социальной справедливости, просто с похмелья нету сил. Так и пусть бастуют,думает опытный начальник, пусть до обеда бастуют, там похмелятся и пустьвламывают во вторую смену, можно и ночную прихватить, чего с ними чикаться?Особенно выгодны были русские пьяницы, у них одна из национальных черт былачерта стыдливости за свои проступки. Им стыдно за вчерашнее, стыдно, что неудержался, пропил аванс, вот и стыдись дальше, иди на любую работу, соглашайсяна любые расценки, иди с радиацией работай, можно и молоко за вредность невыдавать, и без молока хорош. Можно презирать, можно в боевом листкекарикатурно изобразить, это особенно проверяющим комиссиям нравится, называетсяпунктом борьбы за трудовую дисциплину. Для начальников пьяницы – большаядрагоценность, на них списывают все понедельники и дни зарплат, все дни посленепрекращающихся в стране праздников – вали все на них! Ох как напугал многихслух о сухом законе! И напугал именно начальников, а не пьяниц, пьяница –человек больной, разве больному не хочется излечения? Нет, не ввели сухогозакона, и этот, полусухой, тоже испохабили, и начальники на своих активахрадостно говорили, что и Горбачев признал ошибочность гонения на пьянство, итак выводили, что Горбачев чуть ли не рад спаиванию людей, которые еще кромевсего и избиратели...
Кончились незнакомые, вроде как сжавшиеся поля, пошел лес,тоже незнакомый. Тот лес детства и юности был сосновый, пихтовый, этот – большеольха да осина. Кончился асфальт, жестяной указатель на Святополье былпродырявлен, видно, охотники баловались. Никто в автобусе не узнавал НиколаяИвановича, и он никого. Вышел, матушка моя, батюшка мой, – вот она,колокольня, одна и осталась, обезгласела, запаршивела, но стоит среди Святополья.Нет, уже не посреди, Святополье сдвинулось в сторону эрпэгэтэ, дома тамсероцементные, там центральная усадьба, а Святополье как было, так и стояло набугре, близ кладбища. И изба их стояла, даже баня на задворках.
Пришагал Николай Иванович к дому – закрыто. Сел духперевести, бежит Рая. Родина ты милая, пятьдесят лет братик сестричку не видел,пятьдесят лет... Обнялись они, Рая уливается, Николай Иванович успокаивает, акакими словами, что говорили – и не высказать. Рая просила жить у нее, ноНиколай Иванович запросился в родительскую старенькую избу, которую Рая держалаза летнюю, а сносить не хотела. И говорила, и говорила! И чего ж это милыйбратик писал так редко, и кто эта Вера, от которой приветы передает? И чего еене привез, и сколь долго не было, это ведь какие веки, это ведь они своихродителей вдвое старше, а в колхозе ничего, жить можно, ведь не умерла же, хотьраньше и серпом косили, а с хлебом были, а сейчас на тракторах ездят, а хлебедим не свой, тяжелый, а Арсеня пьет, сильно пьет, поговори с ним, Коленька,старшего послушает, Алешу не слушал, да уж чего перед своим скрывать, вдвоем иполоскали, а уж про Алешу сказать, хоть и грешно сказать, но хорошо, чтоотмучился, и сам отмучился, и жена его Анна отмучилась, она тоже, наверно,скоро сунется, ведь жили они в доме престарелых в Кирово-Чепецке, легко ли, дане пожилось, Алеша стал заговариваться, стали оформлять в Мурыгино, в дурдом,так уж вернулись сюда, здесь, как участнику войны, дали комнату в бараке, там илежит, там и умер, могилу завтра с утра парни выкопают, над ним сейчас старичокПсалтырь читает, он всегда читает, и берет недорого...
3
Николай Иванович как вошел в избу нагнувшись, так и стоялссутулясь, низенек оказался потолок. Вот печь, на которой он родился, вотлавка, на которой сидели они, и тут вдруг резко прозвучала в памяти слухарекрутская частушка, а ведь Николай Иванович вроде и знать не знал ее, как жеона в нем сохранилась? «Собрана моя котомочка, на лавочке лежит, неохота, дапридется на чужой сторонке жить».
– На кладбище сегодня сходим? – спросила Рая, нотут же решила, что лучше уж завтра, заодно с похоронами. И баню завтра.
И снова все говорила и говорила. На трех работах работает,вся выскалась, а как, парень, иначе, ведь дети нынче дорогие, а и их какосуждать, трое у нее, все семейные, всем помогает, а у Алеши был один, да итот, миленький, утонул в Каме, в Брежневе, не говорят ничего, но по всему видно– по пьянке утонул, выпивал больно, приедет когда в Святополье, так дня от ночине отличает, инструктор по какому-то спорту ли, туризму ли, они не больно-тообъясняют, у молодежи нынче язык отнялся, осталось только у них половинамычанье, половина мат, вот и пойми. Да еще на мотоциклах паляют, только ислышишь: тот башку сломал, этот ребро, а им – что дико, то и потешно. А устаршенького у нее – девочка с диабетом, и дети-то нынче все задохленькие,дышать им нечем, и едят сплошную химию, как тут будешь здоровым, да еще атомэтот лешачий кому-то снадобился, надо им, так сделайте себе в кабинете да ирадуйтесь, нет, они вначале на колхозниках испытают, а чего колхозники,колхозники не рабочие, все вынесут, у них ума на забастовку не хватит, да искотину надо кормить...
– Ой, заговорила я тебя, – спохватывалась Рая, асама прямо летала по избе, чего-то расставляя и поправляя.
