С отцом легче. Дров ему тем более надо подрубить. И вам, если что, любоесделаю. Не осуждайте!
Они и не осуждали. В Святополье было кому Геню осуждать –тетке Рае. Она его крепко, по ее выражению, перепаратила, в первый день неотпустила в Разумы, истопила для Гени баню, дала после бани из своих рук стопятьдесят, а уже утром, наложив в сумку для брата печенюшек, говядины ибаранины, утром послала сама.
Вернулся Геня через три дня. Веселый. Объявил, что с отцом уних все было тип-топ. Так и сказал. Что пели лагерные песни. Что некоторыеАрсеня до конца не знает и велел спросить у брата.
– Вот эта, например: «Докурю я, чтоб губыобжечь», – не знаешь?
– Нет, – отвечал Николай Иванович. Он растиралноги мездрой с овчины, средство давнишнее, народное, от онемения.
– Тогда эту: «Да, это был воскресный день, но мусора неотдыхают».
– Нет, Геня. Как-то не приставало.
– Вот именно – не приставало. Я и говорю: чего тебесвятым-то не быть, ничего не пристает, – вывел Геня. – А эту какпродолжить? «Пьем за то, чтоб не осталось больше тюрем, чтоб не осталось поРоссии лагерей».
– Эту я слышал.
Геня взвинченно балабонил, рассказывал, как Арсеня насмешилего тем, что снова стал смотреть телевизор, слушать радио.
– Знаешь, как он начальников распределяет? Не подолжности, а по фамилии. Говорит: «Вот мужик-то, который Громыкой работает, онничего». А кукурузу уже забыл, при ком сажали, говорит, что при Брежневе. Япоправляю: при Хрущеве. А батя: «А, – говорит, – все одно при них. НаМалой земле, – говорит, – сажали».
Геня сам вытопил баню, сводил потихоньку Николая Ивановича.А еще до бани натаскал старикам полные сени дров, чтоб брать было ближе.
На вечерней молитве стоял молча сзади.
Утром Геня уехал.
15
А Николая Ивановича вовсе всего разломало. Еще держалсяФилиппов пост, еще перед Рождеством шебаршился по хозяйству, а с Крещенья слег.
– Совсем ты, отец, заумирал, – упрекала его Вера.Она старалась как-то оттянуть его от, казалось ей, плохих мыслей о смерти,старалась разговорить Николая Ивановича, но тот, похоже было на то, собралсяумирать всерьез. Лежал, перебирал край одеяла, будто четки, и глядел в потолок.Рая прибегала каждую свободную минуту, старалась хоть чем-то накормить. Нонаступил Великий пост, и Николай Иванович на дух не подпускал ничего нимясного, ни молочного. Вера тайком плакала. Ночью подходила к НиколаюИвановичу, склонялась, слушала дыхание. Он открывал глаза, шептал:
– Спи, спи, Веруша, спи, хорошо мне.
Какой там хорошо, она же видела его недомогание. А раз исильно испугалась за его голову. Ночью он через силу встал и потащился квыходу, и в избе заблудился, спутал окно с дверью. Она проснулась, когдазагремел и разбился горшок с геранью. Подскочила, подхватила, повела обратно, аон шептал:
– Дверь-то, дверь зачем заставили?
Еще однажды попросил:
– Степана, Степана приведи, пусть надо мной почитает.
Ох, тут уж Вера чуть не взвыла – разве забыл он, что Степанна Сретенье уехал, приходил на прощание посидеть, что они долго говорили?Значит, забыл, значит, разум мешается?
Попросил поставить образок святителя Николая Чудотворцаперед глазами и перенести к нему лампадку. Ночью Вера со страхом видела наголубой подушке темное лицо Николая Ивановича, а страшней того было, когда оноткрывал светящиеся глаза. В глазах горели голубые искорки лампады. Иногдаговорил что-то непонятное, иногда разбирала Вера две-три внятные фразы.Запомнила:
– Как ни живи, а Страшный суд все ближе и ближе.
– Молитвы недоходчивы, свечи зря ставил, зане зелогрешен аз.
– Ногами, ногами молиться, ногами ходить, ноги отняты,нет прощения.
Иногда же какое-то время говорил связно. Рассказалпоразившее его видение:
– Видел Николая Чудотворца на коне. Сурово глядит.Ногу, говорит, тебе одну отдерну. И коня от часовни повернул, и прямо по сверхуреки на коне отъехал. Надо, надо часовню восстановить.
Рая допрашивала брата: где именно, кроме ног, болит?
– Нигде не болит, – шептал он, – и ноги неболят, везде слабость. Сердце... то совсем будто без него, то всю грудьзаполнит и распирает.
Рая и смелеющая рядом с ней Вера постоянно тормошили НиколаяИвановича. Поднимали, меняли рубаху, обтирали влажным полотенцем, он несопротивлялся, только шептал:
– До смерти скоро замучаете. Какие вы, право, развеплохо умирать? Умирать хорошо, плохо жить во грехах. Хужей того другим тяжестьдоставлять.
Однажды, уже совсем весной, слышно было, как течет с крыши,Николай Иванович сам подозвал Веру. Она тут и сидела, дремала в ногах.
– Веруша, я вот чего вспомнил. Ты в святцы Степаназаписала о здравии?
– Конечно.
– Еще монгола запиши, имя не знаю, запиши слово«монгол», запиши. Я объясню сейчас. Подними немного.
Вера подоткнула ему под спину запасную подушку.
– Вот, хорошо. Ты вечером чем меня поила?
– Чаем со зверобоем.
