у нас пореже, у нас гигиены больше.
– Вот, – показал на него Арсеня пальцем, –вот доказательство: разве бы мой сын мух бил, да еще бы и считал? Нет, парень,ты, наверно, от Феди Гаринских, от инспектора, такой же ветродуй.
Зайдя сзади, будто выслеживая мух, Геня показал НиколаюИвановичу жестом, что именно вот это-то и есть тот пунктик, о котором онпредупреждал. А вслух сказал:
– И в русских сказках мух бьют, правда, этим нехвалятся. Но братья Гримм это ващ-ще! Я тут прочел сыну и опупел. Мальчик спальчик вывел братьев, а ведь их специально родители увели в лес на съедениезверям.
– Вот и вас бы увести, – сказал Арсеня. – Унас волков в жизни побольше, чем во всех ихних сказках. Ладно, плеснипонемногу. Вот, Николай, так и живу, и буду жить, пока столбы не сгниют, покаматица не хряснет. Тут, в боку, будто иголки насыпаны, а выпью – живу. –Он отдернул свой стакан от Гениного, не чокнулся с ним, и выпил. И опятьзакурил. – Лечили, конечно, да как лечили? Так лечили, что из больницымечтаешь сбежать скорее, чтобы до конца не «вылечили». – И снова, безвсякого перехода, собственно, как и Геня, заговорил о другом: – Увлекался я,парень, работой, кроме работы ничего не видел, трудиться любил, есть не мог,если чего-то не сделано. Приехал Фомин с райисполкома: «Убирайся с глаз долой!»У меня шея хоть и коротка, а долго доходило. Меня на элеватор в район, а он сАнюткой обретался!
– Батя, этого не может быть! – закричал Геня.
– Уж чего не может быть? Вот какой был Сема. Моя башканичего не соображала, кроме работы и трудов. Поздно я понял свою жизнь. Ты ее,Коля, не знаешь, я ее тебе расскажу... – Арсеня пересел от солнца впростенок. – Тебе Алеша не снился эти дни?
– Нет, – ответил Николай Иванович.
– А мне снился. На тебя, значит, не обижается, а наменя обижается. Такая примета: не снится – не сердится, снится – чем-топопрекает. Как меня не попрекать, ведь я его фактически мог бы спасти.
– Как? – спросил Геня.
– Иди, колорадских жуков собирай.
– Я еще мух не всех убил.
– И молчи.
– Молчу, характер мягкий, другой бы спорил, глазавыворотил.
– Мы с ним часто на пару полоскали. Не помногу, так,для лекарства. Генька сиживал, у него в бестолковке другого не водится, и какеще Нинка, такая хорошая, за такого дурака пошла. И парня такого хорошегородила...
– Любишь внука, любишь! – назидательно вставилГеня.
– Да ты же его и испортишь.
– Я?! Да я его сюда вожу, чтоб он овес от ячменяотличал.
– Можно и отличать и дураком быть.
– А как тебе Алеша приснился? – осторожно напомнилНиколай Иванович.
– Упрекает, – ответил Арсеня, помолчал и повторил:– Упрекает. Мог я смерть отодвинуть. Мог. Сидели мы, сидели и уже вторуюраспечатали, его-то Нюра загудела, да я на их гудение...
– С высокого дерева! – подхватил Геня. –Правильно, батя, у тебя учусь. Вот с этого, с моего дуба!
– У тебя, дурака, Нинка, а не Анюта, не Нюрка, непутай. И молчи.
– Молчу.
– Вот и молчи.
– Правда, Геня, дай рассказать, – мягко попросилНиколай Иванович.
– Молчу, дядь Коля, молчу. Народ безмолвствует! Но просебя смекает.
– Загудела она, а мне что бабы, что шмели гудят – однои то же, у баб слов нет, одно гудение, да еще урчание с голоду...
– Да еще рычание, – не утерпел Геня, но тут жезакрыл себе рот большой ладошкой.
– В общем, чтоб ее не слушать, мы перешли из барака поднавес.
– Вид протеста, – прокомментировал Геня.
– Перешли под навес, – совершенно Гени не замечая,рассказывал Арсеня, – перешли, добавили: он – фронтовую, я – лагерную, изапели, мы пели обычно «Во саду при долине».
– "Громко-о пе-ел со-оло-овей", –затянул Геня и оборвал.
Арсеня пододвинул ему бутылку.
– Запели, пели негромко, не орали...
Тут Геня сунулся еще раз, но для начала честно предупредил,что суется последний раз, он не утерпел, сказал частушку на тему голоса:
– "Что ты, батяне поешь, да разве голос нехорош? Унас такие голоса – поднимают волоса".
– Волос нет, подымать нечего, я пою, впелся, гляжу – оноткинулся, готов!
– Как это плохо, – горько сказал НиколайИванович, – как это плохо, знали бы вы, что он выпивши умер. Прости,Господи, рабу грешному, в ведении или в неведении грех свершившему.
– Это на мне грех, – сказал Арсеня.
– И на тебе, Арсюша.
– Он же не самоубийца, – возразил Геня, – этосамоубийц осуждают, он же от старости. День туда, день сюда – несущественно.
– Минута существенна, едрена мать, согрешишь стобой! – Арсеня в сердцах хватанул порцию побольше предыдущих.
В избе становилось не просто жарко, а душно. Вышли накрыльцо, оно было в тени, под крыльцом возилась и вздыхала, но не показывалась,собака.
– Лет пять мне было, я навоз возил, – вспомнилАрсений. – Тебе, Коль, что объяснять, ты сам все это прошел.
– Я еще даже немного захватил. – Это Геня.
– Навоз возил. Пять лет. Отец нагрузит телегу в ограде,посадит, даст вожжи, я поехал, мать в поле встречает. А в войну, тебя уж долгоне было, думали, пропал...