Вошли в переднюю. Божничка как стояла тогда, так и стояла.Иконочки Спасителя, Казанской Божьей Матери, Николая Чудотворца тоже были тесамые, их, семейные, еще дореволюционные. Простенькие, напечатанные на бумаге инаклеенные на дощечки. Цветы из стружки, к радости Николая Ивановича, былисвежими, видно было, положены на божничку недавно.
– К Пасхе убирала, – сказала Рая. – ЖенаАрсени всегда к Пасхе приносит. А Арсеня наш чего-то совсем задурил, вСвятополье не живет, сидит в Разумах, там один дом всего и остался, как раз егодом. Задурил совсем не по-путному, из детей, их у него пятеро, никого непризнает, ты поговори с ним.
– Надо будет мне потом все имена записать всех детей,чтоб о здравии поминать.
– Да я так-то пишу, передаю со старухами, самой-токогда, так и живу, грешница, в церкви не бываю. – И, раз уж коснулись этойтемы, спросила: – Тебя-то как, все карают?
– Ничего, живой.
– А вот как, скажи, Коля, тебя на десять лет увозили, асколь долго сидел, как?
– Два раза добавляли. За что? Видно, понравился. Тамведь просто. Я старый был зэк, матерый, меня они не стеснялись, при мне разобсуждали: киномеханика надо было выпускать, срок домотал. А как безкиномеханика? Один другому и говорит: «Да ничего, это устроим», – иустроили. Приметили парня на воле, да могли и любого, втравили в драку, сунулипятерку, и иди в зону, крути кино, фильмы-то те же самые. У нас любого икаждого могут посадить, и никому ничего не докажешь.
Рая вздохнула, согласно покивав.
– Поешь с дороги.
– Нет, Рая, давай вначале к Алеше.
Они пошли, оставив избу незакрытой.
– Нюра Алешину хозяйку зовут, Нюра. Еще там Люба, ты еедолжен помнить, дяди Ксенофонта дочь. Предсельсовета была, потом увезли навосстановление Ленинграда, так и всю жизнь там, тоже уже безмужняя.
Они пошли напрямик, по глухому проулку, около поваленногозабора, поваленного не до конца, сквозь него били фонтаны цветов, оплетали ихголубые плети мышиного гороха, горели фонарики клеверных головок, белыеколокольцы вьюнка тихо качались, выстреливала вверх тимофеевка, а сзадинапирала плотная кроваво-мрачная стена репейника. На местах домов, если онирушились сами, от старости, росли лопухи и крапива, а на месте пожарищ полыхаллилово-малиновый иван-чай.
– Все ли узнаешь-то? – спросила Рая.
– А как и не уезжал.
Рая остановилась, оглянулась.
– Вот уж именно, как и не уезжал.
– А жизнь-то, Раечка, и прошла. – Николай Ивановичтоже остановился. – Прошла, – повторил он о своей жизни как очужой, – прошла жизнь и кончилась, одна душа жива, слава Богу, однимСвятым Духом живы, Раечка. А уж где Бог привел быть, в тюрьме ли, в колхозели, – Его воля.
– Его, – откликнулась Рая.
Видно было отчетливую на закате колокольню, деревья,выросшие на ней. На месте остальной церкви стоял железобетонный стеклянныймагазин. За ним зеленело, темнело кладбище.
Жена Алексея, теперь уже вдова Нюра, так, наверное, и непоняла, что Николай – младший брат ее мужа.
– Есть же брат-от, – бестолково повторялаона, – Арсенька-то есть ведь? Есть. И Григорий убитый.
Николай Иванович сжал Рае локоть, чтоб она больше необъясняла, и пошел ко гробу. Все было снаряжено по-хорошему, даже венчик, пустьпожелтевший и старенький, покрывал лоб. В углу стоял образочек соловецкихугодников Зосимы и Савватия. Старичок сидя, сливая слово в слово, тягучимодинаковым голосом читал Псалтырь. Николай Иванович встал в изножье гроба,читая отходные молитвы и вспоминая почему-то свой почерк, которым в памятку обупокоении вписал брата Алексея.
Старичок прервал чтение, встал, и они похристосовались.
– Иди отдохни, – сказал Николай Иванович, – япочитаю. Иди, тебя Рая покормит.
– Пойдем, дядя Степан, – сказала Рая.
Старичок ушел. Николай Иванович посмотрел на братапристально, но никак не мог признать в нем брата Алешу. Алеша был старше на тригода, а в парнях эта разница огромна. Мало они общались. Разные были. Алеша –парень лихой, а Николай тихий, да вдобавок перед войной связался он ссектантами, которые как раз и внушили ему мысль о грешности держания оружия вруках. Но и как было не возникнуть тогда сектантам, когда церкви порушили,когда священников посажали, оставили только «красных» попов, «обновленцев»,когда все запрещалось, шло по-собачьи, через пень-колоду, своей смертью и торедко умирали, умирали не дома, с людьми – что хотели, то и делали, сказатьничего было нельзя. Это теперь прорвало, но прорвало в другой край, такподносится, будто и не жили люди, будто было повальное доносительство,поголовная трусость, нет, не было этого. Уж где-где, может, где в городах, а вдеревне все знали друг друга, знали вкруговую, кто чего стоит, своих невыдавали, а в деревне все свои да наши. Уж какая трусость, чего напраслину нанарод говорить, когда в полный голос ругали власти, осуждали гонения нацерковь, разве не тогда Николай Иванович слышал выражения: «Серп и молот – смерть