– Я восхищаюсь, я гляжу на это, я плачу. Я в армиислужил, сержант на табуретке сидит, я перед ним ползаю, а сам думаю: выживу иприду в Разумы. Ты ж тюрьму прошел, знаешь, как издеваются. Да! Здесь все мое,и я отсюда родом! Я хожу босиком по земле, у меня меж пальцев ромашки, я в полехозяин, земля разумовская меня воспитала, деревня – мое хобби. И еще хобби –босиком ходить.
– Босиком ходить хорошо, я тоже люблю, – одобрилНиколай Иванович. – Нынче еще я пока не насмелился, а надо бы. В началедня три подошвы нащекочет, потом нечувствительно. Да простываю, Геня, быстро,сразу в поясницу.
– Видишь, дядь Коль, лен растет, плохо растет, вымоклов мае, июне, сейчас жара наяривает, корка на земле, опять неладно льну, а нанем можно миллионером быть. От нас же чего в мире ждут, не танков же, а ленждут и хлопок, нефть ждут и газ, и лес! А вот на лес и нефть надо бы им кукишпоказать, самим надо, лес по пятьдесят, по сто лет растет, а лен каждый год, аслушать этих экономистов не надо, я весь телевизор заплевываю, когда онивыступают. У них отношение к природе, как к дикой природе, их привезти сюда ивыпустить – за неделю с ума сойдут и все равно ничего не поймут, пожили вКанаде, побегали по заграницам, одели жен, насмотрелись порнографии, думают,что и остальным это надо. А надо что? Луга нужны, лес и велосипед. А к комарами гнусу у меня адаптация, как у космонавтов к невесомости.
– И меня не трогают, – заметил Николай Иванович.
– Ты же свой! У них же хоть поколения и чаще меняются,чем у людей или у слонов, но есть тоже память, они же на одном месте живут. Вотпредки этого комара... Ну попей, попей крови, тебе не жалко, – сказал Генякомару, но тот улетел. – Видишь, понимает. Предки этого комара кусали моюпрапраитакдалеебабку и на их крови продлили род. А кусают не комары, акомарихи, и отсюда вывод, что и в дикой природе все зло в женском роде. Видишь,даже в рифму сказалось, я же не сочинял, само сказалось, устами глаголетистина.
– Устами младенца, – поправил Николай Иванович.
– Перед природой мы все – младенцы. Во всей природе всезло в женском роде. Я с толпой туристов не собираюсь по родине ходить, и Африкамне не нужна...
Они уже подходили по затравеневшей дороге к Разумам, кединственной избе.
– Видишь, дядя Коля, дуб? Ты его помнишь?
– Ой, Геня, если бы это тогда был отдельный дуб, ведьогромная была деревня, черемухи, липы, конечно, дубы. А вот этот, отдельный, непомню. Видел, конечно, и его.
– Я на нем вырос, – сказал Геня, – у меня нанем были полати, я там спал. И до сих бы пор. Я с армии пришел, маленькопромазал. Пил только по причине, был дерзкий мужик, с любой техникой на ты, мыже десантники – цвет человечества. И Нинка подвернулась, а! – Геня махнулрукой. – Если этот дуб упадет, я тоже рухну, пусть он меня переживет. Но язнаю, что как только я умру, в дуб тут же молния попадет, он же меня помнит, яна нем спал, я в него ни одного гвоздя не забил, хотя могу и рукой гвоздизабивать... Увезла в город! А я же не насекомое, я не могу в камнях жить. ДядьКоль, общайся с природой, она не подведет.
– Давай, Геня, передохнем. – Николай Иванович взялсяза ствол дерева, перевел дыхание, потом даже и сел на бугор корня.
– Знаешь, как Рая говорит: отдохнем, когда подохнем! Ноты подыши, подыши! Я тебя пока в курс дела буду вводить. Ты помнишь МетенуюВеретью?
– Помню.
– Нет ее! А Безголовица? Тоже все заросло! Правда ли,что название Безголовица оттого, что человека убили и голову отрезали?
– Так говорили, – подтвердил Николай Иванович.
– Все заросло, все, – говорил Геня, – яприхожу в лес, я с отчаяния начинаю руками заросли выдирать.
– Метеная Веретья оттого, что девки вениками мели, апотом плясали, – вспомнил Николай Иванович. Он слушал себя, творил просебя непрестанную молитву: «Господи, помилуй мя, грешнаго», слушал Геню, мог быдаже пересказать, о чем так непрерывно суесловил Геня, а сам помимо всего этогокак бы просматривал со стороны отдельные дни своей жизни. По его молитвам отнего отступились злые воспоминания, то есть те, помня которые можно было накого-то злиться, помнились, конечно, крестные ходы в Великорецкое, хоть там ипо дороге и на самой реке над ними издевалась милиция, да ведь тожеподневольные. Были и такие воспоминания, в которых хотелось видеть знак,промысел, провидение. Сейчас сел под дуб, и вдруг, есть же какая-то связь,вспомнился архангельский порт, куда прибрел Николай Иванович, еще совсемслабенький, похожий на старичка, хотя не было и пятидесяти. Сейчас, засемьдесят, он могутнее. А пришел он по наставлению отца Геннадия, который так иумер в заключении. Так и умер, а жалеть не велел. «Сподобил Бог за верупострадать». Просил побывать на Соловках, помолиться на Секирной горе, ноничего не вышло у Николая Ивановича, не пустили его. Надо было специальноеразрешение. А у него закорючка в паспорте – арестант. Толпы пьяных туристов сгитарами валили на теплоходы, им было можно, а Николаю Ивановичу нельзя.Просил, просил матросов, потом по-евангельски отер подошвы сапог, оттряс прах сног на трап, плюнул и пошел. Сейчас Николай Иванович одобрял себя: куда бы, кчему бы он приехал, да еще не на пароходе «Зосима и Савватий», а на «ДемьянеБедном», так переименовали пароход. А за невинно убиенных можно везде и всегдамолиться. Свое горе с собой носишь.