– А-а. От него я, наверное, и вспомнил. В лагере сомной были два монгола, ихние священники, ламы. Старый и помоложе. Старый хорошопо-русски знал, а молодой хуже. Ламы. Тоже над ними издевались. Молиться недавали, в общем, как и мне, как и баптистам, но они изо всех были самыетерпеливые. Я с ними сошелся. Старый мне доверился, просил помочь молодомубежать. А куда побежишь? Он говорит: надо, вера угаснет, если он и его ученикее не продолжат. Просил научить русским молитвам. Молодой с моих слов «Отченаш» и «Богородицу» затвердил. Я тоже ихний «Отче наш» заучил: «Ом мани падмехум...» И вот этот парень бежал. Его не хватились дня три, потому что старикглаза им отвел, себя за него выдавал, а старого вроде того что по санчастичислили. Потом старика этого долго мордасили, на комаров привязывали, это ведьлето, тундра, прости им, Господи, но он выжил. И вот прошло почти два года, иему, этому монголу, этому ламе, кто-то сообщил, что молодой бежал через всю страну,всю Сибирь полтора года и в Монголию через границу вернулся. И тогда стариквесь свой порошок можжевельника, у них можжевельника веточки вроде нашихсвечек, они сушили и терли можжевельник, он весь этот можжевельник поджег,долго молился лицом на восток, к родине, значит, потом меня поцеловал, сказал,что Иисус Христос – лучший брат Будды, и умер. Так что ты одного монгола напишиоб упокоении, другого – о здравии. – Николай Иванович передохнул. –Вот все думаю: шел полтора года, никто не выдал. Да как же это можно русскихлюдей скотинить? Мы всех спасаем, себя вот только забыли... Дай попить.
Вера подала.
– У них вера красивая, у них земля как мать святая, имнельзя ее пахать, а наши им насильно трактора вдвигали. Только у них смерть непо-нашему. Мы умираем раз и ждем всеобщего Воскресения, а они перевоплощаются.Хорошо жил – в следующий раз, в следующей жизни будешь поближе к Будде. Плохожил – будешь собакой или еще кем. Этот старик, конечно, на ихних небесах...хотя нет, почему, он снова живет. Никого не пиши в упокой, пиши обоих оздравии.
– Запишу.
– Еще запиши, кого Рая скажет. Рая, надиктуй.Рая, – позвал он.
– Придет, придет скоро Рая. Утро скоро, – сказалаВера.
– Еще запиши Хасида Мухамаддеева, – попросилНиколай Иванович. – Тоже пострадал, вместе сидели. У них тоже с нашимпохоже, чего нам делить? И он про Магомета говорил, что Иисус – брат его. Ещезапиши в поминание всех ненавидящих и обижающих, Шлемкина запиши и иже с ним,еже попусти их Господь пытать веру христианскую.
И замолчал. Вера задремала, но снова очнулась от шелестящегочеткого шепота Николая Ивановича:
– На могилку мне земельки принеси с Великой, принеси,не забудь.
Вера тихо плакала.
16
А по первой траве, по первой зелени в Святопольезаявилась... Катя Липатникова. С внучкой. Ну уж и внучка у нее была. Как еебабушка, пока еще не громогласная, но до того бойка, что все диву давались. ЭтаНастя детей Ольги Сергеевны стала немедленно укорять, что они взяли городскиегостинцы и стали есть.
– Мне же сказали спасибо, – защищалась Аня.
– Спасибо сказали, а «Отче наш» не прочитали. А вот иАдам погиб отчего? Оттого, что яблоко взял от Евы, а «Отче наш» перед едой непрочитал. Вот! И был низвергнут.
– Слушай, слушай! – гремела КатяЛипатникова. – Слушай мою внучку, моя выучка! А про Адама и яблоко это онасама. Сама! Еще сама тоже одному гостю у нас сказала тоже крепко. Он наелся,откинулся, брюхо гладит, ну, говорит, душу отвел. Настенька ему тут же: «Этоплохо, дяденька, что вы душу отвели, нельзя душу отводить». Иваныч, вставай.Настя, вели ему встать. Иваныч, скоро Великорецкая.
– Уж не ходок я. Ты поведешь.
– Да как это можно! – закричала Катя. – Какэто может быть, чтоб баба повела. Нет, парень, шалишь! Вставай, Ты, парень,обязан Шлемкина пережить. Он от больших трудов на курорт уехал, силы копит. Итебе пора. Вон твой курорт – завалинка. Для начала.
– Дедушка, – настойчиво звала Настенька, –идем на солнышко, там чего-то увидишь, того не бойся, я с тобой.
И ведь выполз на завалинку Николай Иванович. А Настенькапридумала вот какую штуку: она заранее нарисовала огромные следы у ворот, всеготри, и сказала, что тут утром прошел человек в обуви тысячного размера.
– Ты что, не веришь, дедушка?
– Верю, – сказал Николай Иванович. – Воттакой-то человек до Великой быстро дошагает.
– В этом году и я пойду, – заявила Настенька.
– А как родители?
– Они бабушку боятся.
– Бабушку твою не только родители боятся, ее любыеначальники боятся.
– Бабушка никого не боится, она только Бога боится. Именя так учит, – сказала Настя, глядя вопросительно.
– Правильно говорит.
– А папа возьмет да и выпорет ремнем. Когда безбабушки. Он ремень у кровати повесил.
– Родителей надо уважать.
– Ого, уважать! За то, что ремнем?
Этот педагогический вопрос остался без ответа. Подошел братАрсеня. Сапоги его по голенища были в глине. Поздоровался, и будто не былодолгой зимы, будто только вчера виделись, сразу заговорил: