался. По его приказу у Николая Ивановича над ухомстреляли, когда акафист Николаю Чудотворцу читали у источника, подгонялипожарную машину и сирену включали. Водой из брандспойта по старикам и старухамкак по не знай кому били. «Крестить вас так будем!» – орал Шлемкин. Сердца унего нет, только и знает, что кричит: «Меня партия поставила на это место, и ядоверие партии оправдаю!» «Неужели тебе партия велела над старикамииздеваться?» – спрашивал Николай Иванович. «Методы – это мое дело!» И ведьносит земля! Носит.
Веру, Веру было жалко. И тревожно за нее. Неделя прошла, кактам она? Признался вдруг себе Николай Иванович, что пусто без Веры, без ее тихиххлопот, без ее грудного четкого говора, когда она читала утренние и вечерниемолитвы. Все еще именно на то сваливал Николай Иванович, что Вера сестра ему,они и сошлись без греха, жили старичками, как брат и сестра, ну вот как сейчасс Раей, но сильно томился он, и внезапно это томление налетало, и он понимал,что без Веры плохо не из-за чего-либо, плохо просто оттого, что Веры нет рядом.
Сошлись они, и даже расписались, по ее настоянию. Он легкообходился сам, ходил в чистом, сам стирал, сам штопал, а из еды ему хваталохлеба, да еще варил картошку, разминал ее и сдабривал растительным маслом. Заэто тоже тюрьме спасибо – не избалован. Но с Верой как получилось. Она ходила вцерковь и старалась стать к стене. У нее ноги болели, ходила с костыликом. Оникланялись друг другу и однажды на Пасху даже похристосовались, но такая быладавка, что их тут же разнесло в разные стороны, она еле устояла, дружинникиподхватили и помогли выйти. Кланялись, а знакомы не были. Она знала, конечно,что он водит каждый год старух на Великую, но и помыслить не могла, что тожепойдет: три дня туда, три обратно. А какие страсти! Ночевать не пускают,боятся. Старух собаками травят, всяко издеваются. И когда он подошел в мае исказал: «Скоро Николая Великорецкого надо встречать, пойдешь?» – «Ой, –охнула она и обрадовалась, что пригласил. Но первое, что вырвалось: – Ты ведьменя бросишь!» «Мы никого не бросаем, – ответил он, – мы идемпотихоньку, на привалах считаемся». «Да я же на костылях!» – «А у нас сколькоходили на костылях, все там костыли оставляли. Пойдем!» И звал настойчиво. Иона, обмирая от страха, а было ей далеко за шестьдесят, решилась. Отслужилинапутный молебен и пошли. А уж чего натерпелись! Но больше всего радости было втом, что ногам полегчало, искупалась в Великой и обратно шла без костылей. Наследующие годы она ходила по обету. «Сколь жива буду, буду ходить», –говорила она, крестясь и ощущая, что стоит сама, без костылей, что чувствуетлегкость на сердце и в подмышках, натертых за долгие годы костылями.
И сошлись они с Николаем Ивановичем по ее настоянию.Давным-давно жила Вера одна, редко когда возили к ней внуков, не оттого, чтобыли плохие отношения с детьми, а оттого, что далеко жили, дорого ездить. Верасама настояла, чтобы Николай Иванович перебрался к ней, оставил свой топчан впроходной автохозяйства. А когда пришли выселять, как незаконно живущего,упросила Николая Ивановича расписаться. «Это ведь не венчание, это ведь дляШлемкина, уж уступи собачьему сыну». Тогда Шлемкин сильно издевался. «Жених, развратник,стыдно на старости лет!» По себе всякий судит.
И жили, и Богу молились. Все друг про друга знали. ЗналНиколай Иванович, что Вера числит на себе грех за мужа, который запился ипокончил с собой, знал, что Вера корит себя за это, хотя терпелива была доконца пределов. У нее были дети, погодки. Он совал им в рот папиросу, давалвино, и тогда она, терпевшая безгласно побои, решилась для сохранения детейжить одна. Объявила. Он перебил всю посуду, переломал стол и стулья, высадилокна, и они потом долго жили, обедая на полу и тут же селясь на ночь. «И ложкина полу, и чашки на полу», – говорила Вера, рассказывая.
Обезножела она на биохимзаводе. Из-за зарплаты и молока длядетишек сама вызвалась на «вредную сетку», думала – поразит легкие, нопочему-то ударило по ногам. А согласилась она пойти на Великую еще потому, чтодо войны туда ходила ее родительница, ее мама. «Лапти обувает и с собой лаптиберет. А мне не пришлось сходить, бесовщина наступила, отступилась я ото всего,заблудилась, в церковь не ходила, грешница». Ее мама помнила старца Геннадия, скоторым Николай Иванович был в лагере. Только, по рассказам Веры, он был сильномогуч, волосы густые по широким плечам, а Николаю Ивановичу запомнилсянебольшого роста, с серебряным пухом на лысой голове, только глазатребовательно сверкали.
Они, старушки, меж собою называли Николая Ивановичастарчиком. И много-много свечечек истаяло в огне, моля своим теплом и светом оего здравии. То, что Вера взяла на себя заботу о старчике, вызывало у старухуважение к ней. Да иногда и зависть. Рослая горластая старуха Катя Липатникова,постоянно впадавшая во грехи осуждения, но уж зато и вводившая в трепетпредставителей власти, махала рукой на Веру и кричала: «Тебе с полагоря жить,тебе чего не веровать, у тебя все условия, мужа экого выгадала!» Вера