– Ну, – произнес Николай Иванович, – пойдем кбратцу.
– Кому братец, а кому отец, – отвечал притихшийГеня. – Он тебе чего начнет присобирывать, ты не слушай, так и мать велелапередать, просила. Ты, дядь Коль, теперь старший, он тебя должен послушать. Ачего напридумывал, так уши вянут. Теперь-то, на последних метрах, сумкудоверишь? – Он взвесил сумку в руке, как добычу, – должно быть,должно! – Дядь Коль, тут наши корни!
Он срывал и нюхал траву. От дома залаяла собачонка, но так ине выскочила, так и отсиделась под крыльцом.
– Своих чует, – одобрил собачонку Геня.
8
Неприбранность в избе Арсени была давняя. Банки из-подрыбных консервов работали здесь пепельницами, окурки были и у печки, и в тазупод рукомойником. Стены, оклеенные районной газетой «Социалистическая деревня»,еще за пятидесятые годы, были грязны, потолок закопчен. С улицы зайдя, не сразуразглядел Николай Иванович Арсеню, вначале услышал его голос:
– Ак че, парень, здоровья совсем нет, надо как-тообретаться. Здоровье было – в сельпо кочегарил, ходил на лыжах, нынче уж неходил, руки без рукавиц мерзнут. Дай им тепло, а сам хоть подохни, это никогоне касается. Сейчас, парень, так все устроено, чтоб человек работал все больше,а жил все хуже. Садись, Коля, садись!
На Геню Арсеня внимания не обратил. Геня между тем шебуршилсвертками, добываемыми из сумок.
– Летом-то хорошо, – продолжал Арсеня, лежащий накровати у печки, – часа по три колорадского жука собираю, в керосинетоплю, только, парень, это бесполезно, Америка умеет жуков выводить, наши,майские, все передохли, колорадский процветает. А не обирай его с картошки, ответвины одни дедлюшки оставит.
Николай Иванович пожал слабую твердую руку Арсени. Обаприсели к столу. Геня между тем сбегал за водой, ополоснул стаканы, убрал настоле, открыл занавески.
– Со свиданием! – первый сказал он.
– Обожди, нехристь! – остановил его Арсеня. –Брат, читай молитву.
– Я уже прочел, – ответил Николай Иванович. –Про себя.
– Про себя не считается, – сказал Арсеня, но тутже махнул рукой и выпил половину. Закрыл глаза, посидел с минуту, потом допилостальное. – Луку принеси... А, есть? Принесли? Рая послала?
Геня сделал знак Николаю Ивановичу.
– Рая, – ответил Николай Иванович.
– Похож Геня на меня? – спросил Арсеня.
– Пока не пригляделся.
– И не приглядывайся. Не похож. Не мой это сын, –сказал Арсеня, закурил и продолжил говорить в том же тоне: – Летом жить можно,парень, а сидеть да без дела курить – это дело плохое. Я стал задыхаться, когдадо пенсии еще не дожил. Болел сильно. Вызвали на рентген: задыхаюсь, говорю. Выи должны задыхаться, говорят. Легкие поражены. Но туберкулезу нет, иди, нахрен, без группы. Хожу, останавливаюсь. А корень наш крепкий, верно ведь?
– Верно.
– Алешка – за восемьдесят, тебе к тому, а ходишь. Райкатянет, быку столько не утянуть. А дети – это уже сор, эти не в нас. Все не мои.
– Батя! – воскликнул Геня.
– Выкормил пятерых, сама шестая, сам седьмой. Раз вмесяц за зарплату расписывался, еле дышу.
– Ты ел сегодня? Ты сегодня чего завтракал? –строго спросил Геня.
– По неделе не ем, – сказал Арсеня НиколаюИвановичу. – Рассказала тебе Рая, как она тебя нашла?
– Нет.
– Нет? Хм! Так тут нет военной тайны. Она встретиластаруху, Дусю Кощееву, знал?
– Не помню.
– С тобой ходила в Великорецкое. Ну?
– Многие ходили. Нет, не помню.
– Да как же! Дуся Кощеева. В платочке, востроносая.Давно похоронили, родни не осталось, можно было карточку показать. Она ирассказала Рае, мол, вот по вашей фамилии нас вел старичок, старичком тебяназвали, ты как Сусанин их вел, только старух, а не поляков, говорит: так итак, вел нас Чудинов Николай Иванович, много за веру перестрадал, сиделтридцать лет. А ведь мы и не думали, что ты живой. Рая пытать эту Дусю, та кдетям поехала в Вятку, Рая велела ей твой адрес узнать, потом и от тебяоткрытка.
– Нет, не помню Дусю никакую, – тихо сказалНиколай Иванович. – Я думал, через справочную искали. Сам-то уж я, простиГосподи, и не думал, что здесь побываю.
– Да вот на кладбище пойдем, я тебе ее фотографиюпокажу. Это и не важно, важно – нашли тебя.
– Да, – опять откликнулся Николай Иванович.
Геня, вооружась полотенцем, бил мух. Растревоженные, онигудели на оконных стеклах. По стеклам Геня не бил, гнал на потолок и стены.Молчать ему было тяжело, тем более что он поправил свое здоровье, и теперьрадостно говорил:
– Эту сказку знаете, конечно, – «Одним махомсемерых убивахом»? Мультфильм недавно был. Я чего вспомнил, воюю с ними исчитаю, нет, ни разу семерых за раз не убил. У них, значит, мухи погуще сидят,