почуяла, мордой мотает, я, видно, белей стены была, уполминзаг обратилвнимание. А Вихарев треплет рукой по плечу, одобряет: «Трудное время, товарищкомсомолка, трудное!» Он, да еще Брашинский из райзо, вот кого ненавижу. Послевойны мода была, даже снимки печатали, – женщины на себе пашут. И по Вяткебыло сколько угодно. А за Святополье не скажу, на себе не пахали. Как-толошадей сохранили, пусть доходяги, но тащат потихоньку. Быков объезжали, дажедо коров доходило, когда боронили, но на себе не пахали. Брашинский звонит:«Сколько на себе вспахали?» Мне бы, дуре, сказать, хоть гектара два бы сказать,а я вроде как даже погордилась, что пахоту, мол, заканчиваем, и женщинсберегли. «Как так? Везде на себе пашут, а вы выстегиваетесь. Доложить черездва дня, иначе неприятности». Сами знаете какие. Собрала женщин, я им вседоверяла. Так и так, бабы, давайте хоть для видимости. И вышли за околицу, тутвот, как на Разумы идти, на взгорок, впряглись. Я за плуг. Так, играючи, иотделалась. Доложила: пашем на себе.
Молчаливая женщина, не прямая родня, но тоже как-то своя,сидевшая, как и вчера на поминках, так и сегодня, на самом краешке, заговорилавдруг:
– А я фельдшерицей была, больше всего зимы запомнила,тоже была девчонкой, а такое уважение, всегда по имени-отчеству. Едут на саняхи для меня тулуп везут: «Лидия Ивановна, жена рожает». Заметет выше крыш, потомветры, бесснежье, наст убьет, ходишь над деревней как по асфальту, а внизуизбы, печи топят. Привезут всегда в обрез, я всегда с мужиками ругалась, насобраниях выступала, они оправдываются, мол, не хотели зря беспокоить, ужкогда, мол, действительно убеждались, что это именно роды, а не просто что,тогда ехали. Примешь роды, записать иногда не успеешь, опять поехала – некогда.А ведь дивно же, Любовь Ксенофонтовна, рядом жили, в одно время работали, а невстречались.
Рая для Николая Ивановича, да и для всех, кто не знал,объяснила:
– По распределению Лидия Ивановна к нам приехала,привыкла, потом уехала замуж, а теперь стала ездить, тянет.
– Родина! – произнес Толя Петрович. – А я ужскоро тоже буду человек без родины, гибнут мои Катни, гибнут. А вроде как вчераиз Катней в Шмели на вечерки бегали. Где те Шмели?
– Шмели! – воспрянула Селифонтовна. – ААртемки, а Аверенки? А Большое Григорьево? А Игнашихинская какая была! АЕзиповка? Пастухи! Горевы! Черкасская, Гвоздки...
Рая все согласно кивала, видно, следя мысленно по взгорьям,по речкам, чтоб какую деревню не упустили. И Николай Иванович многие названияпомнил, он только ахал, слыша, что деревень таких больше нет как нет.
– Долгораменье, – продолжала Селифонтовна, –сами Валки сколь велики были, Лаптенки, Улановское, Бобры, Ошурки, Буренки...
Ольга Сергеевна внимательно слушала, будто сверяя со своимсписком. Когда Селифонтовна замолчала, она продолжила:
– Пихтово, Ведерники, Высоково, Малый Плакун, БольшойПлакун, было еще, почему-то звали, Табашно, Конопли, Лоскуты...
– Лоскуты я говорила.
– Я не заметила, еще...
– Катни, – вставил Толя Петрович, –гибнут, епонский бог, Катни, сто четыре дома было.
– Еще Яхрененки, Онучинский Кордон, Еремеево...
– Еремеево я называла, – опять вступилаСелифонтовна.
– Да хоть и говорила, – сказала Рая, – аповторить, помянуть лишний раз – это нелишне.
– Ерши! – выкрикнул Толя Петрович. – Ершизабыли, ох, была деревня так деревня, рыбы там было всегда. Всегда, в любоевремя дня и суток, стояли у них специальные перегородки на Боковой. Но в Катняхрека Юм чище и рыбистее Боковой. Была. За сейчас не ручаюсь и не отвечаю. Как,бывало, запою – все дома качаются, а теперь хоть заорись, ниче не получается!Ну что, тетка Рая, грустный пошел разговор?
Рая притворилась, мол, не поняла того, что Толя Петровичподговаривается к «разорве», высказала и свое воспоминание:
– Я среди парней, среди мужиков росла. Они матом, и яматом, чего я понимала? Председатель встретил: «Здорово, молодуш!» Я ему:«Какая я тебе, в душу мать, молодуш, я ведь только в пятый перешла». Ну,говорит, завтра грести. И пошла грести. И гребу, и гребу с тех пор, всю жизньгребу, не выгребусь. А этих ссыльно-каторжных свозили в Святополье, в бараки,назвали совхоз, а название «Ленинский путь» сохранили. Потом их стали зватьпалестинские беженцы, потому что совпало, как ни включишь телевизор: всепалестинские беженцы, и у нас со своих мест стаскивали. Да не горюйте, бабы,колхозников ничего не убьет. Вот собрали все нации на испытание, кто большевсех выдержит, посадили в бочки и крутят. Всех укрутили, все на волюзапросились, все сдались, а одна бочка до того докрутилась, что подшипникиоплавились. Открыли, а там колхозники. Живехоньки. И с вилами и с граблямисидят, и к южному морю не просятся, и никакая Прибалтика не нужна, и никакойКавказ, там и не бывали, да и некогда.
– Колхозники разве нация? – спросил ТоляПетрович. – В КВН сыграем?
– Лаптенки-то ведь живы, – тихо сказала одна изженщин. – Степан-то живет.
