ые,похожие на солнечные, пятна бегали по коричневой стене.
Николай Иванович сидел у порога, около детской ванны,налитой холодной водой, и чувствовал свежесть от воды. В нем, как всегда,постоянно, внешне безмолвно, свершалась молитва: «Господи Иисусе Христе, СынеБожий, помилуй мя, грешнаго». Эту молитву он читал всю жизнь. В ней былоспасение от всех жизненных расстройств, приучился он к ней в тюрьме, ибо тамбыло невозможно молиться явно, только про себя. А молитва, чтобы выжить,требовалась постоянная. Бог послал Николаю Ивановичу наставника, старца,бывшего священника, тоже вятича, отца Геннадия. Посаженный при тогдашнеммитрополите Сергии, отец Геннадий рассказал о сути своего расхождения ссергианством. «Грешно осуждать, – говорил отец Геннадий, – но грешнейтого не обличить ересь. Как же так, Сергий оправдывал репрессии, говорил втридцатом году, что они в общем порядке, что гонений на церковь нет, что храмызакрывают по просьбе населения. Бог ему простит, а я не Бог, простить не могу.Власть от Бога, я согласен, а разве не бывает власти от сатаны? Разве не правАввакум, что дьявол выпросил у Бога, а лучше сказать, выкрал, Русь и кровавитее. Об одном жалею, – говорил отец Геннадий, – что не привелось отбыватьвместе с соловецкими страдальцами». Тогда-то Николай Иванович и услышал осоловецком послании в пересказе отца Геннадия. Соловецкие ссыльные священникини в коей мере не посягали на государственность, они были не согласны скоммунистами в подходе к человеку, не согласны только с материалистическимвзглядом на человека. «Как же это может быть на земле счастье, если человексмертен? Земной удел – страдание. Дело Церкви – сострадание, а коммунистыговорят о непрерывной борьбе. Если бы с собою, со своим несовершенством, а толюдей с людьми. Разве не заблуждение – вначале переделать устройство общества идумать, что и человек переделается. Переделается только тот, кому безразличнолюбое устройство, лишь бы самому жить. Коммунизм выращивает приспособленцев.Как это – от каждого по труду, если тут же ввели понятие нормы, от каждого потруду – это значит по мере труда, по возможности, и как это – каждому попотребности, если потребности у бессовестных беспредельны. И получилось наделе, что понятия души и совести стали ненужными, каждый урывал поспособностям».
Молод был Николай Иванович, молодая память, со слов отцаГеннадия выучил главные молитвы и требы на многие случаи жизни, тогда же имолитву об избавлении от многих лютых воспоминаний. «Многое не надо вспоминать, –учил отец Геннадий, – его вспоминаешь – оно сильнее привязывается».
Вот и сейчас эта молитва легко избавила от воспоминания овыходке брата Арсени. Николай Иванович просто жалел его и понимал. Уж он-товидал-перевидал обиженных и озлобленных. Он даже попробовал после поминокпозвать Арсеню ночевать к Рае, но тот только зыркнул на него, ткнув пальцем всторону графина: а это, мол, на кого бросить.
Вернулась Рая, перемывавшая с женщинами посуду и довольная,что отстоловались до коров. Вслух вспоминала весь день по порядку, говоря,одновременно как бы спрашивая, что все справили по-прайски, в люди ни за чем небегали, что и сено посмотрела, что на завтра к обеду греблево поспеет, что вэкую сушь одним только колорадским жукам хорошо, да еще плодожорке, всюсмородину загубили, экая страсть, никогда такого не бывало, помнишь ли, да какне помнишь, разве про какую заразу думали, а сейчас только и трясешься, чеготолько на людей не набрасывается.
– Ты на Арсеню... – начала она, и Николай Ивановичторопливо поднял руку. – Конечно, конечно, ты же понимаешь. Он сидел, да,сидел. Но ведь как доставалось, вас, старших, нет, мама в лесу, ну, тут я небуду вспоминать, вся опять изревусь, и так сегодня досталось, ой, Алеша, Алеша,на сегодня сердцу хватает. Да он сам тебе, Арсеня, расскажет, поговоришь,всяко, с ним. Буди, завтра, может, придет на метку. Не в тюрьме его печаль, нев тюрьме. – Тут Рая даже оглянулась. – Не в тюрьме. Ты Псалтырь надАлешей читал и на кладбище не заметил женщину... такую, в белом платочке, вобщем, это жена Арсени, Анна. А на поминки она не пришла, они похороныподелили, они не встречаются. Где она, туда он не ходит, даже брата непроводил. Это ведь я, грешница, ему с утра сунула, чтоб перемогся. А ведьзнаешь чего, Коля, – вдруг встрепенулась Рая, – ведь Арсеня, вотчувствую, что так и есть, ведь сейчас Арсеня...
– На кладбище? – докончил ее догадку НиколайИванович.
– Да. Если силенки есть, так сходи, рядом же. Баню ядотоплю. Она у меня прямоточная, то есть, по-нынешнему, угару не бывает, трубане закрывается, печь топится, и сиди, мойся, вот как придумали.
И точно – угадала Рая: сидел Арсеня у братовой могилы,курил. Николай Иванович тихонько коснулся его плеча. Арсеня посмотрел на негосовершенно осмысленно, встал и ушел. По-прежнему гудели мухи, звенели комары,но уже меньше пахло землей и хвоей, а больше разогретой за день смолой.Измаявшаяся зелень деревьев начинала потихоньку оживать, первыми воспрянулиосины, уже кое-где краснеющие, хотя до осени было далеко.
В предбаннике стояла банка квасу, лежала смена белья,большое нарядное полотенце, видно, что совсем новое. Николай Иванович боялся,что скажется сердце от жары, – нет, родные стены и сердцу помогают,наоборот, оно билось ровно, хотя и чаще обычного, но и не тревожней, радостней.Даже и плеснул на каменку Николай Иванович, даже и похлестался молодымвеничком. И уж совсем было помылся, ополоснулся, вышел в предбанник, нонеожиданно для себя раздухарился и еще поддал, и еще похлестался.
Постель была готова. Под льняным пологом в прохладных сенях,с подушкой, набитой свежим сеном. От подушки пахло, конечно, мятой преждевсего, мята – трава ревнивая, но если перетерпеть ее нашествие, то ощутится изверобой, и душица, и клеверок, и пыреек, и тончайшая таволга, и много-многодругих, начала жизни, запахов. На вымытый пол Рая набросала полыни.
Ночью Николай Иванович проснулся, ему показалось, что нанего смотрят. Потом показалось, что в стене отверстие, что в него смотритсябелая луна; Но это был светлячок. Николай Иванович встал на колени и,безошибочно обратясь в темноте на восход, долго молился.
Потом снова склонился ко сну. Где-то, совсем рядом,казалось, даже в подушке, скребся маленький мышонок. Николай Иванович,улыбаясь, щувал его, мышонок замолкал, потом опять куда-то выцарапывался.
7
К обеду на один стожок, копен на шесть, нашло многоработников. Толя Петрович уже изладил стожар, женщины подгребали сено в валки скраев.
– Ну жрут, ну жрут, – не выдерживали все, говоряпро паутов и оводов.
А еще был такой насекомый хищник – хребтовик, крупнее шмеля.
– Полколенки выкусил, – кричал ТоляПетрович. – Унес на крышу и грызет.
Стог настаивала, принимала сено, утаптывала ЛюбаСелифонтовна. Крутились и мальчишки, непонятно чьи дети, чьи племянники, ихТоля Петрович называл отеребками. Раю даже и не подпустили к работе, она делалаобед. Говорили, что земляника отошла, да и мало было, но черника есть, черникинадо бы побрать. Мальчишек-то бы и послать, все равно лоботрясят. Оглянулись –где мальчишки?
– Купаться устегали! – кричала Селифонтовна. –На Святицу. Их оттуда с овсом не выманишь, не то что черникой. – Онаволновалась и все спрашивала, не вершить ли, не перекашивает ли стог, вдругполучится «беременным» или еще что.
Николай Иванович с утра перечинил все грабли, все вилы,насадил новую рукоять на тройчатки – огромные вилы, которыми Толя Петровичнаворачивал подходяще. А вот пауты и оводы отчего-то не трогали НиколаяИвановича. «Кровь старая уже, не манит», – думал он, но сам, хоть ты чтоделай, не чувствовал, и все тут, старости. То ли баня вчерашняя, то ли утро,проведенное в желанной работе, то ли все вместе, но даже обычные боли впояснице, к которым он притерпелся, боли в коленных суставах – все куда-тоотошло.
За столом опять вспоминали Алексея, говорили, что все вчерабыло по-хорошему, вспоминали цены на памятники. И хотя Николай Ивановичговорил, что достаточно креста, родня заявила, что хуже других не будет. ОльгаСергеевна подсела к Николаю Ивановичу и просила написать для школьного музеявоспоминания.
– Теперь мы к другим материалам еще и о репрессияхсобираем.
– Уж какой из меня писарь.
– Нет, дядя Коля, я не отстану, я у тетки Раи вашиоткрытки всегда читала, очень грамотно.
– Не знаю, Оля, не знаю, может, когда и порассказываю.А и чего рассказывать? Кто, многих я знал, несправедливо терпел, а я зазаслуги. Верно меня вчера Арсений обличил.
– Но не три же срока! – воскликнула ОльгаСергеевна.
– Ты, Оленька, лучше с деточками собирай сведения опогибших деревнях. Я вчера с горки глянул – ой-ой-ой, как пусто вокругСвятополья! А мы в парнях, бывало, от Святополья на все четыре стороны! Куда ниглянешь – огонечки в избах. Там такая гармонь, там такая.
– Собираем, собираем, – обрадовалась ОльгаСергеевна.
Разговор стал общим.
– Целого, целехонького сельсовета Валковского не стало,три тыщи одних избирателей. А детей! Голосовать приезжали – все кипело. –Это Селифонтовна развоспоминалась. – Я на транспорте была тридцать двагода, еще «ФэДэ» и «Исы» застала, потом тепловозная тяга, потом электрическая,все какой-то прогресс, все думала – развиваемся, а приехала сюда – глянула:нет, товарищи, не развиваемся, а гибнем на всех парах. Оля, ты это дело неоставляй, будь нас умнее, мы были загниголовые, слушать не умели, родителей нерасспрашивали, дедушек, бабушек не теребили, рассказывать не просили. Ониумерли – опять мы ничего не знаем. Телевизор включишь – везде какие-то датысправляют, собираются, празднуют, у нас все крапивой заросло, беда! Старалисьвыжить, старались детей вытянуть, а для начальства были как преступники. Япредсельсовета была, совсем девчонка, а понимала – надо утаить зерна, иначепропадем! Засыпали, помню, на конеферме в кормушки, сверху присыпали куколем,ведь обошлось! Идут с милицией и уполминзаг, да еще с района Вихарев, идем по,конюшне, а одна лошадь вот фыркает, вот фыркает, куколь разрывает: зерно