Шофер поднес звякающую сумку.
– Значит, вы вчера с одной тони сто килограммовзатянули, а мы, значит, завтра со ста тоней один килограмм? О! – еще разизумился Толя Петрович, принимая на себя командование поминками. – Ядумал, тут будет напиток «КВН», а тут самое то. Становись шесть чекушек в пятьрядов!
– "КВН", – объяснила Рая НиколаюИвановичу, – это называют самогонку – «коньяк, выгнанный ночью», или ещеговорят «из-под Дунькиной сосны», или «три звезды Марии Демченко», всяко этуразорву обзывают.
Появилось и домашнее бесхмельное поминальное пиво. ЕгоНиколай Иванович чуточку пригубил, самую чуточку. И отрочеством повеяло,запахом хлебным и влажным от русской печи, почему-то дождливым осенним вечером,когда маленького Коленьку, еще не было Арсеньки и Раи, сажали на лавку кподоконнику и велели чайной ложечкой вычерпывать из длинного корытца под рамойводу. То же было и весной, когда таяло.
К пирогу в соседи напросились из корзины и ватрушки, а кпиву и квас. Мужики распоминались, разговорились, раскурились, и комары им ужестали не в помеху, а за компанию.
Рая и Николай Иванович ходили по кладбищу. Фамилии все былизнакомые: Русских, Разумовы, Смышляевы, Чудиновы, Чудиновских, Чудовы, азнакомых на фотографиях не было, никого не узнавал Николай Иванович, словно изэмиграции вернулся.
– Все свои да наши, все по родне, – у каждой почтимогилки Рая объясняла, кто какой смертью умер. – Прямо беда, почти никогоот старости, вот только нашего Алешу сегодня добавили земле, ему завосемьдесят, а смотри, какая все молодежь. Ох, вот ведь Паша-то, без меняхоронили, я в больнице лежала, он молодой, горячий, на танцах задрался из-задевчонки, его забирать, ну, он и с милицией сцепился, его увезли, там всегоизмесили, вернулся, и месяцу не жил. А вот Володя Сысолятин, ох, ведь тожеиз-за девчонки. Он женат был, жена с первым ходила, так уж и с последним, чегоэто я говорю: с первым, жена беременная ходила, а тут на уборку студенток послали.Он парень видный, его одна и захомутала, сплелись. А в деревне как же неузнают, узнали. Жена в истерику, кричать: «Утоплюсь, утоплюсь!» – и убежала. Аон и в самом деле подумал, что утопится, пошел и повесился. А она к родителямубежала. Ох, Володя, Володя!
Их нашел Толя Петрович, он был с посудинкой, повел их намогилу своего отца – двоюродного брата Раи и Николая Ивановича по линии отца,на могилу Петра Тимофеевича.
– Дядь Коль, батя у меня был – мужик первеющий! Говорокбыл еще тот. Я иногда могу выразиться, а он так говорил – мог любую работуостановить, никакой забастовки не надо. Рассказывал раз, как от медведя бежал,говорит: залез на елку на два метра выше верхушки... – Толя Петрович выпилв одиночку, сплеснул немного на землю (они стояли в оградке). – Батя ты,батя! Оградку покрашу. Теть Рай, ты ж, как ты выражаешься, вместе с батей былав колхозной борозде, ты ж знаешь, какой он говорок был, да? Дядь Коль, о-о!
5
Рая заторопила всех... на поминки. А Николай Иванович понаивности думал, что поминки уже прошли, – нет, только начинались. В домеРаи. Там хлопотали: Ольга Сергеевна, жена Гени Нина, Люба Селифонтовна, ещепока незнакомые женщины, тоже родственницы, и, особенно вызывающая общийинтерес, невеста Вити, девушка Оля. То, что он с ней дружит, знали давно, новот именно сегодня она, так сказать, была, благодаря поминкам, легализована,она чувствовала внимание, вся раскраснелась, все у нее выходило ловко, быстро,потихоньку она начинала смелеть и даже разочек на Витю прикрикнула, когда оннеправильно, по ее мнению, поставил в торце стола стулья, а не табуретки. Этоприкрикивание было очень одобрено молодыми женщинами, очень осуждено старыми иочень сочувственно по отношению к Вите было воспринято мужчинами без различия ввозрасте. Но разобравшись, моя перед застольем руки, перекуривая, мужчинырешили, что стол этим торцом обращен к порогу, что в дверь ходят туда и сюда,что табуретки занимают меньше места, не мешают входу и выходу, что стулья бымешали, так что Оля права, а Витя – молодец, выбрал девушку сообразительную,так что пусть скорей женится, а то упустит.
– Вторым заходом! – пошутил Толя Петрович. –Первым дядю Алексея помянем, вторым тебя под арест.
– Сегодня нет, – отговорился Витя, – сегодняеще косить.
– Как косить? – изумился Николай Иванович. –Да вы, Рая говорила, чуть не всю ночь косили, потом такую могилищу выкопали, иопять косить? А еще бредень тянули.
– Комаров ночью нет, косить легче, – объяснил забратенников Толя Петрович.