– Я был без права переписки.
– Тебя ж никто не осуждает, тебя все жалели, и Лешкажалел. Ну, бывало, матюгает, это когда отца и Гришку вспомнит, а так чегоосуждать. Тебе голову закрутили... Мы с сестренкой сильно заголодали, ей –шесть, мне – двенадцатый. Мать на заработках. Чего оставила – приели, экономитьдети не умеют. Сосед-кладовщик подучил воровать. Залезли в склад сквозь крышу,взяли гороховой муки кошелек, а списали на нас семьдесят килограмм. Судили, насуде говорят: да как это ребенок утащит через потолок, до потолка три метра,такую тяжесть протащить. Дали два года. Сидел, там и болеть начал. Но тамвсе-таки кормили, дома многие помирали. В тюрьме ходил в угол и молился,крестился, прощения просил за воровство. Я во всю жизнь окурка докуренногонеспрошенного не украл. И вышел я без наколок и больше не воровал. А наколкитам делали, только иголки щелкали. Меня там называли ишаком, говорили: дураковработа любит, а я не мог не работать, и каши дадут тарелку, а то и хлеба срезокс маслом, это мне за диво казалось. Я работу любил. Война кончилась, выпустили,сказали: мы тебе нигде не запишем, что сидел, и ты никому не говори. Будто вдеревне утаишь. Работал за трудодни, доходило на них по двести грамм. Уже иРайка работала. Взяли в армию, я ж по документам чистый. В армии заболелэкземой, ноги от подколенок и выше. В санчасть попал, работал и там, меняполковник полюбил, придешь на прием, штаны спустишь, он: «Чудинов, неохота тебялечить, ты мне в санчасти нужен, я тебя из роты спишу, иди к нам». Вылечил,только потом, бывало, когда напьюсь до психозы, то опять краснота выступала ичесалось.
Вернулся, с первой женой не пожилось. Она старше на десятьлет, но тут не город, не под ручку ходить. Из-за Райки распазгались. Мать тогдауже тоже на кладбище отнесли, я хотел Райку в люди вывести. Жена в штыки: ей нев школу ходить, а работать пора. Райка рослая была, крепкая. Председатель тоженавалился, поставили в борозду. А мне жалко сестру. И пошла у нас с женойраскостерка. Женился на этой, тут болезнь. А болезнь от нервов. В лесувыпиливали дупла для пчел, да подвалили лося, это на пятерых. Все молчком. Абыл Кибардин от райфо, является – в клеть. Тогда, парень, ордеров непредъявляли ни на арест, ни на обыск. У меня ноги задрожали – увидит ногу, нет,увидел стружки – Анюта с матерью, с тещей моей, делали цветы, мы скрывались отналогов. И на этого Кибардина грешу, потому что налог не выписал, а штраф далинебольшой, так что сам смекай, чем ему Анютка вмастила. Штраф надо былоденьгами платить, а работали мы за трудодни, за те же цветы выручили. Пятерыхродила, все не в меня. Почто я, почто тогда-то не приглядывался? Называли менядураком, а я и есть дурак. Башка темная была, работал да пил. Соседи подъедали,я ничего не понимал, меня вроде не касалось. Когда заподозрил, поднял на нееруку, опять виноват, на меня подала, меня судить. Про первую, детскую судимостьоткрыла. Но у людей совесть иногда есть, судили общественным судом, людисказали: живите врозь. Все деньги перевели на нее. Заходил на почту узнавать,сколько переводят, я тогда за деньги пастушил, говорят: скажем только черезпрокуратуру. Это что ж за закон – мужа обворовали, и не узнай, на сколькообворовали. Разбежались, она осталась в Святополье, я здесь. Избу года четырестроил, в ней и умру. Дети прибегали, они ни при чем, я детей люблю. –Арсеня покосился на Геню, но тот спал сидя, завесившись упавшимиволосами. – Чужих и вырастил. Своего одного нет.
– Может, Арсюш, ты ошибаешься?
– Хо! Я фотографии по тыще раз перебрал, я, конечно, спридурью, но не дурак же окончательный, могу сравнивать. Началось у нее скоммуниста Приемова. Работать не хотел, проверял кожуха, пожарник. Мы спаливрозь. Я так урабатывался, мне интерес был сделать работу, я об ночи не думал,а она свое отобрала. Это дело пахучее, парень, учуяла и пошла. Ребенка родит,уж соседи знали от кого. Че тебе объяснять, сам мужик.
– Я же не был женат.
– Совсем?
– Совсем.
– А с какой-то Верой живешь?
– Так это сестра во Христе. Сошлись без греха, мне ужеза семьдесят было, ей – семьдесят. Она и настояла. Нет, тут, брат, все безгреха. И женат ни разу не был, и вообще ни разу не грешил.
– С бабами не спал? – вытаращился Арсеня.
– Ни разу, – твердо произнес НиколайИванович. – Ни разу. – И добавил, глядя на недоверчиво встряхивающегоголовой Арсеню: – Мне это легко досталось. Читаешь труды монахов, особенно«Добротолюбие», там много уделено борьбе с плотью. А мне жизнь помогла: втюрьме плоть моя была немощна, а это почти тридцать лет, вышел стариком. Былоднажды соблазн, но подумал, подумал, думаю: весь в грехах и так, еще и...
Они долго молчали. Только без устали носились над ними серыестрижи. О них вначале и заговорил Арсеня:
– А знаешь ли, что стриж на земле гибнет? Если на землюсядет, ему не взлететь, так, в воздухе, и живут. Да-а. Да знаешь – деревенский,чать... Да-а, Николай Иванович, да-а. Вот да так да. Ни разу, ни с кем? Нет, я,