Рая посерьезнела, оглядела себя.
– Ой, уж больно я по-домашнему.
И осталась.
Затеплили в красном углу лампадку. Встали.
– Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, – началаВера.
– Аминь! – затвердил Николай Иванович.
И, не отступая ни на шаг, по полному правилу, стали читатьвечерние молитвы. Рая отстояла до конца, вслушиваясь и крестясь, а последнюю –«Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его» – она даже почти вспомнила. Идевяностый псалом, который в народе называют «Живые помощи», тоже вспомнила.Когда закончили, Рая призналась, что ноги у нее маленько устали, но тут жеизумленно спросила:
– И это, брат, вся твоя вина?
Уж конечно поговорили они с Верой эти два дня, уж наверноеВера порассказывала, какие казни выдерживал Николай Иванович.
– А помнишь, Коля, мама становилась на молитву, явслушивалась, маленькой была, она торопливо шепчет, вот только «Живые помощи»чаще другого говорила, я более-менее затвердила. А ее просила, она меня бояласьприучать, боялась, что и я, как ты... – Рая запнулась, подыскивая слова.
– Боялась. – Николай Иванович посмотрел нафотографию матери, помещенную – вместе с фотографиями отца, Гриши, его самого,еще довоенную, Арсени с Нюрой и детьми, Раи – в одну рамку, под одностекло. – Боялась. За детей.
– Как не боялась. По домам ходили, иконы выбрасывали, ато прямо в доме рубили. А печка топится – то и в печку кинут. Мама эти вотиконы спрятала, а был Чернятин, зональный парторг, тогда зональные МТС были, оннад людьми дикасился, не человек, а облигация, ходил с гаечным ключом, прямоключом по иконам, черт рогатый, сгнил уж, конечно, нисколь его не жалко. Пришелк маме: если бы, говорит, не Гришка, ты б, говорит, у меня загремела. И чтолютовал, за какие привилегии? Потом на Гришу похоронная, так еще хорошо, чтопохоронная, а от тяти ничего. Чернятин ходил, нюхал: чего муж пишет? Спасибопочтальонке, он и ее спрашивал, и ее сексотом хотел сделать, спасибо ей, тетяПоля Фоминых, в следующий раз могилу покажу, ему тетя Поля никогда не выдавала,что от тяти ничего нет. А то бы узнал, что про тятю и мы сами не знаем, еще быкак-нибудь издевался. «Мать тюремщиков!» – кричал на маму.
– Ее зимой хоронили?
– Зимой. Сосед-кладовщик могилу делал. Мы еще тогда несоображали, что это он Арсеньку посадил, а он как вроде вину искупал...
Утром прибрел Степан из поселка. Сидел, попил чаю, сновадолго сидел, потом спросил Николая Ивановича:
– Так ты меня и не признал до сих пор?
– Нет.
– Как же? Подумай.
– Нет, Степан, не та голова, не вспомнить. Что знаешь,скажи.
– Как же! Мы были из высланных, один я остался. Иззападных украинцев, ну, вспомнил? Западэнцы? Тебя из-за нас взяли.
– Ну что ты, Степан, что ты, Бог с тобой, как же из-завас. Я сам отказался служить, сам и страдал. Ты на себя не греши. –Николай Иванович даже очки нацепил, приблизился к Степану. – Нет, непризнаю. Может, у тебя есть карточки довоенные?
– Я тогда завсим малэньким хлопчиком був, ты и незапомнил.
– Був хлопчиком, а дывысь яким старичинойвытянул, – улыбнулся Николай Иванович. – Я с украинцами сидел, погодатам была дуже хмарна. Нет, Степан, не виноваться. И много вас теперь? Вам ведь,я слышал, разрешили вернуться.
– Разрешили, а кому возвращаться?
– Вера! – зашумел Николай Иванович. – Ты намчайничек взбодри, мы тут по случаю встречи еще по чашке ошарашим...
Весь вечер сидели, вспоминали.
– Я и сам не могу понять, как к вам прибился, –говорил Николай Иванович. – Я, Вера Сергеевна, почему к сектантам пришел,спроси, не знаю. Потом я всяко думал. Мать боялась, в церковь не пускала.Тайком от нас молилась. В комсомол я не зашел, я как-то стеснялся даже слово налюдях сказать. А почему так, не знаю. Думаю, конечно, было б как раньше, разве бслучилось. То есть стала молодежь больно озоровать, матерщина пошла, над всемстарым издевались, стариков прекратили уважать, тут «рыковка», тут папиросы«Трезвон», тут частушки: «Сами-сами бригадиры, сами председатели, никого мы небоимся, ни отца, ни матери!» – как жить? Причем все убивали, надо всемиздевались, а называли все счастливой жизнью и приказывали радоваться. Какой-тообман получился. Когда Ленин Николая заступил, другое обещали, обещали великуюРоссию, а какая великая, когда Богу молиться нельзя. Девушек я дичился, и в нихбес вступил, волосы поотрезали, кричат: мы на небо залезем, разгоним всехбогов. Страма, страма! Ваш староста меня и пригласил. Он так уважительно, таксердечно позвал. Я еще оттого пошел, что жалели высланных. Сильно-то боялись сними сходиться, а жалели. Это для Украины Вятка – ссылка, а вятских гнали кудаеще позадиристей, наши в Нарымский край попали, да и там, христовеньким, житьне дали. Только отстроятся – опять. Я в лагере одного земелю по говору узнал,его под пятьдесят восьмую за то, что там свой дом выстроенный поджег. Нувот... – Николай Иванович передохнул, поглядел на Веру, как бы сказав ей,что ничего, ничего, не волнуйся, мне эти воспоминания не во вред. –Во-от, – протянул он, – пригласил ваш староста. И мне оченьпонравилось. И стал ходить. Много ли я понимал, хотя по тем временам семилеткакак нынче институт, но в части души тогда многие заблудились. Тут хожу, слушаю:всякое дыхание славит Господа, как хорошо! Комара не убивать, к оружью неприкасаться.