– Это Арсени жена, Анна, – тихо объяснила НиколаюИвановичу Рая. – Живы, живы, – повысила она голос. – Тоже, какСергей Филиппыча, насильно увезут. Сергей Филиппыч, Коля, – это тоже былфронтовик, у него было три ордена Славы, а Героя не было звания, так потомдолго говорили, что ему надо Героя звание дать за то, что последний изЕгошихинской ушел.
– Увезли, – поправила Ольга Сергеевна, –связали и увезли.
– Ох, ведь нет, не Сергей Филиппыч, – ахнулаРая, – чего это я, совсем беспутая, это ведь я про Шевнина ГригорияВасильевича, он тоже с орденами Славы, пимокат, это ведь его, Оля, связывали.
– Сергей Филиппыча тоже связывали.
– "Ой, подруга дорогая, помоги мне, сироте: съеларыбину живую, шевелится в животе..." – такой частушкой напомнил о себеТоля Петрович. – А вот с мужской стороны: «Бей, товарищ, по забору, чтобыгири мялися, чтобы нас, таких молоденьких, везде боялися...»
– Уж не молоденький ты, братенничек, – с улыбкойсказала Ольга Сергеевна.
– Признаю факт – не молоденький. Мылся в бане сплемянником, он мне: дядь Толь, у тебя на голове кожа, я ахнул, схватил двазеркальца, навел – вот оно, вот оно! Ничего, это для мужчины знак качества.Запевай, не унывай, не унывать родилися!
– Рано бы запевать-то, третий день только, хотьдевятого подождать.
– Дядя Алексей был веселый, он не осудит...
Николай Иванович засобирался к Арсене. Одного его Рая неотпустила. Она с сеновала извлекла мятого, похмельного Геню, который тут же ивыговорил Николаю Ивановичу, что это именно Николай Иванович его сглазил.
– Ты вспомни, дядь Коль, как ты вчера изумился, чтовот, мол, какие ударники – ночь рыбу ловят, день косят, с утрамогилу роют...
– День пьют, – вставила Рая.
– Какие, мол, вы активисты, – ты так, дядь,изумился, так? Ну! Вот и сглазил, вот меня и свернуло. Нинка как знала: не пей,не пей, и эта Витькина, не хочу даже такой родни, его всего истыкала в спину,до синяков, он ей при мне спину показывал, у колодца обливались, а уж мне,говори не говори, дядька родной сглазил. А косить, оно, дядя, дело работистое.А теперь чего? Теперь я пролетел, как фанера над Парижем, Нинка обидуизобразила, да мне и к лучшему. Я тебя, дядя Коля, перед Разумамипроинструктирую. А то там отец начнет выступать, а не его, между прочим, дело –жить тут тебе или не жить. Теть Рай, да что вы это все такие бабы, что старые,что молодые, все в спину тычете. Это ведь очевидное невероятное.
– На вот, отнеси отцу, – сказала Анна Гене, даваясверток.
И Николая Ивановича Рая нагрузила, дала хозяйственную сумку.Вышли за околицу. Геня сразу стал свататься к сумке, но Николай Иванович помнилпредостерегающий жест сестры и ответил, что лучше вначале дойти до Разумов, доАрсени. Геня приуныл. Но ненадолго. Разулся, пылил большими ступнями по дороге,спугивал из мокрых низин желтые стаи бабочек.
– Нинка собирается в городе жить, в Советске, бывал? Нукак же, Кукаркой звали. И до чего довела Нинка, ты слушай, не желает никого изскотины держать, хотя условия советская власть... не в том смысле, чтосоветская, а в том, что нашего района, Советского. Советск – районный центр, нуда, ты ж бывал. Не желает! Интелего! А у Толи Петровича, он же тоже советский,жена не такая, у него рвет и мечет. Все свое. Мы ж в одном гараже работаем, онна семитоннике, я на подхвате, я ж загудеть могу, меня вроде как за второй сортсчитают, – плевать! Сейчас старперы в месткоме зашевелились, их скоропопрут, пора, как не пора, чем мы хуже поляков, пора и нам солидарность, а тосели на шею и ножки свесили. Сколько, дядь Коль, захребетников в стране?Семнадцать миллионов, Горбачев сказал. Наконец-то узнали, вот еще узнаем,сколько у нас сидит да во сколько государству литр спирта обходится, и большезнать нечего будет... Но Нинка-то как, а? Интелего! До чего ребенка довела.Привез, привожу к тетке Рае, коровы боится, овцы боится, овцы! Спрашивает проовечек: «А они не кусаются?» Русский вятский ребенок боится овечек! Я ейговорю: «Ты детей хочешь без родины оставить, но меня – не выйдет! Я могу день сночью спутать, но родину ни с чем не спутаю». Вчера у колодца сына напоил изведра, она взвилась: «Не мог за кружкой сходить, кого растишь?» Я и сползать закружкой мог, не только что сходить, но ведь из ведра пить – это же изведра! – Геня воздел руки, потом опустил их перед собою и напряг, будтодержа добытую из колодца бадью. – Из ведра! Это же кто понимает, томунечего и объяснять, а кто не понимает, объяснять бессмысленно. Из ведра!Напьешься, зубы стекленеют, а в конце всю голову туда! Это французам и неснилось. То-то Наполеон и попер отсюда. Зачем он шел к тебе, Россия?
Подвигались они не споро, но непрерывно. На ровномвозвышенном месте гулял ветерок, легко дышалось. Николай Иванович шагал темразмеренным неторопливым шагом, каким прошел многие и многие сотни километров,ходя на Великую реку. Примерно три-четыре километра в час, больше старухи непоспевали.
Показалась деревня, один дом. Это и были Разумы. Ониостановились. Но не остановился язык Гени: