или ругательство, если не смог удержать, допустил до этого, то хоть вослед себянакажи, кусни поганый язык. В прямом смысле. И так и отвадишь себя отпохабщины. Вдумайся: не то нас оскверняет, что в нас входит, а то, что от насисходит.
Геня сникал; сидел потерянно, он старался в эти дни изгнанияиз семьи не пить (да и где было взять?), сидел, потом обещал, что больше плохихслов произносить не будет.
В день отъезда он в одиночку сходил к отцу, а заранее несказал, что собирается, вернулся к обеду и отчитался тем, что целый уповод (онименно это употребил слово, ныне редкое, – уповод, в смысле полдня) онвоспитывал Арсеню.
– Яйца, конечно, курицу не учат, но, дядь Коль... этоже невозможно: мат на мате сидит и ножки свесил. Родной отец! Ёштвай корень! О!дядь Коль, прости. – И Геня показал, что кусает свой язык, и язык этот вдоказательство высунул, объяснив, что даже кусал его до крови. – ДядьКоль, но главному ты меня не научил. Вот я перестал ругаться... перестану, кэтому идет, действительно, пусть жизнь тяжелая, но мать-то при чем, за что еепо матушке? Ругаться перестану, курить тоже поднатужусь и брошу: во ртупротивно, зубы желтые, с утра кашель, – брошу! Но, дядя Коля, как, какотстать от питейного дела?
Николай Иванович поглядел внимательно:
– Это, Геня, тоже достижимо. Садись.
– Ты, дядь Коль, мелко не кроши, ты сразу главныйпараграф: как бросить? – Геня сел, однако рванулся было рукой в карман засигаретами, но отдернул ее и жестом показал – не буду! – Мелко не кроши,не заводи проповедь, на меня время не трать, сразу скажи: можно суметь не пить?
– Можно.
– Как?
– Только через веру в Бога.
– А по-другому?
– По-другому ни у кого не получилось, – ответилНиколай Иванович. – Если гипнозом отучают, то другого лишают, гипноз иначене может, он укрепляет в одном, а подавляет другое. А про ЛТП и про наркологиюты лучше меня знаешь.
– Но как в Бога поверить?
– В Бога все верят, но не все об этом знают. И бесы вБога верят, иначе бы нас не морочили.
– Но как не пить-то, дядя? – закричал Геня. –Как? Ведь подсасывает, ведь сорвусь, я же знаю, я же больной...
– Геня, ты уже на пути к излечению, раз понимаешь, чтобольной. Советовать я ничего не могу, но могу сказать из личной жизни.
– А ты пил? – вытаращился Геня.
– Да, и сильно.
– В лагере? В лагере пил?
– В лагере. Когда в войну и после много лесатребовалось, то у нас было послабление, строгости оставались, но издевательстваутихли, лагерь оценивался по кубометрам. А я, как грамотный, был при техноруке,при передаче леса с лесосек на Нижний склад. Там вольные, они иногда хуженашего питались, нам стали подбрасывать. Я и пристрастился менять пайку насамогон, и попивал. Молод был, думал – не затянет, да и откуда отраду брать?
– Отрады все же хотелось? – иезуитски спросил Геняи тут же ответил себе: – Ну да, живые ж люди. Ну и втянулся?
– Втянулся. Как-то дурел. Самогон был, конечно,сивушный, да еще иногда махоркой подбалтывали, чтоб сразу в башку. А молитвы –сам понимаешь, за то и брали, – читал. И посетило меня отчаяние на Новыйгод, думаю, ведь это что такое – и в тюрьме сижу, еще и гибну. Причем, Геня,вот был бы ты верующий, понял бы, тюрьма мне была не в укор, не в поношение,тут не моя вина, тюрьма меня с Богом не разлучала, а питье, это пойло поганое,разум мутило. И вот так взгорилось именно на Новый год...
– Что с горя и выпил, – предположительно продолжилГеня. – Я тоже полощу со всего – с горя, с радости: решаю перестать пить –и на радостях по этому поводу!..
Николай Иванович переждал.
– Нет, Геня, немного не так. Меня начальство в то времяза крест не тиранило, а охранники сами больше нашего боялись. Нам чего бояться?Нечего. А они в страхе. Да тем более шел поток изменников Родины. Какие ониизменники – вышли из плена и снова в плен. Восстаний боялись охранники и частозэкам потрафляли. Мало ли – сегодня с автоматом, завтра с лопатой. То есть мнетогда можно было хоть под пробку наливаться, а на меня напало такое томление,такая тьма объяла, что молюсь, молюсь – и не легче. Думаю, ведь человека отменя не остается, прямо реву, а не легче. На Новый год наши немного сгоношили,после отбоя зовут, суют. Я говорю: не могу и не буду. Они ржать: когда этобывало, чтоб зэк отказался выпить. «Не буду!» – я уперся. Ну, уперся и уперся,им больше осталось, насильно не лили. Но еще одно сказали: «Ты вот за Россиювсе убиваешься, Россию твою нехристи калечат, ты вот и выпей за Россию». –«Не буду!» – «Как, за Россию не выпьешь?» – «А России лучше, чтоб я за нее невыпил!» – вот как я ответил и вот как тебе скажу, ибо нехристи терзать еепродолжают. Или еще так себе говори: вот эта рюмка сгубит мою душу, эта рюмкакак яблоко, которое змий через Еву скормил Адаму. Не ел бы, греха бы не было.
Николай Иванович понурился. Геня молчал тоже. НиколайИванович поднял голову, тихо улыбнулся и протянул будто для себя:
– Во-о-от, дали год. Отсидел двенадцать месяцев, вышелдосрочно.
– Повтори, дядь, повтори, – оживился Геня, но самтут же ловко повторил, запомнил с одноразки. – А вообще, дядь, сейчас юмортолько в тюрьме и остался, так?
– Дальше, Геня, дослушай. Пример с яблоком тебя неспасет.
– Не спасет, – согласился Геня. – Мне ядуналей – выпью. Нинка грозится так-то сделать. А я иногда дохожу – жить неохота,то думаю, что еще ей и спасибо скажу. Иначе чего же я, какую наследственностьпередаю?
– Новый год прошел, я сколько-то потерпел и опятьсорвался, и опять мучился. Но молился. И вот наступило десятое сентября, я тожетогда молился, и особенно сильно от избавления от беса пьянства. И меня сталотошнить, прямо выворачивать, прямо чернотой исходил, думал, жилы на шее лопнут,а живот острой болью резало. Вытащило меня, выполоскало, в санчасть утащили,думали – отравление... Ну... Вот, Геня, осталось досказать маленечко. Я тогдасвятцы плохо знал, знал основные праздники, а когда вышел, святцы изучил иахнул от счастья, ведь это именно так и было, что святые мученики преподобныеВонифатий и Моисей Мурин меня спасли. Понимаешь, память Вонифатия падает напервое января, а Моисея Мурина – именно на десятое сентября. Именно ониохраняют от винного запоя. Так что, Геня, молись и веруй, что добьешьсятрезвения тела и мыслей.
– Хорошо, – вздохнул Геня. – Хорошо, да не намою натуру. А иначе как-нибудь нельзя?
– Нельзя. Если чего и достигают русские, только спомощью Бога, другого нет.
– Не-ет? – изумленно и возмущенно вскочилГеня. – Еще как есть-то! Ты посмотри этот телевизор, ты ж не смотришь, тыпосмотри, как без Бога обходятся! Смотри, как на любое кидаются. Эти же,попы-то, уже стали выступать, что ж нет результатов?
– Хорошее свершается медленно. А на плохое кидаютсяоттого, что оно грешных оправдывает в их грехах. А еще от лени. Хочется бытьздоровым, в любого жулика поверят. А здоровым зачем быть?
– Я уж до чего доходил, до белой горячки, – гнулсвое Геня. – Представляешь – такое виденье: птенцы, вроде как коршуньи,голые, когти железные, вцепляются в икры, волокут ко краю. Проснулся – на ногахраны. Вот, дядечка. А тебя можно попросить за меня молиться?
– Я это делаю, Геня, делаю. Да, видно, грешен сильно,видно, не доходчивы мои молитвы. Тут, Геня, все-таки надо за себя самомумолиться. А пуще того Бог труды любит, вера без дела мертва. Можно и свечкиставить, можно и молитвы читать, а успеху не будет. Свечки наши могут бытьсвятым противны, а молитвы от уст лживых коротки.
– Почему лживых?
– Сейчас ты молитву читаешь, а через полчаса этим жеязыком лжешь.
– Ох, дядя Коля, все бы сидел бы да слушал бы тебя, аехать надо.
Геня встал. Из кухни вышла Вера. Оказывается, она тихонькотам сидела.
– Возьми-ко ты, Геннадий да ты Арсентьевич, –сказала она, давая Гене завернутую в тряпочку просфорку. – С утра еще доеды, и с молитвою. Понемногу. А днем, как потянет на выпивку, подумай: хорошоли божий хлебец питьем осквернять? Еще и это поможет.
– Дай Бог! – воскликнул Геня и, может быть,впервые в жизни перекрестился. – Я, тетка Вера, – он уже и Верузаписал в тетки, – я тебя вот о чем только попрошу: дай мне молитву отзлой жены, то есть как от нее оборониться. Чтоб характером была как ты.Условие!
– Есть икона «Умягчение злых сердец», есть, –ответила Вера задумчиво. – Только ведь зло не от добра рождается, от зла.Злая жена посылается в наказание за грехи, вот и подумай, почему у тебя такаяНина, как ты описываешь.
– Ну, – воодушевленно закричал Геня, пропускаяВерины слова меж ушей, – как в больнице побывал. Как в больнице! Язык весьискусанный, пить не хочу, и не тянет, явлюсь домой к ночи – и ей: «Ты передсном молилась, Дездемона?» Дядя Коля, я нашу чудиновскую породу продолжу! Я,дядь, камень.
– Подожди хвалиться, – урезонил НиколайИванович, – дай хоть петухи попоют. Тогда и увидим, камень ты или трость,ветром колеблемая.
Но Геня не понял евангельских аналогий и отбыл, совершенноуверенный в своем исцелении, в своей новой жизни.
14
Двух недель не прошло – явился Геня. Тихий, виноватый, ясно,что с похмелья. Молча посидел, повздыхал.
– Нет, дядя Николай, плюнь на меня, не возись, не берив голову и не молись за меня. Пусть! Я знаю, зачем я буду жить, я буду жить дляпримера, как не надо жить. На мне будут учить, начиная с пионеров: «Вот, дети,что вышло из безвольного дяди». Меня, дядя, завгар в слесаря окончательноперевел. Это он специально, он еще тот жук, он к Нинке клинья бьет. Она же унего была, я же видел, что они не первый раз беседуют. От жук! Говорит: насамое лучшее место перевожу. Самое пьяное, а не самое лучшее. Лучшее! Все же комне в очередь, все же знают: Геня что сделает, туда сто лет не надозаглядывать. И денег не беру. Значит, что? Значит, вывод ясен: Гене посудину. АГеня еще до того не одичал, чтобы один пить, так? И что? И вот я перед вами.
– Чаю попей с дороги, – позвала Вера.
– Нет, к отцу пойду. Вы люди святые, с вами тяжело, привас мне стыдно не то что чай пить – сидеть вот тут, на этом стуле, и то стыдно.