Из избы позвали. В избе были раскрыты окна, но от мухзавешены марлей. И дверь распахнули, чтоб был сквозняк. Немного протягиваловетерком, марля шевелилась, от ее белизны было как-то особенно светло. На белыескатерти женщины все носили и носили кушанья. Уж некуда было ставить. Уже итарелку и рюмочку, налитую, по обычаю, поминаемому, со стола переставили – всеравно никто не смотрит – на телевизор, уже хлебницы, разобрав нарезанный хлеб,отставили на подоконники, а тарелки все прибывали. Николай Иванович дажепожалел, что на кладбище съел изрядный кусок рыбника, тут были такие кушанья,которые он и помнить даже забыл: был овсяный, поливаемый холодной сметанойкисель, была кутья с изюмом и черносливом, снова был пирог с рыбой Гени и Вити,была окрошка с таким ядреным квасом, с таким продирающим молодым хреном, чтослезы выступали, были и блины, которые явились позднее, были и грибы, и ягоды,была и селедка, Верой добытая, и колбаса была, словом, как выразился ТоляПетрович: «Пережили голод, переживем изобилие».
Но вначале надо было что-то сказать. Все смотрели на НиколаяИвановича. И он знал, что именно ему надо сказать. Когда хоронил своихстарушек, собирался на поминки стариковским в пять-шесть человек кружком –какие там были речи, там молитвы были. И здесь хотелось, и надо было прочесть имолитву, но не только. Николай Иванович встал, перекрестился на передний пустойугол (Рая виновато ссутулилась) и прочел «Отче наш».
– Брат мой Алексей, прости меня, если можешь, простименя, – сказал Николай Иванович. Эти слова он давно хотел сказать, сказатьбрату, живому сказать, повиниться, но вот как вышло. А дальше уже всеговорилось само, вот уж истинно – никогда не надо думать, что говорить, самоскажется: – Алеша, хоть и винюсь я, а разве я виноватый; разве своя воля была,жили не по желанию, а по необходимости, кого куда занесло, чего уж теперь, аБог не оставил, главное счастье дал – в своей земельке упокоиться, это ведьтеперь редкость, всех с места сорвало, вот и мне край подходит, хоть и грешнозагадывать, вот и мне дай, Господи, здесь упокоиться...
Но не дано было договорить Николаю Ивановичу. Именно на этихсловах раздался вскрик:
– Нет! Тут ты не жилец!
– Арсений! – вскинулась Рая.
– Дядька Арсений, чего ж ты на кладбище не был? Чего жты под руку? – Это Толя Петрович сказал и уже вскочил, уже наливал рюмкуАрсению...
Арсений же, черный и небритый, и видно, что возбужденный,пробирался вперед.
– Чего это не по-русски? – спросил онсердито. – Где Алешкино место? Я это место займу, я свою очередь непропущу, тут мы без приезжих, без залетных обходимся. Сядьте, дорогой товарищ,мы видывали представителей общественности, сядьте.
Николай Иванович сел. Нюра, очнувшись, тискала Арсеню сзадиза рубаху, стараясь его посадить.
– Нюра, сиди! Сиди! Рай, молчи, – говорил Арсенягромко, принимая у племянника рюмку. – Самозванцев нам не надо, бригадиромбуду я. Так! Поминки объявляю открытыми. А для меня не поминки, я Алешку вгробу не видел и больше не увижу, для меня Алешка живой, так, Нюра? А?Севастополь горит? Горит! Да! Как там... – Он набычился, потом воспрянул:– Готовился я, готовился сказать фразу... Вот! У старого старина... Нет, как-тоне так, плевать!
– Рука ж отсохнет! – Это Толя Петрович. –Арсень! – Это Рая.
– Тих-ха! Вот: у старинушки старина, в общем, было трисына, так? Старший умный был детина, это Гришка, умней всех, долго не жил, навсю эту срамотищу не глядел... старший умный был детина, средний был и так исяк, это Алешка, младший вовсе был дурак – это я! Четвертого брата в сказкенет! Нету Коли ни в сказке, ни в семье. Коля к нам ловко подтасовался! Кто-тоза него погиб, кто-то в тюрьме посидел, я ведь, Коля, за воровство сидел, мукиукрал, так эта тюрьма почетная, а баптисты разные хоть и не воровали, да небольно-то их дождешься семью кормить да на фронт идти.
– Выпейте за моего мужа, – тихо сказала Нюра.
Арсеня выхлебал рюмку и хлопнулся молча сидеть.
Выпили молча и остальные.
– Он на каком фронте воевал? – громко спросила,видно, глухая старуха.
Соседка так же громко ответила ей:
– Ты чего – военкомат? Или красный следопыт? На какомнадо, на том и воевал. Документы есть.
– Я к тому, – не смутясь отвечала глухая, –что я и знать не знала, что Алексей Иванович такой боевой, вот бы про моегоспросить. Мой-то за Польшу погиб, может, виделись?
Молодежь, сидящая в другом конце стола, успешно боролась с«разорвой», уже невеста Оля, забирающая все больше прав на Витю, тыкала,проходя вдоль стола, своего жениха в спину. Тычки эти нравились ему, ончувствовал, что и его не обойдет супружеская игра в строгости жены и хитростимужа. Все еще впереди: не только в спину, но и в бок будет тыкать, когда будутрядом сидеть, и ноги все обступает, вон Нина у Гени, это ж заметно. Нинавообще, как нынешние жены, и не подумала вскочить из-за стола, когда забежавшаяв избу девчонка сообщила, что Нинин ребенок шлепнулся в грязь у колодца.Толкнула мужа, тот пошел к колодцу.
Затрещал мотоцикл, приехали еще гости – племянница Алексея смужем и детьми. Привезли увеличенную фотографию Алексея, поставили нателевизор. На фотографии он был молодой, красивый, и все решили, что именно сэтой фотографии надо потом сделать фотографию для памятника.
Арсеня больше не выступал.
6
Уж чего-чего, а топить баню Николай Иванович Рае непозволил, да и топить было не в пример со старым легко – вода качалась насосом,дрова прямо в предбаннике. Тихо, без треска горели березовые поленья, желт