– Уж теперь-то комара убьешь, – улыбнулась Вера.
– Глаза открылись – и фашиста бы убил. Разве Арсеня самупрекает, что за меня погибли отец и Гриша, это через него от них упрек. В томже Писании: «Нет большей любви, чем умереть за друга своя», от Иоанна, главапятнадцать, стих тринадцатый. И случай был. В конце сорок первого и началесорок второго по лагерям прошла вербовка на фронт. «Смыть кровью преступление»– так говорили. В армию к Рокоссовскому. Я хотя был без права переписки, нопонимал, что Гриша воюет. Про отца почему-то не думал, он мне сильно в годахказался... а теперь вот я его в два раза почти старше. Вот. Я к оперу:запишите. А оказалось, что политических и верующих, нас называли сектантами, незаписывали. Вот до чего дошло – уголовниками стали закрываться, а Богу всеравно не верили. Я прошусь, а опер издевается. «Сопри хоть чего-нибудь, –говорит, – будь человеком, сопри хоть рукавицы». У меня-то, конечно, давностащили, без рукавиц гоняли. А ничего: Богу помолюсь и как-то не обмораживался.
– А зачем он учил воровать? – спросила Вера. Онавпервые слушала Николая Ивановича, чтобы он рассказывал о заключении.
– Чтобы перевести в уголовники, а из них пойдешь, мол,раз так хочешь, на фронт. Разве я украду?
Николай Иванович поскреб ногтем какое-то пятнышко на столе,Вера вся напряглась.
– Как знать, может, и надо было, только он непременноделал мне в издевательство. Опять бы обманул. Когда понял, что меня никакимипарашами не унизить, никакой работой, просто бил. Господи, прости ему, конечно,теперь уж он неживой. Именно это он и выбивал, чтоб я осердился иливзбунтовался. Кричит: «Не верю, что можно за врагов молиться! Значит, ты, гадтакой, за Гитлера молишься? За Сталина, гад, молись!»
– Не надо, отец, не надо больше, не вспоминай. Степан,еще чашечку выпьешь? – спросила Вера.
– Прости меня, брат, – сказал Степан, вставая и впояс Николаю Ивановичу кланяясь. – Прости, брат во Христе, прости.
– И ты, Степан, прости. – Николай Иванович тожепоклонился. – А скажи, Степан, староста Марк Наумыч, он здесь похоронен?
– Нет, на Львовщине. Ему после войны, по инвалидности,разрешили уехать. Я стал было за себя хлопотать, но тут, тут... долгорассказывать, остался один. Так и живу. Хожу над усопшими Псалтырь читать.Здесь народ хороший. Я гляжу, шо я не лишний, мне то и в радость. А як занедужу– меня старушки вызволяют. То меду несут, то сметаны, то ще чи шо.
– Старухи у нас всех лучше, старухами вседержится, – сказал Николай Иванович. – Взорванную часовню мырасчищали, ревут, а камни таскают, тяжелей себя.
13
На неделе пожаловал высокий гость, председатель сельсоветаДомовитое. Уважительно поздоровался, представился, огляделся.
– Это вы молодцы, что дом сохранили. Снаружи вовсеплох, а изнутри красота. Когда Раиса Ивановна выстроилась рядом, я думал, этотдом на дрова пустит, а она как знала, для брата уберегла. Только надо, НиколайИванович, оформить отношения с сельсоветом. Вы пенсионеры, вам это легче позакону. Вы сейчас где прописаны?
– Были на ведомственной площади на заводской, нодумаем, к старости лучше здесь. – Это Вера успела вперед НиколаяИвановича. Ну, правильно, он так же бы объяснил.
Домовитов от чаю отказался, просил зайти в сельсовет спаспортами, вдруг, чего-то вспомнив, остановился:
– Только, Николай Иванович, этот дом придется вампокупать. У Раисы Ивановны нет права собственности на два дома. Этот мы числимза сельсоветом.
– Но вы сказали, что Рая хотела этот дом раскатать надрова.
– Раскатала бы – другой разговор. Но сейчас это недрова – жилая единица. Да вы не волнуйтесь, он подходит под все уценки исписания, он и будет по цене дров, рублей триста. Одворицы, как не членамсовхоза, не полагается, но сотки две-три берите, больше вам не обработать.
Вот такой был заход высокого гостя. Собственно, он был прави как раз хотел, чтоб все было оформлено по правилам. Но где триста рублейвзять?
– Эка беда, отец, – сказала Вера, – асмертные-то мои? Я на старости лет воспрянула, так пожалею ли последние?
Взяли они Верины деньги и пошли на другой день в сельсовет.Но вот какое известие ожидало их – Домовитов показал предписание: «ЧудиноваН.И. препроводить в Кировское райотделение МВД Вятской области».
С оформлением дома получалась оттяжка.
– Не езди, – советовала Вера. – Не езди, ивсе тут.
Она отлично знала, зачем вызывают. Николая Ивановича приплелик одному случаю – к выносу со склада олифы и краски. Собственно, с территорииможно было утащить не только олифу и краску, но и все хозяйство, ибо забор былтаков, что непонятно иногда было, где территория, а где остальное пространство.